14 сентября на платформе VotVot вышла киноверсия спектакля Riot Days по одноименной, отчасти автобиографической книге Марии Алехиной. За экранную адаптацию отвечает Роман Волобуев, бывший кинокритик и режиссер. После начала войны он попросил платформу «Кинопоиск» не выпускать последние серии его сатирического сериала «Последний министр», доснял сериал «Аврора» на деньги Национальной Медиа Группы, уехал из России и написал манифест о том, что «ценность написанного, спетого, снятого на русском определяется тем, заведено ли на автора уголовное дело». О компромиссах, творческих и человеческих, с Волобуевым по просьбе «Холода» поговорил Константин Шавловский.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Как в вашей жизни появились Pussy Riot? Я, например, помню ваш текст про дело Pussy Riot еще в GQ…
— Вы, видимо, имеете в виду то самое эссе про занавеску, которое много веселого смеха тогда вызвало. Оно еще называлось максимально пижонски «Россия осенью», в честь «Германии осенью» Александра Клюге (режиссер, один из идеологов «нового немецкого кино». — Прим. «Холода») про дело РАФ. Я тогда наивно думал, что если посадить в клетку трех девушек и еще полаять на них собакой в зале суда, то смотрящие на это юные россияне сразу поймут, что путь ненасильственного сопротивления не работает, возьмут в руки динамит и начнут что-то взрывать. Но, кстати, Дарья Трепова очень похожа на Ульрику Майнхоф (одна из лидеров и теоретиков «Фракции Красной Армии» (РАФ). — Прим. «Холода») внешне, поэтому, может, занавесочка там где-то и качнулась. На 10 лет позже, правда, и такой ценой, что лучше бы не качалась.
А как для вас самого из осени 2023 года смотрится история Pussy Riot и вообще протестов 2012–2013 годов? Потому что, кажется, невозможно не думать о том, какие сроки ежедневно дают людям с антивоенной позицией в России, и очень трудно, даже невозможно подключиться к истории Pussy Riot, которая рассказана в книге Алехиной и, соответственно, в спектакле. Сегодня этот кейс скорее вызывает ностальгию по очень вегетарианским временам.
— С одной стороны, я абсолютно согласен. Ко всей этой «волшебной зиме», «снежной революции» и прочему сейчас трудно относиться иначе, чем как к детскому саду. Но давайте не забывать, что какое-то количество людей за этот детский сад тогда отъехало на достаточно взрослые сроки. И «узники 6 мая» (осужденные за «насилие в отношении представителей органов правопорядка» после акции протеста 6 мая 2012 года. — Прим. «Холода») свое отсидели. И мы знаем как минимум одного человека, который за это прилег на мосту напротив Кремля и не встал. То есть все уже тогда было довольно по-серьезке, по-пиночетовски — что не отменяет того, что всем было дико весело.
У меня есть воспоминание из тех времен, как я выхожу из кофейни на Тверскую — а в тот день была какая-то большая акция, но я на нее не пошел, потому что у меня была рабочая встреча — и прямо на меня бежит толпа демонстрантов. А за ними — фаланга омоновцев с дубинками. И первые меня обтекают, потому что им надо съебать от ментов в переулок. А менты — потому что на мне пальто, у меня кофе в руках и я иду им навстречу. Если мне когда-то придется снимать или писать про это время, я с этой сцены начну, потому что она более-менее все объясняет про «революцию выходного дня».
Да, нас всех немножко арестовывали, друзья нас вынимали из автозаков, все радостно писали про это в твиттер, и это была такая веселая игра. И понятно, Pussy Riot легко записать в эту карнавальную историю просто потому, что у них акции были смешные. Но есть важное различие: как раз для них протест не был развлечением на выходные. Они сидели за это. И потом 10 лет долбили нам всем, как такая немножко комическая Кассандра, одно и то же: ребята, это фашизм, это плохо кончится, сопротивляйтесь, не надейтесь, что пройдет само.
