«Чечня — часть России только на каких-то бумажках»

Единственный российский фильм на Берлинале — это чеченский фильм. Мы поговорили с режиссером «Клетка ищет птицу» Маликой Мусаевой

В самой радикальной конкурсной программе Берлинского кинофестиваля Encounters состоялась премьера фильма «Клетка ищет птицу» Малики Мусаевой, выпускницы кабардино-балкарской мастерской Александра Сокурова. Этот курс Сокурова — самое яркое явление в современном российском кино. Кантемир Балагов («Теснота», «Дылда»), Кира Коваленко («Разжимая кулаки»), Владимир Битоков («Глубокие реки», «Мама, я дома»), Александр Золотухин («Мальчик русский», «Брат во всем») из года в год участвуют в крупнейших международных киносмотрах и получают на них награды. Традиционно их дебюты сняты в родных городах авторов, зачастую на местных языках. «Клетка ищет птицу» — первая лента на чеченском, показанная в конкурсе одного из крупнейших кинофестивалей мира. Именно чеченским, а не российским фильмом его называет Малика Мусаева. «Холод» поговорил с ней о том, почему это важно. 

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Чечня в вашем фильме далека от экспортного образа республики. Очень тихая, очень немногословная, без ярких красок, серо-бежевая. 

— Я люблю тихое кино, люблю недосказанность. Кроме того, мы все-таки снимали не в Чечне, а в Аршты — это село, в котором живут чеченцы, но оно находится на территории Ингушетии, хотя до границы с Чечней можно дойти пешком. И, конечно, жизнь там отличается от жизни, допустим, в Грозном. 

Еще ваша Чечня очень женская. 

— Я показываю женский мир. Женщинам в Чечне очень тяжело, они вынуждены жить по адатам (неофициальные законы, регулирующие общественную и семейную жизнь. — Прим. «Холода»), по которым у женщин нет вообще никаких прав: выбирать, говорить и даже думать. Ты принадлежишь семье, обществу. Чеченское общество клановое, и, если кто-то из членов семьи что-то сделал, отвечают за это все. Это очень давит на женщин. Хотя если, например, посмотреть, как чеченские женщины вели себя во время войн, мы увидим, что у них очень сильный, волевой характер. Просто его приходится сдерживать. 

Но у вас в фильме практически нет мужчин и именно женщины — опора патриархального уклада.

— Женщины следуют правилам, которые придумали мужчины. Из-за принципа коллективной ответственности женщины, понимая эту ответственность, боятся и сами распространяют эти правила на своих дочерей, внучек и так далее. А мужчин в своем фильме я не хотела показывать, потому что ничего нового про их поведение я, увы, не расскажу. 

Потому что мужчины однозначнее, а женщины сложнее?

— И это тоже. Мы понимаем, как повели бы себя чеченские мужчины в ситуации, которая происходит в моем фильме. А вот женщины — иначе, и мне было интересно показать, как они сами создали для себя эту клетку. Не по злому умыслу, а потому, что их к этой клетке подвели. Их страхи — это невозможность вырваться оттуда, которые они передают своим дочерям, внучкам и дальше-дальше-дальше. Это цепная реакция, которую обеспечивает страх. 

Вы рассказывали, что и ваша мама говорила вам: кавказская девушка должна жить по-другому, не снимать кино, а выйти замуж, родить детей, спокойно жить.

— Да, моя мама из очень традиционной семьи, ее отец был уважаемым имамом, ее матушка была всю жизнь домохозяйкой. Я выросла в очень консервативной среде. И да, моя мама была против [карьеры в кино], она не понимала, какое будущее может меня ждать, боялась за меня. В ее понимании она поступала правильно, и я могу ее понять — она беспокоилась о своей дочери. Моя мама знала только один путь для женщины — путь матери, жены и домохозяйки. Это счастливый путь, а все другое — опасность. 

Александр Сокуров не раз говорил, что задумывал кабардино-балкарскую мастерскую, чтобы дать голос российскому Кавказу. Но большая часть фильмов его выпускников — про желание этот Кавказ покинуть.

— Нальчик (место действия фильма «Теснота» Кантемира Балагова. — Прим. «Холода») — провинциальный маленький город, где молодым, которые хотят чего-то достичь, делать нечего. Никто не поддерживает никаких инициатив. 

Вам мешали работать? Если да, то как именно?

