Эмиграция из России в 2022 году — крупнейшая после распада СССР. По разным оценкам, из-за войны и мобилизации страну покинуло до 800 тысяч человек. Социолог, преподаватель Свободного университета Любовь Борусяк начала исследовать эту волну эмиграции весной. Вскоре она поняла, что гораздо меньше специалистов занимаются россиянами, которые не принимают политику Путина, но все равно остаются в стране, и переключилась на них. В ноябре Борусяк составила анкету для «несогласных», которые никуда не уехали, где предложила им объяснить, почему они поступают именно так. За два дня опрос прошли 1300 человек. Борусяк рассказывает «Холоду» о результатах исследования.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Первый этап: уехавшие весной
Этот проект начался весной. В начале апреля я решила поговорить с теми, кто уехал из России после 24 февраля, и записала 60 интервью с 26 мужчинами и 34 женщинами. Большинство из них (37 человек из 60) отмечали, что до этого не думали об эмиграции. Путинский режим для них в последние годы был тяжелым, но вполне терпимым, однако в новой ситуации остаться в России они не могли.
Они называли свое решение «внезапным», «импульсивным», «экспрессивным», рассказывали о нереализованных планах: «Нет, никогда не думала об отъезде»; «Я испытала шок»; «У меня планы были сходить в Большой театр, да и далее все было распланировано» — вот типичные ответы моих респондентов.
Даже по этой нерепрезентативной выборке очевидно, что новые эмигранты отличаются от уехавших в предыдущие годы по ряду признаков. Во-первых, по характеру эмиграции. Было: желание переехать в другую страну. Стало: стремление уехать из России. Во-вторых, по географии отъезда. Было: США, страны Евросоюза. Стало: Армения, Грузия, Турция, Израиль. При этом раньше желания и возможности выбора страны в основном совпадали. Теперь — в основном не совпадают. Еще один важный фактор — наличие договоренностей о работе или учебе в новой стране. Было: почти у всех. Стало: почти ни у кого (исключение — сотрудники релоцированных фирм, в основном IT-сектора). Отсюда и изменения в динамике социального статуса, доходов. Было: стремление их повысить. Стало: стремление сохранить или снизить не очень существенно.
Наконец, мне было интересно, как меняется намерение вернуться в Россию у тех, кто уехал. Согласно исследованиям, эмигрировавшие до 2014 года называли Россию как одну из стран возможного выбора в зависимости от карьерных перспектив. С 2014 года до 24 февраля 2022-го — в Россию хотели приезжать с разными целями, но преимущественно на время. Сегодня: в Россию стоит возвращаться только после окончания боевых действий.
Уехавшие весной называли своими главными страхами закрытие границ и всеобщую мобилизацию.
Второй этап: оставшиеся весной
Закончив этот проект (оказавшийся лишь этапом проекта), я поняла, что большинство людей из исследуемой мной группы, назовем ее «хорошо образованные несогласные», все же остаются в России, и решила провести новый опрос. Не интервью, а именно опрос. Я опубликовала анкету в соцсетях, и за полтора дня ее заполнили 500 человек. Было ясно, что остающиеся чувствуют себя непредставленными в публичном поле, изолированными и неуслышанными. Они испытывают давление со стороны самых разных акторов социально-политического процесса, ищут возможности высказаться и найти таких же, как они, — неслучайно большинство участников исследования оставили адрес своей электронной почты, чтобы я прислала на нее результаты опроса. Они хотели сравнить свои мысли с мыслями людей, придерживающихся близких политических взглядов.
По своим реакциям на начало боевых действий оставшиеся ничем не отличались от уехавших: чаще всего они испытывали страх, шок, растерянность, недоумение и гнев. Менее половины респондентов были твердо уверены, что не покинут Россию ни при каких обстоятельствах, многие не исключали возможности отъезда или считали ее высоко вероятной.
Респонденты считали, что могут сделать много полезного для России, оставаясь дома: выражать свои политические взгляды, участвовать в мирных протестах, заниматься гуманитарной деятельностью, способствовать распространению близких им ценностей.
Но 21 сентября воплотился в жизнь один из самых популярных страхов моих респондентов: Путин объявил о мобилизации. Выждав почти два месяца, за которые люди могли определиться со своим будущим, я начала новый опрос среди тех, кто остался в России. Почему они все еще здесь?
Реакция на мобилизацию
Когда я запустила новый опрос, произошло то, чего я не ожидала. За два дня пришло 1300 заполненных анкет — это почти столько же человек, сколько необходимо для федеральных, репрезентативных опросов ВЦИОМа или «Левада-центра». Я уверена: не закрой я опрос на этом этапе, через два дня у меня было бы две с половиной тысячи анкет, потом — еще больше. Я бы не смогла обработать такое количество данных.
