Вторжение в Украину и последовавшее за ним усиление политических репрессий в России спровоцировали новый виток дискуссий о том, в какой момент современная история страны свернула не туда — и какие меры могли бы быть предприняты в прошлом, чтобы избежать происходящего в настоящем. Один из сюжетов этих дискуссий — люстрации: законодательный запрет на участие в политике для бывших функционеров режима или сотрудников спецслужб. Подобные законы были приняты в нескольких странах бывшего соцлагеря, но не в России, хотя в начале 1990-х такой законопроект существовал и был внесен на рассмотрение в парламент. «Холод» рассказывает, как демократический политик Галина Старовойтова пыталась предложить российским властям провести люстрации — и почему из этого ничего не вышло.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
В ноябре 1992 года в концертном зале гостиницы «Россия» открылся Конгресс демократической интеллигенции. Его участники — среди них были литераторы, музыканты и ученые от академика Дмитрия Лихачева до писателя Виктора Астафьева — собрались, чтобы обеспечить «интеллектуальное сопровождение» радикальным рыночным реформам, которые в это время проходили в России.
Одним из гостей Конгресса был тот, кто проводил эти реформы, — президент России Борис Ельцин. Когда он вышел на сцену и приготовился произнести речь, в зале стали скандировать: «Люстрации! Люстрации!». Эти крики подразумевали, что новые демократические власти должны формально запретить бывшим руководителям КПСС и сотрудникам КГБ занимать государственные должности, чтобы те не вернулись к управлению страной и не развернули ход истории в обратную сторону.
Услышав, что скандируют люди, Борис Ельцин улыбнулся и, глядя в зал, показал рукой на себя, вспоминал впоследствии его тогдашний помощник Георгий Сатаров. Люстрации, которых требовала симпатизировавшая Борису Ельцину интеллигенция, по логике должны были распространиться и на самого президента — в недавнем прошлом члена ЦК КПСС.
Через месяц после этой сцены на Конгрессе депутат Галина Старовойтова — один из самых ярких демократических политиков России 1990-х, правозащитница и в недавнем прошлом советница президента — внесла в Верховный Совет, который тогда фактически исполнял функции парламента, законопроект о люстрациях. Депутаты даже не стали его обсуждать. Пять лет спустя, в 1997 году, Старовойтова внесла свое предложение уже в Государственную Думу — и снова безуспешно.
Судить никого не надо
Дискуссии о люстрациях в СССР начались в конце 1980-х — тогда уже была в разгаре перестройка, а социалистические режимы в странах Варшавского договора стремительно рушились. Новые власти этих стран — Чехословакии (до 1993 года она была единым государством), Польши и объединенной после падения Берлинской стены Германии — решили ограничить в правах людей, которые в прошлом были активными деятелями репрессивных режимов (как правило, сотрудников и агентов госбезопасности и партийных работников). То же самое в 1991 году стало происходить в странах Балтии, которые с распадом СССР снова стали независимыми.
В России вопрос о люстрациях стали особенно активно обсуждать после августовского путча 1991 года, когда власть окончательно перешла к Ельцину и его команде. В феврале 1992 года на заседании Верховного Совета выступил депутат Лев Пономарев — один из основателей движения «Демократическая Россия», на тот момент самого влиятельного и крупного объединения сторонников демократии, куда входила и Галина Старовойтова. До того на протяжении шести месяцев Пономарев во главе специально созданной депутатской комиссии проводил расследование попытки госпереворота, предпринятой ГКЧП. Вывод его комиссии был такой: России нужны люстрации.
Сам Пономарев при этом не верил в то, что проведение люстраций действительно возможно. «Говорить о намерении надо было, — вспоминал он впоследствии. — Но сделать это можно было только в том случае, если бы демократы действительно возглавили правительство». В основном же люди, которые боролись в 1990-е за демократию, были коммунистами, а не диссидентами, объяснял правозащитник. Люди, в прошлом имевшие партбилеты КПСС, составляли большинство окружения Бориса Ельцина. И даже среди членов блока «Демократическая Россия» на Съезде народных депутатов РСФСР больше половины в прошлом состояли в КПСС. «Люстрацию делают победители, а мы не были победителями, — излагал свою точку зрения Пономарев. — Сам себя, как говорится, из болота не вытащишь».
