Людям, чьи близкие страдают алкогольной зависимостью, зачастую сложно разорвать отношения с ними, даже если в этих отношениях им угрожает опасность. 39-летняя Марина из Нижнего Новгорода все детство и юность жила вместе с отцом, который пил и избивал ее мать — и тем не менее оставался для нее любимым человеком. Решение выгнать его из дома во время очередного скандала далось ей тяжело. «Холод» поговорил с Мариной о том, почему она считает это решение правильным — и как справляется с чувством вины из-за того, чем все кончилось.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Мой отец начал страшно бухать, когда мне было лет пять. У меня есть детское воспоминание: дома скандал, мимо меня пролетает стул куда-то в угол квартиры, и часть стены откалывается.
Там, где я выросла — в рабочем районе Нижнего Новгорода, — бати-алкаши были у многих. Мой еще был ничего, жить можно. Он работал оператором автокрана. Пил периодически: год не бухал, потом полгода бухал. Когда он не пил, мы жили нормально. Когда пил — бил маму. Мне и моему младшему брату тоже иногда доставалось, но слегка.
Когда мне был 21 год, у отца случился очередной длительный запой. В один из вечеров я пришла домой и увидела его сильно пьяным. Когда отец был пьяным, он всегда был чем-то недоволен, начинал мандеть: то не то, это не это. Мой брат вспыльчивый, мог что-то ему ответить. Слово за слово — и конфликт.
Обычно мы это спускали на тормозах: «Папуля, иди спать, только не ругайся, только не кричи». Большую часть агрессии принимала на себя мама. А в тот вечер мамы не было дома — и мы с братом впервые начали оказывать отцу взрослое сопротивление.
Брату тогда было лет 19, он уже возмужал, и отец начал поднимать руку и на него тоже. В тот вечер мне стало понятно, что сейчас он с братом подерется. В моей жизни по всем фронтам было все плохо: парень попытался поднять на меня руку, работать приходилось официанткой, в целом жизнь не складывалась. Я была на взводе и вместо того, чтобы снова начать успокаивать отца, я решила сказать: все, хватит.
Я сказала: «Забирай свои ключи и вали. Уходи из нашей жизни».
Он взял ключи и ушел.
До этого отец и сам иногда уходил от нас ночевать к своей матери или в гараж, выпендривался, шантажировал своим уходом. Но из дома его никто никогда в жизни не выгонял. Для меня это был первый раз, когда я приняла решение защитить себя, свой дом, свою семью, свои границы.
Чтобы решиться на это, мне потребовалось очень много лет, годы уговоров: «Папа, не пей, папа, поспи, поспишь, протрезвеешь, будешь нормальным». Потому что, даже когда близкий человек так себя ведет, ты все равно его любишь. Ты к нему привязан. У меня есть воспоминания о том, как отец кидался стульями, — но есть и воспоминания о том, как мы вместе гуляем в парке и все хорошо.
Все детство и юность, несмотря на постоянные пьяные скандалы, во время которых отец избивал маму, я жила дома — никогда не пыталась никуда сбежать. У нас были периоды, когда папа не пил и хорошо зарабатывал. Мы были не суперобеспеченными, но у меня хорошее образование — мама все время пыталась нас пристроить во всякие школы с углубленным изучением чего-нибудь, водила нас в музеи. Были периоды, когда у нас было все нормально, я была одета, обута.
Так что мне не хотелось уйти из дома, я не вела асоциальный образ жизни — вместо этого я увлекалась фэнтези. Я уходила из реальности в безопасные пространства: не на улицу, а в книги. И мое главное воспоминание об отце из детства — это то, что мы читали одни и те же книги. Мы читали все, все, что попадало в дом: Дюма, Стендаль, Толстой, «Ночной дозор». Так как в доме была напряженная обстановка, мы не обсуждали книги — но читали.
Отец выписывал журнал «Вокруг света», и я оттуда взяла половину своих знаний по географии и биологии. Потом книги в дом начала приносить я: фентези, «Властелин колец». То есть сперва я читала его книги, потом он читал мои: он жил у себя в спальне, читал в своем углу, а я читала в своем. И я видела, что он берет книжки вслед за мной: туда-сюда мы их таскали. Это было наше молчаливое общее занятие.
Когда человек пьет, его личность деформируется, разлагается. Но с папой это произошло не так, что он начал пить и спился — как я уже говорила, он то пил, то не пил. Он не был в последней стадии, когда от человека совсем ничего не остается.
Поэтому, конечно, закрыть за ним дверь мне было очень тяжело. И я никогда не хотела, чтобы с ним случилось что-то плохое.