Это сейчас уже общее место, что нужно было больше прислушиваться к городским сумасшедшим — а панки и радикальные арт-группы эту функцию и выполняют, — чем к собственным многоумным и неизбежно смягчающим реальность прогнозам. Если бы мы чуть меньше занимались самоуспокоением и чуть больше слушали, например, Машу Алехину — ну, я не говорю, что все бы по-другому сложилось, но мы, по крайней мере, не сидели бы с такими удивленными физиономиями сейчас.
В 2012 году на протесты вышли в том числе читатели «Афиши», в которой вы работали. Не считаете ли вы, что весь этот креативный протест был воспитан в том числе вами — и именно поэтому к чему-то более серьезному, чем игры в догонялки с ОМОНом, оказался неспособен? И лайфстайл, пропагандой которого занималась «Афиша», не предполагал никакого выхода из зоны комфорта?
— Мне кажется, журнал «Афиша», при всей его раздражающей буржуазности, был не про то, что надо жрать панкейки и быть конформистами. Когда я пришел туда работать в середине 2000-х, там сдавался ЛГБТ-номер с путеводителем по несуществующей гей-Москве: люди реально сидели и придумывали, что добавить к трем с половиной гей-клубам, которые тогда были в городе. Это было абсолютно сознательное моделирование будущего. Вполне по методу субкоманданте Маркоса, которого Алехина цитирует в Riot Days: «Пока ты мечтаешь один — мечта остается мечтой, мечтая с другими, ты создаешь реальность» (эта фраза действительно широко распространена в русскоязычном интернете как цитата субкоманданте Маркоса. В действительности она принадлежит Йоко Оно, впервые появилась в ее книге 1964 года «Грейпфрут», а стала популярной после того, как ее использовал Джон Леннон в интервью «Плейбою», опубликованном в декабре 1980 года за два дня до его убийства. — Прим. «Холода»).
В «Афише» была похожая история: давайте выдумаем себе страну, начнем делать вид, что уже живем в ней, а страна подтянется. Глупость, конечно. Но заблуждение по поводу пресловутого постепенного смягчения нравов тогда разделяли многие, понятно почему. Перед глазами были относительно свежие примеры: Чили, Португалия. Дедушка устает, дедушке начинают печатать фальшивые газеты, потом он падает в ванной и расшибает голову. Или наивно отдает власть друзьям, а те отдают его под международный трибунал. Мы всегда выбираем себе те исторические аналогии, которые обещают нам приятное будущее. Возвращаясь к «Афише» — для меня она была про мечты. Но это уже неважно, это так давно было и такой пылью покрылось… Сейчас мне, конечно, кажется, что все должны были издавать только боевые листки. Говорю это абсолютно без шуток.
Как раз вопрос про боевые листки и городских сумасшедших. Есть мнение, что история художественного сопротивления в России, и особенно акция Pussy Riot в храме Христа Спасителя, в конечном счете привели только к ужесточению режима и расколу общества, увеличив в итоге число сторонников Путина.
— Знаете, я эти полтора года по понятным причинам много думаю про путешествия во времени. Вот окажись я сейчас в 2012 году — что бы я сделал? Первым делом я бы, конечно, обнял человека, который вышел на зимний протест с плакатом «There is no hope — Putin will kill us all». Но вот что бы я сказал себе тогдашнему? «Не надо бесить Путина, а то он обидится и пойдет Крым брать»? Это разговоры из серии «не провоцируй насильника». Они неправильные. Pussy Riot могли хоть насрать в храме — это все равно не было бы поводом бомбить Украину. Я не могу про это говорить спокойно, мне орать и реветь хочется каждый раз просто оттого, что у нас было 20 лет, чтобы что-то сделать, а мы ничего не сделали.
Чувство вины — штука полезная, и фыркать на культурные формы сопротивления — это очень естественная реакция, когда все остальное просралось: мол, почему вы вместо того, чтобы гранаты кидать, шутили. Но я убежден: те, кто делал хоть что-то и сидел в итоге за это или вынужден был уехать, — значительно большие молодцы, чем те, кто не делал ничего. И потом, сопротивление — это всегда многофасеточная история: кто-то пишет манифесты, кто-то поджигает, кто-то в храме пляшет — и это довольно редко одни и те же люди делают. Левый арт-протест был всегда, и без хороших лозунгов тоже, знаете ли, революции не бывает.