К тому же, как вспоминает Пономарев в разговоре с «Холодом», в 1992 году момент для проведения люстрации уже был упущен: с его точки зрения, решительные шаги можно было предпринять в сентябре 1991 года — на волне, возникшей после победы демократов над организаторами путча.
Популярностью идея люстрации в 1990-е не пользовалась — причем не только среди сторонников КПСС, но и среди демократически настроенных россиян. Были сомнения даже в том, нужно ли привлекать к ответственности людей, непосредственно причастных к политическим репрессиям. Летом 1989 года в Екатеринбурге проходила публичная встреча с известными правозащитниками — среди них были Галина Старовойтова, академик Андрей Сахаров и его жена Елена Боннер. В какой-то момент мужчина из зала произнес пылкий монолог о том, что в СССР не было своего «Нюрнбергского процесса». «Сталинских преступников, участвовавших в массовых расстрелах, мы не преследуем, — возмущался он. — [Говорим:] “Все мы виноваты…” Кто виноват? Виновата моя мать, которая блокаду пережила? Виноваты ее родители, которые пострадали?».
«Я считаю, ужасно позорно, когда те, кто был в числе сталинских преступников, тихо и спокойно живут с персональными пенсиями, — ответила Елена Боннэр. — Но я считаю, что пенсии у них, может быть, и не надо отбирать — а всем репрессированным персональные пенсии дать надо. А вот судить никого не надо. Нельзя без конца только судами жить. И так 70 лет мы кого-нибудь преследуем».
Похожие опасения по поводу люстраций высказывали и другие демократы. В 1992 году правозащитник Сергей Ковалев, который в тот момент возглавлял парламентский Комитет по правам человека, а позже стал первым российским омбудсменом при президенте, говорил: приняв закон о люстрациях, «мы не выберемся из заколдованного круга обид и отмщений». В учредительных документах исторического общества «Мемориал», которое работало с темой репрессий, говорилось, что организация «в интересах гуманности и милосердия» отказывается от идеи уголовного преследования виновных в репрессиях.
Философ, диссидент и бывший политзаключенный Григорий Померанц боялся, что с открытием архивов КГБ наказание понесут «невольные стукачи» — «люди, виноватые только в трусости и слабости». Он вспоминал, как сам сидел в СИЗО по обвинению в антисоветской деятельности и вместе с приятелем вычислял «наседок» — заключенных, которые писали доносы в администрацию. Среди них приятелям попался «добрый старичок», которого раз в день вызывали к начальству, откуда он возвращался «сильно расстроенным». Приятель Померанца предполагал, что старика шантажируют: угрожают посадить его жену, если он не будет доносить на сокамерников. Однажды, вспоминал Померанц, он намекнул старику на то, что знает о его доносительстве, — и в его глазах «отразилась страшная боль».
Разоблачать старика Померанц с приятелем тогда не стали — и в начале 1990-х философ тоже был уверен в том, что нельзя наказывать тех, кого втянули в доносительство силой или шантажом. Он выступал за люстрации в ограниченном кругу людей, претендующих называться «вождями нации», — а остальным считал нужным дать возможность жить «со своими тайными грехами».
Летом 1992 года люстрации обсуждали на семинаре в Чистополе — городе, куда в советское время этапировали политзаключенных, — правозащитники Московской Хельсинкской группы. Возглавляла ее тогда Лариса Богораз, диссидентка, выходившая на площадь в августе 1968 года в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию и попавшая за это в сибирскую ссылку; ее второй муж, Анатолий Марченко, умер в колонии в 1986 году после четырехмесячной голодовки, которую он держал, требуя освободить всех политзаключенных в СССР.
Богораз тоже была против люстраций. Выступая на семинаре, она говорила: не исключено, что, даже если закон будет запрещать проводникам тоталитаризма занимать только государственные должности, он все равно может привести к травле. «Есть опасность, что закон воздействует на общественное мнение, и частные предприниматели тоже будут отказывать в работе человеку, который, скажем, сваривал тюремные решетки, — объясняла она. — Он может вовлечь общество в “охоту за ведьмами”. Как сказано было у Маяковского: “А ваши кто родители? Чем вы занимались до семнадцатого года?”». (Похожим образом 30 с лишним лет спустя аргументировал ту же точку зрения Михаил Ходорковский, заявляя, что люстрации привели бы к «гражданской войне».)
