Российская пропаганда объявила Александра Дугина главным философом в стране. Самый известный философский журнал «Логос» убирает со своего сайта публикации «иноагентов» и авторов, выступающих против войны, а также запрещает публикации, где упоминается ЛГБТ+. Провоенные мыслители требуют закрыть Институт философии РАН за нелояльность к «интересам России». Неужели российская философия — всё? Может ли свободная мысль существовать в условиях военной цензуры? А может быть, это просто такой период — расцвет консервативной, милитаристской философии? Нет, нет никакого расцвета. Прямо сейчас в России нет философии — утверждает историк философии Михаил Маяцкий. По просьбе «Холода» он рассказывает, как ее уничтожали.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Как жила философия при советском режиме
Некоторые полагают, что философия — это такая константа, что-то вроде дыхания или каких других естественных надобностей, которая есть «всегда». Она была и в Советском Союзе, и при фашизме — значит, есть и сейчас. Но это не так. Для существования философии в современном смысле нужны определенные минимальные условия: некоторая степень свободы слова, отсутствие (слишком строгой) цензуры, определенный медийный режим (доступ к печатному станку и/или «свободному» интернету).
Не углубляясь в исторический анализ, договоримся, что в России/СССР философии не было, во всяком случае с начала 1930-х до середины 1950-х годов. Затем, с рождением Московского логического кружка, заявил о себе некоторый новый феномен — «советская философия». Его проблематичность, определенную монструозность и некоторое уродство остро осознавали, например, Мераб Мамардашвили или (ранний) Александр Зиновьев, сооснователи МЛК (Московский логический кружок) и выдающиеся мыслители этого периода.
Пожалуй, самое яркое явление в советской философии. В начале 1950-х годов студенты, аспиранты и выпускники философского факультета МГУ создали неформальное объединение, которое решило «думать» на новых основаниях — то есть искало новые способы мышления, познания и методологии.
Среди самых известных преподавателей МЛК — Мераб Мамардашвили, Борис Грушин, Александр Зиновьев до ухода в консерватизм, Георгий Щедровицкий.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
«Советская философия» просуществовала три с половиной десятилетия в двух вариантах — официальном и неофициальном (или параофициальном). Первый вариант власть всячески поддерживала, второй в лучшем случае терпела, в худшем подавляла. Они не были равноценны. Первый был попроще, «без извилин», держался ближе к народу. Второй был интеллектуально требовательнее, там не чурались спора, провокации, взаимодействия с другими науками или искусствами.
Почему философия не могла пережить 24 февраля
Затем наступил период «постсоветской философии», продлившийся 30 с небольшим лет. В феврале 2022 года философия оказалась отменена. Конечно, все еще работают институты и кафедры, защищаются диссертации, выходят журналы и книги. Но, во-первых, это происходит в силу довоенной инерции, а во-вторых — это никакое не доказательство существования философии!
В России номинально существует и парламент (по крайней мере на него тратятся немалые деньги), и правосудие (которое, правда, уже даже не утруждает себя созданием видимости независимости), и пост президента, и много чего другого. Так и философия — она временно прекратила существование, не прекратив его номинально. А поскольку и к отсутствию вышеуказанных институтов население постепенно привыкло, то предполагалось, что отмена философии уж наверняка пройдет для него незамеченной.
Да, люди, способные заниматься философией на русском языке, живы, но этого недостаточно для жизни самой философии. Философские идеи должны свободно высказываться, обсуждаться, аргументированно оспариваться, конкурировать друг с другом. Без этого, при сохранении аксессуаров, собственно философии нет.
В ситуации, когда банальностью (снова) стали аресты и «срокá» не только за производство текстов, но и за републикацию чужих мнений, для философского спора не существует минимальных условий. В кино, театре, литературе, визуальных искусствах, музыке, может быть, дело обстоит иначе. Это как если ваш дом затопило: чем-то еще можно заниматься, но ходить, спать, читать — становится затруднительно. Мы знаем, однако, что введение цензуры и прочих прелестей военного положения внесло свою долю уродства во все эти сферы.