Еще раз уточню, меня интересовали именно те, кто не согласен с нынешней политикой России, выступает против так называемой спецоперации, но остается в России. Паспортичка, то есть первый блок идентифицирующих личность вопросов, показала, что почти 70% моих респондентов — это жители Москвы и Петербурга. Это люди с хорошим образованием, трудоспособного возраста (более половины — до 50 лет), критически воспринимающие информацию.
Я спросила, ожидали ли они мобилизации, — 73,3% ответили, что да. Но из остальных ответов я сделала вывод, что они рассматривали такую возможность гипотетически, допускали, что всякое может быть, но считали мобилизацию маловероятной.
Одно из доказательств этой моей гипотезы — эмоции, которые испытали мои респонденты 21 сентября. Самые частые: страх, ужас, отчаяние, бессилие.
Было очевидно, что за полгода ситуация, как бы цинично это ни звучало, устаканилась: мало что менялось — да, продолжались военные действия, но это было далеко, люди привыкали к новым условиями. Некоторые уехавшие, с которыми я поддерживала связь, вернулись в Россию или по крайней мере приезжали сюда по делам и проведать близких. В общем, наступило привыкание к новым условиям, но 21 сентября произошло событие, которое создавало угрозы уже не гипотетические, а совершенно реальные.
Отъезд как новая норма
В каждом из своих опросов и интервью я интересовалась, многие ли знакомые моих респондентов покинули Россию. Еще весной у меня возникла гипотеза о том, что в среде людей, не принимающих войну, отъезд стал нормой и конвенционально правильным поведением в сложившейся ситуации. Тогда эта гипотеза не подтвердилась, но после объявления частичной мобилизации произошел перелом.
Лишь 18% респондентов ответили, что «практически никто» из их друзей и близких (не просто знакомых — подчеркну, — а именно близких) не покинул Россию. У 32% уехали немногие, у 40% — довольно многие, у 8% — большинство.
Это колоссальное количество. Эмиграция так или иначе коснулась практически каждого и превратилась в нечто естественное в сложившихся обстоятельствах. Дальше я спрашивала, приходилось ли моим респондентам объяснять своим знакомым, почему они остаются в России. Это важный вопрос: если ты вынужден что-то объяснять, значит, это неочевидное решение, значит, это проблематизируется. Так вот, чуть более половины опрошенных ответили на этот вопрос утвердительно.
Совокупность этих ответов довольно убедительно доказывает нам: отъезд как норма поведения если не сформировался, то уж точно формируется.
Согласны ли с этой нормой остающиеся? На словах — скорее нет. 62% — уверенно не согласны, 10% — затрудняются ответить, менее трети признают или «скорее признают» эту норму. При этом, когда я спросила, согласны ли они с тем, что люди, остающиеся в России, несут большую ответственность за происходящее, чем уехавшие, только 8% ответили утвердительно.
Отвечая на прямые вопросы, люди защищают свое право оставаться в России, отказываются признавать это решение менее правильным, чем отъезд, но в следующих блоках все-таки выдают уязвимость своего положения.
Так, в ответах на вопрос о том, как массовая миграция влияет на Россию, респонденты писали, что уезжают самые образованные, самые сильные, самые лучшие. Оставшиеся очень высоко оценивают тех, кто уехал: как профессионально, так и нравственно, говорят о них как об элите. Часто встречалась фраза «Уезжают лучшие». Эти ответы тоже говорят нам о формировании нормы отъезда и «комплекса остающихся». Более половины признались, что уехавшие россияне предлагали или уговаривали их тоже покинуть страну.
Почему мы остаемся?
Так почему же они остаются? Примерно по 15% ответили: «Это мой дом, моя страна» и «Страна не равна государству, хочу бороться, нужен здесь». Для остальных решение остаться — скорее вынужденная мера. Самый популярный ответ, набравший более 30%, — «Нет ресурсов для отъезда». Сейчас этот показатель выше, чем весной. Почему? Думаю, причина именно в том, что у остающихся уехали близкие и знакомые. Они видят, как на новом месте устроились те, кто приехал с работой и деньгами и кто приехал без работы и без денег. Более 30% сказали, что их знакомым эмигрантам приходится «тяжело». Есть такая замечательная фраза, которую я очень часто встречала в анкетах и в интервью: «они айтишники». Больше объяснять ничего не надо. «“Они” — айтишники, а я учитель обществознания в школе — у меня шансов меньше».