Однако были среди правозащитников и люди, которые отвергали все эти аргументы. Например, диссидент Борис Пустынцев: в поддержку люстраций он высказывался в 1993 году на конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», еще одной площадке, где демократы обсуждали, как быть с советским наследием. «Существовала организация [КГБ], которая в течение многих десятилетий занималась нравственным растлением народа, то есть культивировала доносительство, предательство, руками которой создавалась атмосфера повального страха, а конформизм являлся гражданской доблестью, — говорил он. — И были растлеваемые, то есть жертвы. Да, совращенные становились соучастниками преступления, но это не лишает их изначального статуса жертв».
С его точки зрения, люстрации России были нужны еще сильнее, чем странам Восточной Европы: они «просто не успели подвергнуться столь глубокой моральной деградации, как Россия, где нужно восстанавливать азы нравственности, систему самых примитивных поведенческих табу».
Как пишет в книге «XX век. Проработка прошлого» исследовательница политики памяти Евгения Лёзина, Пустынцев и его единомышленники в конце 1980-х — начале 1990-х находились «в абсолютном меньшинстве». Самой заметной фигурой, последовательно выступавшей за люстрации, была Галина Старовойтова.
Указать ориентир
«Я отвергаю сразу обвинения возможные в том, что мы отрицаем инакомыслие, в том, что мы предлагаем вести “охоту на ведьм”. Нет, это не так», — говорила Старовойтова, впервые представляя журналистам свой законопроект о люстрациях в декабре 1992 года.
По версии политика, люстрации были необходимы России в течение переходного периода, когда «возможность реванша тоталитарного режима еще сохраняется, и в нашем обществе еще нет никаких институтов, гарантирующих нас от этого реванша». «Единственная гарантия сегодня — это воля прозревшей части населения, которая не так уж велика», — добавляла Старовойтова.
Свой проект она называла «не жестоким». Временный запрет на профессию предлагалось ввести, во-первых, для тех, кто на протяжении последних 10 лет работал в КГБ, и тех, кто дал подписку о негласном сотрудничестве со спецслужбами. А во-вторых, для руководителей КПСС, которые в сумме проработали на этих должностях больше 10 лет или занимали их на момент распада СССР. Согласно законопроекту, эти люди в течение 5–10 лет теряли право работать на ответственных должностях в органах исполнительной власти и преподавать. Отдельно Старовойтова подчеркивала, что она не предлагает запрещать люстрируемым участвовать в выборах: нельзя лишать граждан права снова выбрать тоталитаризм, если они этого захотят.
Правда, иллюзий о том, что коллеги-депутаты ее поддержат, у Старовойтовой не было. Большинство в Верховном Совете в то время принадлежало депутатам, критически настроенным по отношению к Борису Ельцину и политике радикальных реформ, которые проводило его правительство. «Психология [депутатского корпуса], уровень раскаяния или мазохизма — как кому угодно, — не позволяет ему [принять этот законопроект]», — писала Старовойтова. К тому моменту Верховный Совет уже успел одобрить несколько проектов, которые шли вразрез с идеей люстраций. Депутаты, как пишет в книге «XX век. Проработка прошлого» исследовательница Евгения Лёзина, фактически объявили преступлением раскрытие сведений об агентах КГБ и его российских преемниках: они приняли законы, согласно которым такие данные становились гостайной.
Не надеялась Старовойтова и на то, что люстрацию своим указом объявит президент: вряд ли он пошел бы на такой «раздражающий красную оппозицию» шаг после того, какое сопротивление коммунисты оказали ему после указа о роспуске КПСС. При этом на Ельцина, как на избранного президента, законопроект не распространялся.
В 1991 году после неудавшегося путча Борис Ельцин подписал указы, которыми прекратил деятельность КПСС на территории России, распустил партию и все ее организационные структуры, а ее имущество передал в собственность государства.
После этого 37 народных депутатов обратились в Конституционный суд: они потребовали признать указы Ельцина противоречащими основному закону страны. Начался процесс, который стали называть «Делом КПСС». Еще в конце 1980-х общественные и политические деятели высказывали идею провести суд над КПСС по образцу Нюрнбергского процесса — и некоторые, как писал исследователь Сергей Тойменцев, ожидали, что именно таким процессом станет «Дело КПСС».
Однако в итоге суд превратился в «истерические», как их определял Тойменцев, дебаты о том, почему «одни коммунисты имеют право преследовать других коммунистов»: подавляющее большинство людей, которые присутствовали на судебных заседаниях с обеих сторон, включая самих судей, в прошлом состояли в КПСС.