Философия была нужна (или, скажем, не мешала власти) в период очередного сближения с миром, прежде всего «западным». Она стояла в одном ряду с прочими атрибутами «нормальности», такими как свобода прессы или кино. Когда это сближение исчерпало себя, а Запад в очередной раз объявили «извечным» врагом, необходимость, а затем и возможность философии отпала.
Философия и политика
После краха коммунизма одни философы требовали деполитизации философии, другие, напротив, — ее радикальной реполитизации (поскольку до этого идеология не подпускала ее к социальному и политическому). Тогда вырисовались несколько сценариев дальнейшего философского движения:
1) вернуться в условный 1913 год и продолжать русскую философию, как если бы последующих 70 лет вообще не было;
2) начать/продолжить познавать самих себя: «мыслить Россию»;
3) вернуться к «подлинному Марксу» (разве советская философия зашла в тупик не потому, что изменила ему?);
4) развивать неофициальные или неортодоксальные философские течения советского времени;
5) постепенно примкнуть к нормальной мировой философии;
6) заниматься «просто» историей философии.
Нынешняя власть сделала ставку на второй сценарий, причем в самом жестком, изоляционистском, ресентиментном варианте: Россия стала мнить себя «островом» или «крепостью», героическим бастионом, держащим оборону в одиночку против ополчившихся на нее всех.
Во имя чего существует «крепость Россия», правда, смертному знать не дано — убедительного проекта придумать так и не удалось. В итоге политфилософский консервативный фронт сошелся на том, что мы просто особенные и что нашему суверену закон не писан и писан быть не должен. В массах стали возбуждать ресентиментную злобу на Запад и щекотать советскую ностальгию. А «средний класс» стали потчевать «русским культурным кодом», геополитикой и кое-какими политфилософскими наработками (о которых чуть ниже).
Философия у трона
Как мы пришли к этой катастрофе? Сегодня трудно не искать и не находить в последних 15-20 годах преддверие 24 февраля. Оговорюсь: мой взгляд субъективен. Я уехал еще из СССР и появлялся в России лишь наездами, несколько чаще только в 2011–2013 годах, когда мне привелось (и, скажем прямо, посчастливилось) преподавать в Высшей школе экономики. Но уже тогда Вышка была одновременно либеральной витриной режима и консервативным think tank. Режим, претерпевая собственную эволюцию, варил лягушку постепенно, подминая либеральные тенденции отцов-основателей под лозунгом «лояльность за деньги».
Никакой цензуры тогда не было и никаких инструкций преподаватели не получали. Заказ на консерватизм не был единственным; власть еще кичилась своей «многобашенностью». Вокруг некоторых из башен больше, чем вокруг других, роились философы.
Философы ли? Не хочу опускаться до дешевого спора о словах. Если человек защитил диссертацию по философии, а через некоторое время предлагает наматывать участников многотысячных протестных демонстраций на танковые гусеницы, то самое простое и бесполезное — завопить: «Какой он философ?!». Э, нет. Он, несомненно, философ, российский постсоветский философ, и, значит, такова здесь-и-теперь философия.
«Заказ» не нужно понимать как однонаправленный запрос сверху вниз. Многие философы мечтали, чтобы их опусы «легли на стол в АП», и изо всех старались понравиться.
В один из своих приездов в начале 2010-х я наткнулся на улице на своего шапочного приятеля философа, вполне вроде разумного. У него горели глаза: ему предложили поучаствовать в проекте (а то и возглавить, уже не помню), он стал зазывать и меня.
А что за проект? Да вот, предложили подумать, нельзя ли как-то правосудие состязательное отменить, а вместо него «искать истину» (как это уже предлагал сталинский прокурор и палач Вышинский). У меня глаза на лоб полезли. Причем сам приятель явно ни о чем таком за месяц до этого и не думал, да и специализировался совсем в другой области. Но вот его позвали, он так польщен, что готов любому людоедству искать философское обоснование. Ну и деньги, наверное, как же без денег. Не знаю, чем кончился этот проект. Знаю только, чтó стало с правосудием.
