Смысл в личных целях

Зинаида Пронченко — о том, можно ли продолжать заниматься культурной журналистикой во время войны

После начала войны известный кинокритик и блогер, шеф-редактор сайта журнала «Искусство кино» Зинаида Пронченко уволилась со всех работ и уехала из России. Спустя полгода она размышляет на «Холоде», как теперь писать о культуре на русском языке и писать ли вообще.

Смысл в личных целях

Я бы хотела начать с дисклеймера. Или с эпиграфа. В этом тексте, читатель, ты встретишь слишком много кавычек, обособляющих иносказание (оно даже сегодня лучше тишины) или иронию (она даже сегодня уместна), но скорее отвращение и тошноту. Прежде всего к себе. Автора тошнит от своих мыслей и слов уже полгода. Есть подозрение, что автор не одинок. Только по этой причине написана данная колонка.

До войны я работала шеф-редактором сайта «Искусства кино» — «старейшего в Европе журнала о кинематографе», как мы любили подчеркивать в анонсах и на презентациях. Только устроилась постоянным кинообозревателем в «Афишу». Писала еще в десяток изданий. Регулярно собирала «комплименты» в личном блоге. В общем, чувствовала себя отлично. По крайней мере, профессионально. Хотя разговоры о том, что тучи сгущаются, а «зима совсем близко», я вела с друзьями и коллегами практически постоянно. 

Последняя такая беседа состоялась накануне 24 февраля, за ужином с любимым мужчиной. Помню, что он призывал не драматизировать, ведь тогда все оставалось в рамках «допустимого»: в возможность реальной войны никто не верил. Я тоже не верила, но демонстративно вышла из-за стола, повторяя: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу». Не любимого мужчину, конечно, а ситуацию, в которой точечные аресты, присуждения статуса иноагента, гомофобные законы, цензура и так далее по-прежнему считались скорее статистическими погрешностями. Выйти-то я вышла, но уже через 15 минут вернулась обратно. Не дай бог, остынет, да и зачем портить настроение…

Со времен поправок к Конституции, а на самом деле гораздо раньше, мы научились жить, побеждая тревогу, проглатывая возмущение, и даже вопиющее покушение на Навального, а также последующий тюремный приговор, не сильно поколебали «общественный консенсус»: зато можно способствовать просвещению/смягчению нравов, создавать культурную повестку — малые, но необходимые дела; да и вообще — чем еще прикажете, гражданин начальник, заниматься так называемой интеллигенции?

Безусловно, имелись и нюансы. Например, я лично считала, что многое, если не все в отечественной культурной повестке, — скорее дрянь, чем наоборот, пропитанная откровенной ложью. Собственно, своей мини-карьерой в узком пространстве московской критической мысли я была обязана регулярным развенчиванием «ренессанса» сериальной отрасли или условных побед авторского российского кинематографа — причем в самых уничижительных выражениях. 

Мне и до войны казалось, что Московский международный кинофестиваль, допустим, мероприятие стыдное, что министр культуры не с нами, а против нас, что сериалы про сексуальную революцию, которые стриминговые платформы упорно выдавали за феминистскую, — симулякр настоящих перемен и вообще пошлость. Меня невероятно раздражала воцарившаяся — тогда я думала, что надолго, — застойная «постмодернистская» атмосфера, в которой Константину Богомолову либералы со стажем прощали цитаты из Суркова, а Михаилу Зыгарю позволяли умиляться «Русским каникулам Натальи Водяновой», и все у всех брали деньги на благие цели. Какой русский, как говорится, не сталкивался с «неоднозначностью» зла? Нет таких русских, особенно в пределах Садового кольца, да и не судимы будете.

