Семья Алекса Каца уехала из Советского Союза в конце 1970-х из-за антисемитизма. Оказавшись в Нью-Йорке, Кац вскоре начал работать в полиции: был охранником в огромном тюремном комплексе Райкерс, занимался делами о домашнем насилии, решал проблемы русскоязычных эмигрантов в районе Брайтон-Бич. Теперь он работает следователем в прокуратуре, а полицейскими стали оба его сына. Спецкор «Холода» Олеся Остапчук поговорила с Кацем о его родине, его работе и о том, почему он не любит либералов.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
«Все, на чем держались мои устои, оказалось ложью»
В Нью-Йорк меня из Ленинграда перевезли родители в 1979 году, мне тогда было 18 лет. В тот период была еврейская эмиграция: какое-то время советская власть разрешала евреям уехать из страны. Официально якобы все уезжали в Израиль для воссоединения с семьей, но на деле все — и КГБ тоже — понимали, что письма, которые приходят перед выездом от «семьи», фиктивные.
За границей нас считали беженцами, и это было похоже на правду, потому что в Советском Союзе дискриминировали евреев. Например, тем, у кого в паспорте было указано, что он еврей, запрещалось иметь некоторые профессии, поступать в МГУ. И на бытовом уровне тоже был антисемитизм: в автотранспортном техникуме, где я учился, преподаватель не давал мне сесть за руль грузовой машины, хотя я уже был готов.
Моя мама работала товароведом на хладокомбинате, а папа был директором мясного магазина — это тогда считалось крутым, потому что в стране был дефицит мяса. Но родители задумывались о том, как нам будет трудно искать работу, и решили эмигрировать, пока можно. В августе 1979-го мы улетели, а в декабре началась война в Афганистане. Мне повезло, что я туда не попал.
После подачи заявления на выезд мы ждали всего три месяца (многие ждали годами). Получив разрешение, мы прилетели в Вену. Там организация «Сохнут» спрашивала, кто хочет в Израиль, а кто — в другие страны. Родители выбрали Америку, но сначала нас отправили в Италию. Там мы успели съездить всей семьей на экскурсию по северу страны — а заплатить за нее смогли, продав советские сувениры, которые взяли с собой в Европу.
Экскурсоводами были более опытные советские эмигранты. Пока мы ехали от одного города до другого, они рассказывали нам правду о Советском Союзе. Я до сих пор помню, как это шокировало. Мы-то думали: да, неурядицы в СССР есть, но, в общем-то, все нормально. А тут нам рассказали и про ГУЛАГ, и про то, как устроена система. Как это воспринималось? Как если бы тебе сейчас сказали, что этот стол белый, а не черный. Все, на чем держались мои устои, оказалось ложью.
«Ехали как на Луну»
В нашей семье никто не знал английский, но родители выбрали США. Про Америку все знали, что это успешная страна, а что нас связывало с Израилем? При этом мы абсолютно не понимали, куда едем. Ехали как на Луну. Нью-Йорк выбрал папа, потому что там много эмигрантов.
Знакомый устроил меня мыть посуду в ресторане, и это помогло мне выучить язык. Потом я стал продавцом в магазине электронной аппаратуры: помогал подобрать радиолы и проигрыватели. Когда только приехали в США, мы получили статус беженцев, потом была грин-карта, а в 1986 году я стал гражданином. К тому моменту я уже поступил в колледж, а параллельно занимался борьбой — и знакомый по этим занятиям посоветовал мне пойти служить в морскую пехоту. Несколько лет я отслужил в резерве: ты проходишь курс боевой подготовки, а потом несешь службу две недели в году. И вот после этого я пошел в полицию.
Родителям, конечно, здесь было труднее. Спустя некоторое время папа купил у одного русскоязычного эмигранта магазинчик. Знаете, такие у метро стоят, в них журналы продаются? Там же он сам работал продавцом. Денег на покупку магазина сразу, конечно, не было, но он договорился с этим эмигрантом, что даст ему какой-то взнос, а дальше будет постепенно отдавать остальное. Тот все равно хотел избавиться от этого магазина, потому что это тяжелая работа на износ. Мама сначала волонтерила в больнице как человек, который приносит и убирает инструменты перед операциями, а потом ей за это стали платить.
Наше поколение эмигрантов было совершенно другим, я к этому всему относился как полагается, потому что был готов к трудностям. А сейчас я часто вижу новых эмигрантов, которые отказываются где-то работать. Мы привыкли: что нам скажут, то и будем делать, чтобы встать на ноги.