Как консервативная идея превратилась в фашистскую
Заказ на консерватизм выражался, в частности, в постоянном очернении либералов и правозащитников: они пессимисты, критиканы, паникеры, им бы только про «кровавый режим» покричать. По мере путинской узурпации власти эволюционировал и консерватизм. Из теории естественного развития против насильственного он превратился в легитимацию режима любой ценой: вы что, хотите, как в Грузии/Украине/Киргизии? Как в России в 1917-м? Мысль о будущем России постепенно превратилась в услужливые размышления, как увековечить ее настоящее.
Со времен Ельцина обычным делом было уповать на «сильную руку». По меньшей мере с 2000-х целая группа философов и политологов как заведенная работала над вполне определенными темами: raison d’État (государственные интересы. — Прим. «Холода»), чрезвычайное положение, империя, культурная политика. Из этих высоколобых сюжетов вырисовывался вполне прозрачный месседж: что решим — то и будет нашими жизненными интересами; когда решим ввести чрезвычайное положение — тогда и введем; у кого-то там оно отклонение от нормы, а у нас оно норма и есть; у всех свой устав, мы свой назвали «суверенной демократией», как хотим, так и называем; кто с нами собирается мериться властными вертикалями — тот свои и обломает; от нашей вертикали бабы еще нарожают, а от тамошних бабы только между собой лижутся; от этих национализмов одна грызня, а мы строим дружное евразийское братство; кто этого не понимает, того мы готовы культурно перевоспитать, потому что всеотзывчивые мы.
И, конечно, лейтмотивом местной политфилософии стал катéхон (исторический субъект, например государство, выбранный богом, чтобы препятствовать окончательному торжеству зла и приходу антихриста. — Прим. «Холода»). У этого изначально политтеологического кунштюка оказался безмерно плодотворный ресурс. Принцип «это, конечно, не очень хорошо, но иначе будет еще хуже» оказался применим универсально.
По мере фашизации режима появился целый слой тех, кто из небольших начальников превратился в рабов и к кому можно применить сформулированное Примо Леви (итальянский писатель, один из важнейших свидетелей нацистской концентрационной системы. — Прим. «Холода») понятие «узник-администратор» — интеллектуал на административном посту, передаточное звено в обмене лояльности на деньги/трудоустройство.
Будучи выходцем из интеллектуалов, он знает и помнит их нужды и интересы. Но по мере роста давления на него он начинает пенять своим бывшим коллегам за несговорчивость и негибкость, за неблагодарность и витание в облаках, упрекать строптивцев, что те только провоцируют начальство на закручивание гаек. Субъективно такой узник-администратор пытается уберечь свою институцию от кар, для чего прагматически создает убедительный, как ему кажется, для власти фасад.
Однако эффективность таких сделок осталась в прошлом. Когда режим охвачен паникой, его не убеждают никакие фасады, он в каждом из них (вполне обоснованно) видит либо скрытую крамолу, либо неискренность исполнителей. Многострадальный Институт философии РАН, пытаясь сохранить себе покой и волю, загодя наполнил свою продукцию всяческими знаками демонстративной лояльности, постыдными для философского института/кафедры в нормальной стране: нашей особостью, российской «ментальной парадигмой» и прочим «русским культурным кодом». Но это не спасло его от непрекращающейся череды наездов. Такое верноподданичество было оценено как слишком дежурное, когда возник спрос на истерическое выражение патриотизма.
Институты, журналы, издательства стали прикидывать, сколькими пальцами они готовы пожертвовать, чтобы спасти руку. Да что там, сам тиран стал использовать не только отъявленных телепропагандистов, но и философов-паяцев, чтобы демонстрировать, какой хтони он вынужден противостоять, от какого ада он спасает Россию, а заодно и остальной мир.
Чем забубеннее идиотничает философ Александр Дугин, призывая всех умереть или хотя бы страдать, или, на худой конец, — водить хороводы, тем убедительнее выступает деспот в своей миссии катéхона — удерживателя и избавителя. «Я старался не допустить худшего» — не было, кажется, фразы, которую судьи на Нюрнбергском процессе слышали бы чаще.