По мотивам событий 2012 года вы с Леной Ваниной выпустили пилот сериала «Завтра». Он высмеивал в первую очередь оппозицию, которой упала в руки власть и она совершенно не представляет, что с этой властью делать. Многие тогда обиделись. Сейчас вы бы стали смеяться над российской оппозицией?
— Мы, кстати, раз 10 тогда уже переписывали сценарий, прибирая шутки, потому что люди начали садиться. А когда это вышло, нам самим было вообще не смешно. Я до сих пор считаю, что мы были правы, написав про некоторую детсадовскость всего происходящего. И мне больно за это. Но это правда так было. Я помню, как в 2011 году после какой-то очередной большой акции в Москве я пришел с нее домой и написал в твиттер что-то вроде: «Ну, это заебись было, а что дальше?» И через минуту в реплаях появился Алексей Анатольевич Навальный и написал: «Хороший вопрос, Ром. А какие ваши предложения?» А на следующее утро американский гражданин Михаил Идов (кинорежиссер, бывший главный редактор журнала GQ и сопродюсер фильма Riot Days — Прим. «Холода») бегал по редакции журнала GQ и кричал: «Серьезно? Лидер российской оппозиции спрашивает моего зама, что ему дальше делать? Что вообще происходит?!» Ничего хорошего, как мы теперь знаем (вероятно, имеется в виду вот этот тред, который возник в последние дни процесса над Pussy Riot. — Прим. «Холода»). Возвращаясь к вашему вопросу — надо всем можно смеяться, в том числе сегодня. Просто лично у меня перегорели нейронные связи, которые отвечают за смех. Мне где-то году в 2020-м окончательно перестало быть смешно.
Тем не менее в 2020 году вы выпустили «Последнего министра».
— А это отдельная история про то, как человеку, которому не смешно от того, что происходит в стране, надо снять два сезона комедийного сериала про все это. Как говорил в этих случаях не очень любимый мною режиссер Вуди Аллен: «Смешно будет — вопрос только кому». Я знаю, что, в принципе, люди смеялись.
Я читал, что вы расцениваете «Последнего министра» как личный акт тихого сопротивления. Но, оглядываясь назад, не примирял ли он скорее зрителей с коррупционерами и дураками во власти?
— Любой способ художественного осмысления реальности в каком-то смысле нас с ней примиряет. Вот недавно я пересматривал фильм «Великий диктатор» — и какой там ржачный Гитлер! А какой душераздирающий Гитлер в исполнении Бруно Ганца в фильме «Бункер». Это вечный спор: когда мы ржем над императором — мы его десакрализируем или очеловечиваем?
А правда, что самыми благодарными зрителями «Последнего министра» были те, над кем вы смеялись?
— О, а можно я длинно отвечу? Есть такой великий американский стендап-комик Дейв Шаппелл, у которого в начале 2000-х была телепередача Chappelle's Show. Он там наряжался в нелепые костюмы, говорил дурацкими голосами, но, поскольку он умный, это одновременно являлось жестким комментарием про состояние американского общества. И передача была такая популярная, что ему платили столько, сколько Тому Крузу за фильмы не платили.
А потом он это в одночасье похерил. Физически ушел с площадки в разгар съемок сезона, попал на миллионную неустойку, угробил свою карьеру на ТВ и вообще более-менее пропал лет на 10. И никто не знал почему. И годы спустя, кажется, Дэвид Леттерман его спросил: «Чувак, а что это было?» И Шаппелл рассказал историю: якобы он записывал очередной скетч, услышал смех из-за камеры и увидел, что там стоит белый не то осветитель, не то оператор и уссывается. И Шаппелл понял, что чуваку смешно не от его прогрессивных шуток, а оттого, что черный оделся как клоун, говорит дурацким голосом и вообще ведет себя как обезьяна. И тут у него что-то лопнуло в голове, он понял, что больше не может этим заниматься, сел на самолет и улетел, кажется, в Южную Африку.
И я, когда это услышал, сразу решил, что Шаппелл, будучи классным рассказчиком, а значит, хорошим лжецом, этого осветителя выдумал. Как метафору для всех тех сложных чувств, которые он испытывал, кривляясь в телевизоре за большие деньги. Ну, выдумал и выдумал, бывает. А теперь — вторая часть истории.