После 24 февраля все моментально закончилось. Я больше нигде не работаю, разве что сотрудничаю с журналом «Коммерсантъ Weekend»: обозреваю добравшиеся до российского проката редкие западные новинки, но больше пишу о кинематографе давно минувших дней. С началом войны успела выработаться еще одна привычка — проводить параллели со стариной глубокой, с эхом той войны, с трагическими сюжетами, которые 80 лет назад разрешились «благополучно», а значит, и нам светит торжество справедливости. Ну или хотя бы мерцает, ведь никому не хочется умирать, особенно надежде. Как я уныло шучу в той же компании любимого мужчины: «Пишем — “вечность”, подразумеваем — “Путин”», — такие теперь иллюзии.

«Все ли потеряно, если можно еще писать о прошлом? — спрашивает редактор. — Прошлое способно заменить настоящее в отсутствие будущего? Смотря о чем разговор — о моей профессии или обо всем вообще?».

Глядя по сторонам — на тех, кто не уехал, не уволился, не «опустил рук» и активно посещал/организовывал нынешний ММКФ, или на тех, кого выгнали, уволили, но кто еще дышит, — хочется незамедлительно дать отрицательный ответ. 

Я не вижу смысла в посмертном существовании, потому что не верю в загробную жизнь. Мой близкий друг и бывший главред журнала «Искусство кино» Антон Долин часто повторял в довоенной реальности: «Нет никаких институций, люди важнее традиций, даже старейших». «Искусство кино» — это мы, те, кто пишут туда сейчас. Сохранение достоинства и есть охрана памятников, то бишь бережное отношение к доставшемуся нам наследству. Антон тоже больше не пишет в журнал. Хотя журнал бесконечно пишет про жизнь и творчество режиссера Андрея Кончаловского, которого, кажется, оставшиеся члены редакции перепутали с Андреем Тарковским. На эту путаницу у журнала-«вечного банкрота» сразу нашлись деньги, ведь Кончаловский полностью поддерживает политику партии и правительства и даже попрощался навсегда с Венецианским кинофестивалем. 

Впрочем, фильм Кончаловского «История Аси Клячиной» не стал из-за нынешней войны хуже. Значительно хуже стал ММКФ, но и на нем показывают какое-то кино из программы далекого вольнодумного Санденса (главный фестиваль независимого кино в США. — Прим. «Холода»). Тем более сохраняет статус-кво такое важное культурное событие, как начавшийся пару дней назад Венецианский кинофестиваль. Туда отправились мои коллеги из Москвы: только теперь они деликатно именуют себя «русскоязычными», а не «российскими» журналистами. Russians аккредитуют с трудом. Если ты россиянин, то к тебе имеет прямое отношение речь Владимира Зеленского, сказавшего на открытии, что Россия продолжает убивать. Из России — значит, пишущий для аудитории, которая, скорее всего, ничего из показанного в Венеции легально не увидит. 

Из Москвы я уехала, до Венеции не доехала — не из принципа, по сугубо личным причинам. Но я хорошо помню, что в мае, на фестивале в Каннах, представляла уже «русскоязычное» чешское издание и подписывала бумагу для администрации киносмотра о том, что не буду сотрудничать с Россией. Помню, что в очередях на показы меня окружали люди в кастомизированных пиджаках с картой Украины на спине. Помню запросы в мессенджерах от украинских журналистов с просьбой сообщить им, кто из моих коллег посещал русскоязычную вечеринку после премьеры фильма Кирилла Серебренникова «Жена Чайковского», — в рамках неотвратимо грядущей люстрации. Помню, что, несмотря на войну, жизнь продолжается, в том числе жизнь культуры, но будущего у этой «жизни» — и особенно у меня, как у ее профессионального комментатора, — пока нет. Нет слов, которые можно было бы охарактеризовать как единственно верные или хотя бы нужные. Все, что говорится и делается сегодня мной и моими коллегами в рамках «русскоязычной» культуры, звучит и происходит исключительно для себя. Имеет смысл в личных целях. Самосохранения или оправдания. Мне кажется, это важно понимать. Хоть это и тошнотворный вывод.

Тогда, накануне войны, я вспылила и вышла из-за стола, чтобы самым глупым образом вскоре вернуться. Теперь возвращаться не к чему. Ничего уже не «остынет».

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Фото на обложке
Ирина Бужор / Коммерсантъ
Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.