Я помню, что когда я выгнала его, у меня было много чувств: злость, гнев, оставленность, обида, несправедливость. Он ушел — а я клубочком свернулась на полу и заплакала. В жизни у меня все ужасно — а я еще до кучи выгнала отца из дома.
Когда он ушел, мы не волновались: на улице был май, я выгнала его не в сугроб. Мы были уверены, что, скорее всего, он пойдет ночевать в гараж — и на следующий день вернется.
Но на следующий день он не вернулся. К вечеру мы поняли, что происходит что-то не то. Брат взял ключи от гаража, поехал — и нашел там отца мертвым.
Врачи сказали нам потом, что ему стало плохо с сердцем.
Я понимаю: какая разница — он нашел бы, где умереть, тем более если от сердца. Не сегодня так завтра. Но тем не менее, конечно, я переживала. Мне казалось, что я во всем виновата: это я его впервые в жизни выгнала из дома — и он умер.
Дома у нас было не принято делиться чувствами. Не из-за отца — из-за мамы: она всегда держала с нами дистанцию. Поэтому мы не обсуждали ни мое чувство вины, ни переживания брата, которые явно у него были.
К тому же мы все и так жили в постоянном ожидании, что с папа рано или поздно допьется до какого-то страшного случая. Все поплакали — но его смерть была настолько предсказуемой, что никто ни разу в жизни меня не упрекнул, что я что-то сделала не так.
После того как папа умер, жизнь нашей семьи стала лучше. Постоянное ощущение напряжения, ожидание какого-то ужаса, тянущее чувство, что с ним случится что-то страшное, — прошло. Самое страшное уже случилось. Можно жить дальше.
Дома стало комфортнее. К концу жизни — а когда он умер, ему было 44 года — он стал неприятным человеком даже в трезвом состоянии: замкнутым, необщительным. В гости никого не позовешь, шуметь и веселиться дома нельзя, праздники — нельзя. После его смерти возвращаться домой стало менее неприятно — там стало хотеться жить.
Всерьез думать о том, что я могла быть виновата в смерти папы, я начала только года через три после произошедшего. До этого я жила в кромешном аду, мне было круглосуточно плохо: долгий разрыв с парнем, аборт, унизительная, как мне тогда казалось, работа. А когда моя жизнь начала устаканиваться, я начала рефлексировать, смотреть в те узлы, которые болят и не проходят. И так я дошла до мысли, что вообще-то я выгнала папу из дома и он умер.
Я пошла к психотерапевту, она эту травму раскопала, и я ее прожила. Сейчас мне кажется, что мое решение выгнать отца из дома было взрослым и осознанным. Я поняла, что больше не хочу жить в такой ситуации, и убрала ее из своей жизни. Поэтому чувство вины у меня есть — но само решение я считаю верным.
У психотерапевта я поняла, что некоторые события моей нынешней жизни, которые меня не устраивают, сильно связаны с тем, в какой семье я росла. Я, например, позволяю мужчинам, с которыми я строю отношения, очень глубоко продавливать мои границы. Нормальная ситуация — это когда видишь какой-то red flag, говоришь: «Нет, мне такое не надо, я пошла». Но я выросла в среде, где надо потерпеть, подождать, «сейчас он проспится — и будет нормально».
Главный пример — это парень, с которым я встречалась в юности, как раз в тот период, на который пришлась смерть отца. Он был очень контролирующим, пытался поднимать на меня руку. После того как он впервые это сделал, я решила, что нам надо расстаться. Расставание было долгим и болезненным. Тогда я узнала, что беременна — и сделала аборт. И именно на это время пришелся наш последний конфликт с отцом. Поэтому мне просто хотелось сказать: «Хватит». Я сказала это парню — и сказала отцу.
После того как в моей жизни появился этот опыт — когда я впервые отстояла, защитила себя, — мне стало проще разрывать отношения с мужчинами, как только я вижу первые намеки на угрозу себе. Но в остальном мне по-прежнему сложно принимать решения — особенно расставаться с кем бы то ни было: с друзьями, с коллегами.
Хотя сейчас я считаю, что поступила правильно, когда закрыла дверь за отцом, иногда я думаю: если бы я что-то в жизни сделала по-другому, то он бы остался жив. Если бы не выгнала из дома. Если бы не сделала аборт.
Меня мучит мысль о том, что если бы я оставила ребенка, то может быть, батя перестал бы бухать, подумал бы: «О, в моей жизни появилось что-то, ради чего можно жить и вести себя не как скотина».
Эта мысль меня преследует — но я понимаю, что это нерационально. Чувства говорят одно, а голова говорит другое. И я понимаю, что травматичный опыт в прошлом нет никакой возможности изменить — нужно просто жить ту жизнь, которая у тебя уже есть.