Зимой 2022 года, за месяц до войны, я встречался со своими бывшими продюсерами из «Кинопоиска» по поводу третьего сезона «Министра», который они в очередной раз захотели. Учитывая, что мы и второй еле выпустили, я им честно сказал: «Ребят, вы смеетесь? То, что я сейчас сниму, вам не дадут показать, а то, что можно будет показывать, я снимать не хочу». А они такие: «Да не, нормально все будет, мы прикроем. Плюс у тебя фан-клуб на площади, вот Лаврову очень нравится, типа каждую серию ждет». И тут на меня одновременно накатили приступ тошноты и осознание: ебаный Дейв Шаппелл! Был осветитель, сука, был! И только что со мной случился мой осветитель. Только он не напротив меня ржет, а там у себя где-то в МИДе, и на том спасибо. В общем, мы мило с продюсерами попрощались и больше к этому разговору не возвращались. Вот, надеюсь, исчерпывающий ответ на вопрос о моем фан-клубе со Старой площади.
В последнем своем тексте, написанном в сентябре 2022 года уже в эмиграции, вы писали о том, что теперь любое художественное произведение, сделанное российским автором, измеряется не по эстетическим критериям, а по тому, заведено на него уголовное дело или нет. Вы и сейчас так же думаете?
— Да. И я в это очень верю. И если сейчас вы мне начнете говорить, какая корявая и прямолинейная хуйня этот так называемый фильм Riot Days, то я с вами абсолютно соглашусь. Но для меня эта штука важна во многом из-за ее прямолинейности: это искусство прямого действия. Потому что время нежных игр контекстами для людей, снимающих на русском, закончилось.
Я скорее хотел спросить, значит ли это, что «Снегирь» Бори Хлебникова или «Один маленький ночной секрет» Наташи Мещаниновой (два важных российских авторских фильма 2023 года. — Прим. «Холода») весят для вас меньше, чем высказывания господина Роднянского в инстаграме или интервью Артура Смольянинова Гордеевой?
— Я не знаю, что на это ответить. Мне кажется, что по гамбургскому счету да. Потому что у новой русской культуры было 20 лет, чтобы свой тихий нежный шепот, свое очень тонкое понимание русской семантики и русских неврозов облечь наконец во что-то, что будет услышано хоть кем-то, кроме нас с вами. Но этого не произошло. То, что срабатывало, было не очень красиво, на срыве глотки. Как поздние фильмы Балабанова.
Я прекрасно понимаю, что у кинорежиссера нет другого оружия, кроме кинокамеры. А у писателя вообще только буквы. И я не считаю, что все должны все бросить и донатить ВСУ, а в остальное время посыпать голову пеплом. Я считаю, что каждый очень мучительно, с гигантским количеством ошибок, потому что идеальных решений нет, должен делать свой, очень личный выбор. Мой выбор, например, хуевый. Цена, которую я за него плачу каждый день, лично для меня, как мне иногда кажется, неподъемная. Я тупо не знал, что отъезд из Москвы, которую я терпеть не могу еще больше, чем ваш Петербург сраный, и потеря немногочисленных друзей, с которыми у меня теперь есть возможность общаться только кружочками в телеграме, будет для меня такой большой проблемой. А кроме друзей, есть родные, и про это я даже начинать не буду. И поэтому я не имею никакого морального права осуждать людей, которые, осознавая все это, остались в России, сидят и молчат. Потому что от моего пиздежа в твиттере и одного манифеста, который «Медуза» перепостила, особой пользы ни Украине, ни России нет.
А почему вы думаете, что не можете слетать в Москву, как делают очень многие, кого физически не преследуют?
— Вот давайте сейчас выйдет Riot Days, снятый на деньги Госдепа, и мы еще раз это обсудим? Кстати, в оригинальном спектакле Riot Days была сцена, где замечательный перформер Тасо Плетнер ссыт на портрет Путина. И я, будучи салонным эстетом, сказал: «Давайте не будем это снимать». И все как-то с облегчением согласились, потому что мы снимали в закрытом павильоне и это было бы мучительно, особенно учитывая несколько дублей. И, возможно, это был конформистский поступок с моей стороны. Конечно, я думаю, что если я прилечу, то меня, скорее всего, не посадят. Но не очень хочу проверять это на практике.