Дугин
Кстати говоря, Дугин фиглярничает все безудержней по мере того, как становится
обременительнее для режима. Как пýгало он еще был полезен, но как идеологу ему явно не пошла карта. Реши, например, Россия нацифицировать Украину (ну, например, под флагом забытой ныне «декоммунизации»), тогда да, тогда Дугин мог бы это дело, пожалуй, и возглавить. Но на его беду какие-то куртизаны из враждебного лобби нашептали тирану, что лучше будет всем сказать, что мы идем ее ДЕнацифицировать. Эх, вот ведь незадача!
А он ведь так напыщенно, нудно и многословно (в четырех книгах) доказывал, что именно в свой нацистский период [немецкий философ Мартин] Хайдеггер раскрыл свою подлинную сущность и что именно она наиболее ценна сегодня для нас. В России находятся и вполне академические философы, которые на полном серьезе утверждают «несостоятельность западного хайдеггероведения» и возвещают лучезарный свет, который бросит на Хайдеггера новая заря с Востока: имеются в виду прежде всего (безответный, так как покойный) Владимир Бибихин (переводчик и толкователь Хайдеггера в СССР и РФ. — Прим. «Холода») и, собственно, Дугин.
При этом добротные или интересные исследования Хайдеггера на русском языке можно пересчитать на пальцах одной руки (и это, конечно, не Дугин, тиснувший одну свою книгу в американском мусорном расистском издательстве Washington Summit Publishers; заглянуть в нее рискуют разве что видавшие виды постсоветологи). Вот, собственно, и весь свет с Востока. Русским мыслителям, видите ли, принципиально недостаточно содействовать посильной лептой, им архинеобходимо сперва объявить чужой крах и банкротство, а потом возвестить свою зарю.
Удивительно ли, что многие из них возрадовались началу широкомасштабной агрессии? Нет, не подумайте: вряд ли они верят в какой-то там укро-нарко-нацизм. Они возликовали, что теперь наконец не нужно будет пытаться опубликоваться на русофобском Западе, где не спешат напечатать нашего брата (оно и понятно: западное хайдеггероведение затыкает себе уши, чтобы не услышать русскую правду о собственном банкротстве).
Могла ли философия уберечь от войны?
Вопрос, могли ли философы уберечь от нынешней катастрофы, увиливает от констатации, что многие из них/нас внесли в нее посильный вклад. А некоторые и продолжают вносить. Впрочем, ознакомиться с текстами зигующих философов — дело непростое, хотя, казалось бы, в сегодняшних условиях наибольшего благоприятствования их опусы должны раздавать на улицах и совать в полевую сумку каждому денацификатору.
Но нет! Всюду измена! Немногочисленные тексты передаются из-под полы. Кроме уже не раз упомянутого обертролля Дугина изредка называют и другие некогда звонкие имена: империалиста Александра Секацкого, мастера провокаций Федора Гиренока и так далее. Их творчество неизменно вращается в кругу постчаадаевских стенаний на тему «у нас много чего нет, поэтому нам всем завидуют».
Все ли философы таковы? К счастью, нет. Многие открыто поднимают свой голос против войны и режима или хотя бы не поддаются «вовлечению в бред». В нынешних условиях я не считаю себя вправе называть их. Честь им и хвала, но я не буду привлекать к ним дополнительного внимания, которое может поставить их в еще более уязвимое положение.
Может ли философия возродиться в диаспоре? Нет, в диаспоре можно только выжить, сохранить силы и голову на плечах. Для полноценной философской жизни необходима алхимическая связь с языком, на котором происходит философствование, с живой речью и с живыми институтами.
Философии в России не сладко жилось и до революции, и при советской власти. Постсоветское возрождение было многообещающим, но, увы, коротким. Русская философия — цветок запоздалый, хрупкий, прихотливый. Его обозримое будущее в высшей степени проблематично. Если какое-то возрождение философии на русском языке и возможно, то только через философский, этический (наряду с правовым, социологическим, экономическим) разбор произошедшей катастрофы и преступной кровавой авантюры.
Пока для него не пришло время. Нет философии, нет и анализа. Русская сова Минервы оставила немало перьев на улицах Бучи и в херсонских пыточных. На повестке дня посильное сопротивление и физическое и/или психическое выживание: мы все в (пост)травматическом синдроме. Пока еще очень далеко от того, чтобы осмыслить травму, кое-кому пока удается только — в лучшем случае! — мыслить травмой.