Вторая по популярности причина, по которой люди не уезжают, — ответственность за близких, наличие обременений. Формула в ответах, которая шокировала меня во время интервью с уехавшими (хотя это были единичные ответы): «К счастью, мои родители умерли». Во время ноябрьского опроса остающихся около 50 человек прямо говорили, что уедут после смерти родителей или домашних животных.
Как известно, в обществе существует ряд социальных табу, одно из основных — собственная смерть и смерть близких. Так вот, в экстремальной ситуации эта тема начинает детабуироваться. Когда вопросы жизни и смерти актуализируются, люди начинают прямо говорить и о том, и о другом.
При этом люди в большей степени, чем весной, допускают, что они все-таки уедут из России. Есть те, кто уже буквально собирает вещи. Есть те, кто копит деньги, ищет работу, подходящие условия. Тех, кто твердо решил остаться, — меньшинство.
Я могу принести пользу в России
Подавляющее большинство респондентов считают, что, оставаясь, они могут принести пользу, а не просто переждать тяжелый период.
Да, спустя полгода после первого опроса стало гораздо меньше ссылок на политические действия. Об открытом протесте как возможности выражения своей позиции тогда говорили чаще («Гражданское и политическое участие в жизни страны» — самый популярный ответ среди оставшихся, с которыми я разговаривала весной). Сейчас он представлен гораздо меньше.
Страх перед репрессиями стал существенно выше и остался, пожалуй, единственным массовым страхом среди тех, кто находится в России. Страхи, которые были в марте — например закрытие границ, — практически не фигурируют среди ответов. Люди также почти не боятся нищеты, голода и безработицы. Боятся именно репрессий.
В связи с этим интересно, как оставшиеся россияне отвечают на вопрос о пользе, которую они могут принести, находясь в России. Самый популярный ответ: «Просто работать» — так написали почти 25% респондентов. Чаще всего так отвечали люди так называемых помогающих профессий: учителя, врачи, психологи. По их мнению, вне зависимости от происходящего детей надо учить, больных — лечить и так далее. Если этим не заниматься, все развалится гораздо быстрее, а мои респонденты, учитывая, что они находятся в России, не поддерживают тезис «чем хуже, тем лучше» и не стремятся к развалу страны.
Значительная часть респондентов занимается благотворительностью: они переводят деньги беженцам, участвуют в волонтерских инициативах — это считается полезным, но не очень опасным делом.
При этом почти 20% написали, что ничего не могут делать. Это свидетельствует об очень тяжелом состоянии этих людей.
Отчаяние
Многие люди писали, что они заболели, что у них психосоматика. Кто-то попал в больницу, появились суицидальные настроения. Люди плохо справляются с длительным переживанием стресса. 21 сентября, как и 24 февраля, вызвало очень мощные эмоциональные реакции, и чем больше проходит времени, тем хуже люди справляются с накопившимся стрессом.
У меня очень интеллигентные респонденты. И вдруг, при ответе на вопрос о мобилизации, в большом количестве пошла ненормативная лексика. Этого не было весной, и это стало для меня неожиданностью — то есть у людей буквально нет слов, чтобы передать переполняющие их эмоции.
Сейчас людям сложно совершать какие-либо действия, ресурс невелик. И хотя они практически не объясняют свое решение остаться сложным психологическим состоянием, это следует из других ответов. Я понимаю, почему мои респонденты не говорят об этом прямо: последнее, что стала бы изучать рыба, — воду, в которой она живет. Люди не рефлексируют свое психологическое состояние как причину, но когда мы смотрим на анкеты целиком — все становится очевидно.
Одна из главных причин этого тяжелого состояния — исчезновение горизонта планирования. Люди не знают, что с ними дальше будет. Как сказала одна уехавшая респондентка в ходе интервью: «У меня горизонт планирования как у мышки». Примерно такие же чувства испытывает значительная часть остающихся несогласных.
Люди допускают любое развитие событий — это тоже признак усталости. До 24 февраля мало кто верил в возможность военных действий; мобилизацию, как я уже писала выше, допускали, но скорее теоретически. Сейчас пришло тяжелое осознание: возможно все, что угодно. На вопрос об эмоциях люди чаще отвечают, что перестали остро чувствовать, в душе все выгорело, больше невозможно переживать.
Я спрашивала у своих собеседников-эмигрантов, почему они согласились дать интервью, — они говорили, что для них это исповедь, что им хочется поделиться своими переживаниями. Примерно то же самое относится и остающимся несогласным: им тоже хочется рассказать о себе, пускай и в режиме анкеты.