В своем манифесте вы обращались к российскому киносообществу. Насколько оно, с вашей точки зрения, вообще существует и чувствуете ли вы себя его частью?
— Я никогда не любил, не понимал и страшно раздражался на русское кино в целом. Есть люди, которые вызывают у меня нежность, есть фильмы, которые мне очень нравятся, но в целом мне кажется, что вся история новейшего российского кино — это истории глубинной трусости и конформизма. И этот конформизм, кстати, не обязательно был политическим. Он мог выглядеть так, что человек люто ненавидел голливудское кино, но при этом пытался его копировать, чтобы его фильмы хоть кто-то посмотрел.
Люди, просто для того чтобы продолжать кричать «Мотор!», наснимали в итоге столько бессмысленной хуйни, которая образовала вот этот вот мутный поток, ставший лицом национального кинематографа. Смотришь назад — и не жалко ничего. Притом что, да, есть фильмы Хлебникова, да, фильмы [Бакура] Бакурадзе, да, фильмы [Николая] Хомерики. Но они как-то утонули во всем этом. Потом историки кино их оттуда выловят, высушат и будут говорить, что вот, посмотрите, это же было здорово.
Это, как я понимаю, одновременно и ответ на мой следующий вопрос: почему российские кинематографисты оказались не способны ни на какое коллективное высказывание, а тем более действие, после начала войны?
— А вот здесь я не стал бы срать на голову именно российским кинематографистам. Правда в том, что кинематографисты в основной своей массе, как представители глубоко буржуазной профессии, по-буржуазному очень трусливы. Нашей смелости хватает, чтобы продюсера на хуй послать. Да и то не всегда. Легко выходить на «Оскаре» и говорить речи за все хорошее против всего плохого. Но представим ситуацию, в которой Дональд Трамп решил напасть на Канаду, ебошит «Хаймарсами» по Виннипегу и сажает за «фейки» про американскую армию всех, кто что-то там вякнул в твиттере. А Илон Маск ему в этом еще и помогает. Какое количество отважных миллионеров прикуют себя к авианосцам? Да никакое. Один Джордж Клуни съебет в Россию и будет оттуда, как Артур Смольянинов, выкрикивать какие-то проклятья. И еще я очень верю в Мэтта Деймона: мне кажется, они с Беном Аффлеком тоже съебут и будут донатить из безопасного места канадской армии. Если серьезно, то я вижу, что большинство людей в российской киноиндустрии сегодня просто в ужасе молчат, как молчали бы представители любой другой киноиндустрии. И процент людей, которые радостно зигуют, очень небольшой.
У вас нет ощущения, что, оставаясь в России, режиссер может сделать намного больше, чем в эмиграции?
— А многие именно этим свой выбор и аргументируют. Потому что без криков «Путин — хуйло!» ты по-прежнему получаешь в Минкульте полмиллиона долларов на свой авторский фильм — деньги, которые ты не найдешь так легко нигде в мире. В эмиграции в лучшем случае ты лет через пять следующий фильм снимешь, если очень повезет. А многие уже не снимут никогда.
Но советское кино снималось в условиях намного более жесткой цензуры, притом что возможности делать независимое кино тогда в принципе не было. А сегодня можно взять камеру и снять документальный фильм бесплатно, например о людях, которые возвращаются с войны. Возможно, он никому не будет нужен, потому что не впишется ни в один пропагандистский нарратив, но его, по крайней мере, можно снять.
— Это вообще другое. Документалисты — святые люди, которые вызывают у меня глубочайшее восхищение. Я думал, что вы говорите про игровое кино, про «мысли добрые я лирой пробуждал». Вот это, нахуй, немножко поздновато. И я даже завидую людям, которые считают, что их художественное высказывание имеет такую ценность, что ради него стоит оставаться в России. Потому что кто-то это увидит и в ком-то это что-то пробудит. Потому что уже абсолютно ясно, что ни хуя это ни в ком не пробуждает и никакой пользы от этого нет, а есть только испачканные в говне руки.