В результате Конституционный суд принял компромиссное решение. Он признал соответствующими основному закону те положения указов Ельцина, которые касались прекращения работы КПСС на федеральном уровне. Но указ распустить первичные отделения партии на местах КС объявил противоречащими Конституции — и это позволило сторонникам Геннадия Зюганова уже через три месяца воссоздать на их основе КПРФ.
В Кремле действительно относились к люстрациям скептически. «Было как-то страшновато принять такое решение в такой стране, где неизвестное количество людей ходило по домашним адресам, чтобы стучать на других. Неизвестно, как бы это кончилось. Думаю, кончилось бы гражданской войной, — говорил впоследствии Сергей Филатов, в начале 1990-х занимавший должность руководителя администрации президента. — Я думаю, не дал ход этому Борис Николаевич прежде всего. Понимал степень опасности и для государства тоже».
Для Старовойтовой все равно было важно внести законопроект. Она надеялась, что он сам по себе «поменяет акценты в сознании общества»: «Иногда важно указать ориентир — движение к нему может быть важнее, чем его достижение». «Галина Старовойтова была талантлива как лидер, как оратор, — добавляет Лев Пономарев. — Хорошо, что она говорила [о необходимости люстраций], — она давала надежду, что впереди это возможно. Что если мы победим постепенно, то люстрацию можно сделать».
Рассуждая о люстрациях, Старовойтова признавала, что механизм этот — неидеальный. Знала она и о тех сложностях, с которыми встречались, применяя люстрации, государства Центральной Европы и Балтии. В Литве, например, кампания по «просвечиванию» политиков привела к скандалу вокруг бывшего премьер-министра Казимиры Прунскене: ее объявили агентом спецслужб из-за того, что, будучи ученым, она выезжала за пределы СССР в командировки и по возвращении была вынуждена писать отчеты КГБ.
Открытие архивов спецслужб, без которого люстрации невозможны, тоже приводило к драматическим последствиям: Старовойтова упоминала, что диссидент Адам Михник, который участвовал в такой работе в Польше, советовал ей никогда не заглядывать в собственное досье, потому что легко выяснить, что доносчиками были самые дорогие и близкие люди.
Однако Старовойтова была уверена: ее законопроект учитывает ошибки, допущенные западными соседями России. Ее сестра Ольга впоследствии рассказывала, как отреагировал на ее предложения бывший президент Чехии Вацлав Гавел — жесткий критик закона о люстрации, принятого в его стране. По словам Ольги Старовойтовой, в 1990-е во время ее визита в Прагу она познакомилась с бывшим помощником президента Чехии — и тот рассказал, что Гавел, «такой сдержанный человек, когда посмотрел законопроект Галины, захлопал себя по ляжкам: “Какой прекрасный законопроект! Он пройдет”». «Там же не было ничего про аресты, расстрелы, просто временное лишение профессии, работай дальше кем хочешь: хоть художником, хоть капитаном дальнего плавания, хоть дровосеком, но выносить мозги молодежи уже не пустим», — объясняла Ольга Старовойтова.
Тем не менее Верховный Совет России даже не вынес на обсуждение предложения Старовойтовой. А сама она вспоминала, что после публикации документа потеряла нескольких друзей: «На меня ополчились [бывший президент СССР Михаил] Горбачев, [академик, старший советник Горбачева один из главных идеологов перестройки Александр] Яковлев, который до этого меня любил, практически порвал отношения. Очень многие испугались». Даже ее близкие друзья из Чехословакии, активные деятели Пражской весны, стали относиться к Старовойтовой «очень холодно» и посвятили целый номер своего журнала тому, как плохо закон о люстрации реализуется в странах бывшего соцлагеря.
Вторую попытку вынести законопроект на обсуждение российского парламента Галина Старовойтова предприняла в 1997 году. Это была новая редакция документа: суть его осталась прежней (добавился только 15-летний запрет люстрированным преподавать в военных вузах), но поменялась преамбула, в которой Старовойтова констатировала, что время для люстраций в начале 1990-х было упущено и теперь в легальном поле есть политики, «открыто пропагандирующие сталинизм». В то время в Госдуме большинство принадлежало коммунистам и провластной партии «Наш дом Россия», так что и в этот раз в повестку заседания законопроект не включили. Более того — депутат от КПРФ Юрий Чуньков, прочитав текст инициативы, заявил, что Галина Старовойтова «требует социальной кастрации», и подал депутатский запрос на имя генпрокурора с требованием проверить действия автора законопроекта на экстремизм.