«Женская тюрьма была похожа на советский санаторий»
Сначала я работал в тюрьме Райкерс (остров-тюрьма в Нью-Йорке, одна из крупнейших исправительных колоний в мире. — Прим. «Холода»). Там находились арестанты, которые ожидают окончания суда. Когда им дают срок, их отправляют в другие тюрьмы внутри штата. Первые три года я отработал в мужской колонии, потом меня перевели в женскую: я два года отучился в колледже, а им нужны были сотрудники, у которых есть образование. Какой-то начальник решил, что если люди образованные, то они будут цивилизованнее к женщинам относиться.
Женская тюрьма на Райкерс отличалась от мужской. Женщины в основном сидели за преступления без насилия: мошенничество, продажа наркотиков. Меньше разборок, меньше драк. Вообще, она была чем-то похоже на советский санаторий. Про Райкерс писали, что люди боятся туда попадать? (В американских СМИ регулярно выходят и рассказы об отдельных злоупотреблениях в этом тюремном комплексе, и более системные расследования. — Прим. «Холода»). Многое, что про Райкерс пишут, — ложь. Вообще, надо с осторожностью относиться к либеральным изданиям. Я не обращал на это внимания, пока Дональд Трамп не начал выступать против либеральных кандидатов. Тогда я понял, что они нагло врут (Трампа ловили на лжи чаще, чем других американских политиков федерального уровня. — Прим. «Холода»). У многих просто нет возможности побывать на Райкерс. У родивших женщин там, например, есть возможность получить специальную камеру и жить вместе со своим ребенком до года.
В женской тюрьме сотрудников-мужчин было где-то 30%, остальные — женщины. Были случаи, когда женщины склоняли мужчин на свою сторону, чтобы заниматься сексом с ними, даже был такой случай побега. Мужчина влюбился, принес заключенной полицейскую униформу, чтобы она смогла убежать. Но на последнем КПП кто-то ее заподозрил, покинуть остров ей не удалось.
«Брайтон-Бич — это лучшее, что у меня было»
В полиции я работал в русскоязычном районе. Брайтон-Бич — это лучшее, что у меня было. У тамошних жителей была проблема: многие английского не знают, а тут приезжает полицейский, что-то хочет от них, и из-за этого конфликты. А я хорошо знаю менталитет, и со мной поговорить можно. В начале 2000-х русскоязычных полицейских в Нью-Йорке было не так много. Сейчас их уже 500–600 человек.
Сначала я был в патруле, специализировался на теме домашнего насилия. Русскоязычные женщины боялись жаловаться американцам, поэтому поставить меня на эту должность было хорошим решением. Здесь, на мой взгляд, женщины действительно защищены.
После патруля стал работать в школе (в Нью-Йорке в каждой государственной школе есть полицейские. В отличие от школьных охранников, у них есть оружие; они могут останавливать, допрашивать, обыскивать, надевать наручники и задерживать детей и взрослых. — Прим. «Холода»). Там у меня был отдельный кабинет. Многие полицейские не хотели, чтобы их беспокоили школьные охранники, говорили им: «Если кого-то убьют, приходите». А я просил наоборот: «Говорите мне обо всем, что случается» — об агрессивном поведении, планирующихся драках, оскорблениях. У охранников нет права задерживать людей, а у меня оно есть. И я говорил охраннику: «Если тебя кто-то обзовет, сразу приходи ко мне, я выпишу тикет, то есть штраф». Тикет — это значит, что ребенок, если ему уже 16 лет исполнилось, должен в суд идти. А если такие тикеты будут часто давать, его могут и из школы отчислить. И охранники почувствовали силу.
Когда я работал на Брайтон-Бич, бывало, что меня включали в группу, расследующую убийство или преступления, связанные с наркотиками, если там русскоязычные подозреваемые. Допустим, к дилерам идет полицейский под прикрытием, на нем висит звукозаписывающее устройство, а я сижу в минивэне с коллегами и слушаю. Вдруг преступники по-русски скажут: «А давайте его убьем?»
Иногда нужно было ловить секс-работниц. По ним был план: неофициально, но из «главка» могли позвонить и спросить — почему в прошлом году в этот период мы арестовали пять секс-работниц, а в этом — никого? Я разыгрывал роль клиента: приезжал к местам, где они стоят, ждал, пока они сядут в машину и согласятся переспать за деньги, а потом полиция их арестовывала.
«Это государственная работа, но для меня она как бизнес»
Чаще всего приходилось заниматься тем, что называется compliance (в данном случае — проверка соблюдения общественного порядка. — Прим. «Холода»). Например, русскоязычные мужчины сидят и распивают в садиках, на детских площадках. Полиция приезжает, они прячут алкоголь и сидят дальше, будто ничего и не было. А чтобы им выписать штраф, нужно поймать с поличным. И вот я заранее садился рядом с этими мужиками в гражданском, подмечал, куда они что прячут, а потом говорил полиции.