— Да по-всякому. Вот хочешь ты где-то что-то снять — обязательно найдутся пенсионеры-мужчины, которые отвечают за этот объект, и они обязательно будут против. Это происходило из раза в раз. Потом ты уже задаешь себе вопрос: а зачем это все? После выпуска у нас не было никаких чувств, кроме фрустрации. Так что понятно, почему молодые люди уезжают с Северного Кавказа — это сложный регион: исламизация, насилие, отсутствие свобод. 

Вы уехали из Чечни во время второй чеченской войны. Как это было, что вы запомнили?

— Мы сначала жили в Грозном, а когда его начали бомбить — переехали в поселок [Новые] Алды и там жили в старом доме родителей моего отца. Но вскоре начали бомбить и его. Мы прятались в подвалах, а потом мой дядя сказал, что надо срочно уезжать: скоро будет зачистка. А что такое зачистка? Это когда российские солдаты приходят и просто убивают всех. Мы срочно собрались, выехали, и буквально через пару дней это произошло — приехал питерский ОМОН и убил десятки оставшихся мирных жителей. Помню, как мы уезжали в Ингушетию: папа продал свою машину, чтобы получить хоть какие-то деньги, уезжали мы на автомобиле дяди. Была огромная пробка на выезде из Чечни, стояли российские военные, а мама взяла кусок белой ткани, разрезала и сделала нам из нее тряпичные браслеты на запястья, на которых написала наши имена, даты и места рождения — чтобы, если нас расстреляют, наши тела можно было опознать. 

Вы воспринимали российских солдат как кого?

— Я понимала, что какие-то люди пришли нас убивать, что вот приехали русские и из-за них я страдаю, из-за них я не знаю, придет ли мой папа сегодня домой, из-за них я ночую в подвале. 

Вы говорили о войне дома? Вам кто-нибудь объяснял, почему это происходит? 

— Помню, в Алдах я слышала разговор во дворе. Одни соседи говорили, что скоро и сюда война придет, а другие говорили, что нет, вот-вот придет [Джохар] Дудаев (в 1990-х — лидер движения за независимость Чечни, первый президент самопровозглашенной Чеченской Республики Ичкерия. — Прим. «Холода») и освободит нас. Я не знала, кто это такой, думала, что это какое-то божество — Дудаев, — которое придет и сделает так, что нас перестанут убивать. 

Как вы с таким опытом читаете и смотрите новости о нынешней войне?

— Я хорошо помню 24 февраля прошлого года. Я открыла новости и первое, что увидела, — видео истребителя над Украиной. Думаю, звук этого истребителя знают только те, кто прошел войну. Я помню, как ко мне тут же вернулись все ощущения, даже на физическом уровне, прежде всего страх — меня бросило в холодный пот, как будто тело вспомнило что-то, что с ним уже происходило. Это ужасно. Сейчас появилось гораздо больше людей, которые помнят это чувство. Год назад меня вернуло в мое детство — когда война была у нас. 

Когда вы последний раз были в родном селе в Чечне?

— В 2021 году, когда мы готовились снимать «Клетку». С директором фонда Александра Сокурова Николаем Янкиным мы искали локации, объездили, думаю, весь Северный Кавказ. Я помню, где стоит наш дом: я там снимала короткий метр, когда училась в Кабардино-Балкарии. Мы прогулялись там, и, конечно, это было до слез. Там даже на некоторых воротах еще дырки от автоматных очередей остались.

Вы долго жили в Ингушетии? 

— Нет, там тоже было неспокойно, и мы отправились в Ивано-Франковск, в Украину. Жили там. Наши родственники уехали в Германию, и мы — за ними. Потом я поступила в мастерскую Александра Николаевича [Сокурова] и вернулась на Кавказ.

Знаю, что вы хотели поступать в Петербург на журналистику. Зачем?

— Мне хотелось быть как Анна Политковская и Наталья Эстемирова. 

А сейчас желание публицистического, прямого высказывания у вас осталось?

— Нет. Сейчас мне кажется, что кино предоставляет гораздо больше возможностей для высказывания, в том числе и политического. В искусстве это высказывание будет деликатнее. Я могу показать, что происходит в чеченских семьях, как друг к другу относятся люди — но сделать это художественным языком, при этом донести [до аудитории] все, что можно было бы сказать прямым текстом. 

«Клетка ищет птицу» в этом смысле политическое кино? 

— Я хотела снять кино на родном языке про людей, которых люблю и понимаю. Если пытаться сузить мою картину до одного высказывания, оно будет звучать так: человек — превыше всего. Он нуждается в поддержке и нежности. Внимание к человеку и его достоинству сегодня — это тоже политический вопрос. 