Ваш манифест вышел в сентябре, но с начала войны вы сами полгода продолжали работать в российской индустрии. Нет ли в этом какого-то противоречия?
— Ну, не полгода, а два месяца где-то. Но противоречие есть. Могу рассказать, как все было. Мы снимали сериал для принадлежащего «Газпрому» стриминга Premier, остановились, чтобы дождаться летней натуры, началась война. Спасибо «Газпрому», они нас дропнули примерно в течение суток — просто написали, что все, не надо дальше снимать. Я начал собирать чемоданы. А потом появился стриминг, принадлежащий Национальной Медиа Группе, и сказал: «Ребята, хороший проект, хотите, мы вас доснимем?» У меня было типа 5 000 [евро] на карте, у моих друзей из команды, которые собирались уезжать, не было вообще ни фига. Так что я сказал: «Да, спасибо большое, хотим». Мы заработали денег и съебали. Первые полгода в эмиграции я жил на свой режиссерский гонорар, который мне заплатила Национальная Медиа Группа, которую кто там возглавляет — Алина Кабаева, да?
Но мы-то знаем, что это все немного не так работает и то, что НМГ или «Газпром-медиа» аффилированы с государством, вовсе не значит, что все, кто с ними сотрудничает, поддерживают российскую внешнюю политику.
— Абсолютно. И за это нас, русню, и не любят. Нам говорят: «Нахуя ты на Геббельса работал?» А мы такие: «Вы не понима-а-аете, там все сложнее!»
Но ровно то же самое можно и про деньги Госдепа сказать.
— Вотэбаутизм знаете чем плох? Из того, что кто-то другой плохой, не следует, что ты — хороший. Да, возможно, человек, который одной рукой машет украинским флагом, а другой продает России, не знаю, слезоточивый газ, — лицемер и вообще негодяй. Но это не отменяет того, что с нами тоже не все в порядке.
Но это вопрос адреса, откуда раздается критика. Если кто-то призывает бросать «коктейли Молотова» в российские военкоматы, находясь при этом в Тбилиси, это как минимум аморально. Так же как и писать колонки о том, что всем срочно нужно перестать сотрудничать с государством, например, из-за дела Олега Сенцова, когда твой собственный доход от этого государства никак не зависит.
— Мы с вами оба знаем человека, который выходил с плакатом за свободу Олега Сенцова — не раз выходил и не два, как другие, а неделями, месяцами, каждый божий день в любую погоду. Это киновед Алексей Медведев. Он мертв, его сбил поезд. Когда я узнал о его смерти, я открыл нашу с ним переписку — так все, видимо, делают теперь. И последние сообщения были как раз про этот мой чертов текст про войну. Леша что-то хорошее мне написал: типа он рад, что я не молчу. А я ответил, дословно: «Спасибо, но хули толку. Мне вообще последнее время кажется, что толку ни от чего нет». И это наша последняя переписка.
Я минут пять сидел, смотрел на эти свои слова — а Леша мне ничего не ответил — и думал знаете о чем? Вот мы все уже полтора года говорим про коллективную ответственность, рвем волосы, как мы перед всеми виноваты: перед Украиной виноваты за то, что не предотвратили, перед детьми своими — за то, что Россию просрали. Но если оставить коллективную и вспомнить о персональной ответственности, мы лично, кроме прочего, несем ответственность за весь этот мрак, который сеем вокруг себя. За свое отчаяние. За то, что у нас хуевое настроение, нам кажется, что все кончено, и мы это транслируем на тех, кто рядом. И это все накапливается. А потом кто-то уходит под поезд или прется в ЦАР и там гибнет. Вот это бессмысленное, рефлекторное распространение мрака, отчаяния, своего непонимания, что делать дальше, своего ужаса от войны — очень хуевая вещь. И первый шаг к тому, чтобы что-то сделать, — это перестать делать хотя бы вот это. Перестать людям, которым тоже больно, на вопрос «Как дела?» отвечать: «Всему пиздец». Это очень инфантильная, вредная и в конце концов убивающая позиция.