Некоторое время я работал в связке с главой одной гражданской ассоциации на Брайтон-Бич. Каждую неделю к ней приходили на встречу бизнесмены со своими проблемами. Когда я начал работать, люди вскоре ходить перестали. Все проблемы были решены. Я просто разговаривал и объяснял доходчиво. Например, жители дома жалуются на то, что гости ресторана по ночам болтают под окнами и мешают им спать. Ресторану выписывают штрафы. Я хозяину ресторана объясняю: сделайте скидки для жильцов, они будут к вам лояльнее. Он сделал так, что все жители дома бесплатно могли два раза в неделю у него обедать, — и разговоры по ночам мешать перестали.
На Брайтоне многие негативно относились к полиции. Бывало, сижу за столиком в ресторане, мимо идет мужик и матом меня кроет. Я говорю: «Я понимаю по-русски!» Он: «А мне-то что?» Не извинился, ничего. Получается, если я оставлю это так, что это значит — так можно делать? Я его повел в участок, выписал там ему штраф. А потом он официантам передал, что он из-за этого самолет пропустил. Он бы попробовал в России так матом на полицейского выругаться! Там бы он вообще все пропустил.
15 лет назад я вышел на пенсию как полицейский и порекомендовал на свое место сына: у меня оба сына пошли работать в полицию. Старший поработал пару лет на Брайтоне и перевелся. Не ценил он этот пост. Он уже американец, не понимает, зачем столько с людьми общаться: «Уже шесть часов вечера, я с работы вышел, чего они от меня хотят?» А я не такой. Это государственная работа, но для меня она как личное дело, как бизнес. Я как-то поехал отдыхать в Лас-Вегас, а на Брайтоне в ресторане «Татьяна» кого-то ограбили — и коллеги позвонили мне. Другой бы сказал: «У меня отпуск», а я вник в ситуацию, разобрался, что-то подсказал.
«Наверное, многих либералов задерживали в детстве»
Никакой проблемы полицейского насилия не существует, окей? Если сравнить с полицейскими в России, даже близко такого нет. Российской прессе всегда выгодно раздувать то, что пишет американская пресса, чтобы показать, как плохо жить в США. (Согласно многочисленным исследованиям, американские полицейские убивают больше людей, чем полицейские в любой другой демократической стране. Совершенные полицейскими убийства безоружных афроамериканцев каждый год вызывают массовые протесты в городах США. — Прим. «Холода».)
Жесткие задержания? Бывает, если полицейский бежит за подозреваемым, а он дерется, может быть жесткое задержание. А так 99% полицейских задерживают как по книжке, но совершенно не так, как либеральная пресса пишет. Я это хорошо знаю, потому что у меня оба сына в полиции. У нас с ними по всем этим вопросам мнение абсолютно одинаковое. Наверное, многих либералов задерживали в детстве, потому что они марихуану курили, я не знаю. У них представление о полицейских как о брутальных диких людях.
Либералы сделали работу полицейских труднее и опаснее. Из-за них полицейские теперь не ввязываются в какие-то вещи, не расследуют какие-то преступления. Есть мнение, что из-за этого уровень преступности вырастет этим летом: до того ковид как-то сдерживал. У многих людей из низкокультурных слоев населения нет моральных принципов. Раньше их останавливало то, что им хотя бы полиция будет мешать. А теперь полиция не хочет с ними связываться, и это развязывает им руки.
Вообще, в Америке совсем другое отношение людей друг к другу, более чуткое, чем в России. Я в 2012 году приезжал в Россию с сыновьями. Россияне будто бы всегда на войне. Они жесткие друг к другу. Выходим из аэропорта в Москве, на нас едет какой-то мужик. Здесь тебе этот мужик сказал бы: «Excuse me». А он нам: «Ты че на дороге встал?» Некоторые говорят, что у американцев дежурная улыбка, но лучше же дежурная улыбка, чем дежурное хамство?
Сейчас я смотрю опросы россиян на улицах о войне, и они говорят, что всех украинцев нужно перебить, уничтожить. Меня это удивляет. Города украинские разрушены, много гражданских умерло. А они говорят: «Ну, так им и надо, они же украинцы, против нас». Это нечеловеческая жестокость. Это очень цинично. Мне кажется, что у американцев шире диапазон чувств: от жестокости до доброты, а у русских он — от большой жестокости до маленькой.