Вы чувствуете давление, представляя российский фильм в Берлине? И вообще, считаете ли вы его российским?

— Это чеченский фильм про чеченцев, снятый на чеченском языке. Это очень важно для меня, и я бы хотела, чтобы люди воспринимали его именно так. 

Вы хотите, чтобы ваш фильм был показан в Чечне? 

— Я надеюсь, что наступят времена, когда этот фильм уместно будет показать. Но не сейчас. 

В нашем разговоре мы как будто все время противопоставляем Россию и Чечню, хотя вообще-то это одна страна. 

— Понятно почему. Я встречала много русских, которые не знали, что Чечня — это часть Российской Федерации. Но Чечня действительно очень сильно отличается от России, это действительно отдельное государство, она часть России только на каких-то бумажках, которые, мне кажется, давным-давно никому не сдались. Ни ментально, ни по укладу мы не одна страна — отличия огромны. 

Вы бы хотели, чтобы Чечня стала независимым государством? 

— Мне бы хотелось, чтобы это решили сами люди. Чтобы у них была возможность самоопределения. Если такая возможность появится, тогда я выскажу свое мнение или проголосую. 

Вы живете в Германии. Вы допускаете, что героями ваших следующих фильмов будут немцы, европейцы, или хотите продолжать снимать про Чечню и чеченцев?

— Конечно, допускаю. Сейчас мне кажется важным снимать про Чечню, чеченцев и на чеченском, но я не хочу быть зацикленной на чем-то одном. Кино — это моя профессия, и мне, думаю, предстоит снять много разных фильмов на разные темы. Просто я пока не очень хорошо понимаю немцев, характер немецкого народа, а характер чеченского — понимаю. 

Вы верите в само понятие национального характера? В менталитет? 

— Да, верю, хотя в Европе этих слов очень боятся и лучше их не произносить. 

Это что-то врожденное — или национальный характер формирует внешняя среда?

— Многое зависит от семьи. Я знаю чеченцев, которые родились в Германии, но они более чеченцы, чем я. Мне кажется, это скорее внутреннее ощущение себя, чем внешние факторы. 

Чеченке тяжело в Германии? Вы чувствуете свою национальность? 

— Что значит «чувствовать национальность»? 

А как вы это понимаете?

— Я — чеченка. И я чувствую ответственность перед своим народом и местом, где я родилась. 

Образование, которое вы получаете в Гамбурге, сильно отличается от школы Александра Сокурова?

— В Гамбурге очень профессиональная киношкола, мы снимали здесь по-настоящему, как большое кино: у нас было оборудование, финансирование, были специалисты на каждую должность. То есть профессионально и технически я очень выросла и многому научилась. Но внутренне и содержательно — нет. То, что дал нам Александр Николаевич, вообще не сравнить с тем, что я видела здесь, в Германии. А ведь это самое важное. Мне кажется, что современное европейское кино, по крайней мере то, что я вижу, очень поверхностно, а Сокуров учил нас смотреть вглубь характеров, историй, быть сложными, много читать и поменьше смотреть кино. А здесь [в Германии] ценится актуальность, политические темы — то есть это противоположность тому, чему нас учил Александр Николаевич. 

Сокуров говорит, что кино никогда не будет равным литературе. Вы согласны?

— Да, конечно. 

Почему?

— Образы и характеры большой литературы всегда больше того, что мы видим на экране. Литература — это бездонный колодец, из которого можно бесконечно черпать. А кино сегодня такое, завтра другое, сегодня в моде одно, завтра — что-то еще, меняется мода, меняются технические возможности. Сколько снято фильмов, которые никто не помнит. 

Книг, которые никто не помнит, тоже немало написано. Кажется ведь, что наоборот: кино может быть больше, чем литература, потому что, собственно, к литературе — сценарию — оно добавляет визуализацию. 

— Да, но и то и другое несовершенно. Возьмем, к примеру, мою любимую писательницу Герту Мюллер, у нее есть роман «Качели дыхания», и когда я его читала, то все думала: как бы можно было его экранизировать? И всякий раз понимала, что это абсолютно невозможно. То есть средств кино просто недостаточно, чтобы адекватно перенести этот текст на экран. 

Есть кто-то из кинематографистов, кто смог приблизиться к писателям по силе высказывания?

— Александр Николаевич Сокуров. 

И точка? Или кого-то еще назовете через запятую?

— Давайте поставим точку. 

Фото на обложке
архив Малики Мусаевой
Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.