В 1998 году Галину Старовойтову убили в парадной ее дома.
Ольга Старовойтова впоследствии вспоминала, что ее сестре часто говорили: люстрации обязательно превратятся в «охоту на ведьм». А она отвечала: «А вы хотите, чтобы ведьмы охотились на нас?»
Простить и не трогать
Дискутируя о люстрациях, российские политики часто ссылались на опыт послевоенной Германии — и денацификации, которую ей после Нюрнбергского процесса навязали победившие во Второй мировой державы. Идея о том, что люди, принимавшие в советский период непосредственное участие в осуществлении политических репрессий, должны быть наказаны за свои преступления, существовала и в постсоветской России — но, как и идея о люстрациях, в жизнь она так и не воплотилась.
В 1991 году по инициативе Бориса Ельцина был принят закон «О реабилитации жертв политических репрессий». Главное, что подразумевал этот закон, — компенсации людям, пострадавшим от государства в советское время. Кроме того, закон гласил, что лица, причастные к осуществлению репрессий, подлежат уголовной ответственности.
С реализацией этих положений быстро возникли проблемы. Российские власти до сих пор отказываются предоставить детям репрессированных квартиры в Москве и других крупных городах, где до ареста жили их родители, хотя это и положено по закону 1991 года. Что касается уголовной ответственности для палачей, то такие дела заводили и пытались расследовать несколько раз — в основном после того как обнаруживали очередное массовое захоронение расстрелянных. До суда ни в одном случае так и не дошло: дела прекращали, как правило, в связи со смертью фигурантов, отмечает историк, исследователь российского правосудия переходного периода Николай Бобринский. «Идея ответственности [за политические репрессии в первые постсоветские годы] была не то что дискредитирована — но было желание простить и не трогать эту тему, — объясняет он. — Так что эта норма закона так и осталась спящей, декларативной».
Если наказать людей, которые участвовали в расстрелах в сталинские времена, не получилось из-за того, что прошло полвека, то привлечь к ответственности причастных к репрессиям в период позднего СССР было невозможно в силу других причин. Историк Евгения Лёзина в своей книге «XX век: проработка прошлого» приводит пример петербургского поэта Ростислава Евдокимова, которого в апреле 1983 года приговорили к пяти годам лагерей и двум годам ссылки по статье об антисоветской агитации и пропаганде, а в 1987 году освободили по амнистии.
Следователем по делу Евдокимова, как и по многим другим делам ленинградских диссидентов, выступал высокопоставленный сотрудник КГБ Виктор Черкесов, который в новой России стал начальником управления Министерства безопасности РФ по Петербургу и Ленинградской области, затем — первым заместителем директора ФСБ России, а затем — полпредом президента на Северо-Западе. «Вы что, предлагаете всерьез, чтобы мы подали в суд на Черкесова?» — иронизировал Ростислав Евдокимов в одном из интервью.
Среди правозащитников, которые в 1990-е выступали против люстраций и критиковали Галину Старовойтову, был петербургский диссидент и художник Юлий Рыбаков. Спустя несколько десятилетий он изменил свое мнение о законопроекте. «Большинство прекраснодушных интеллигентов, в том числе и я, каюсь, в то время опасались “охоты на ведьм”. В этом была доля истины, действительно, такая опасность была. Возможно, исполнители бы попытались свести свои счеты с кем-то при этой зачистке, — говорил Рыбаков в 2021 году. — Но, избежав этой опасности, мы не избежали другой. Когда спецслужбы, по сути дела, стали хозяевами страны. Те самые люди, о которых она говорила».
В свое время Рыбаков и сам пострадал от советской репрессивной системы. В 1976 году он написал на стене Петропавловской крепости: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков». На него завели дело за «антисоветскую агитацию и пропаганду» и арестовали; в тюрьме Рыбаков провел шесть лет. Одним из тех, кто расследовал дело против Рыбакова и присутствовал на обыске в его квартире, был офицер КГБ Владимир Путин. Если бы законопроект Галины Старовойтовой приняли, в 1990-х Борис Ельцин, скорее всего, не имел бы права назначить Путина премьер-министром и своим преемником.
