Интервью президента Украины Владимира Зеленского российским СМИ, которое он дал в конце марта, несмотря на свою символическую важность вызвало неоднозначную реакцию даже в оппозиционной среде. Одной из главных претензий, которые предъявляли журналистам и редакциям, организовавшим разговор, стал очевидный гендерный дисбаланс среди интервьюеров — среди них не было ни одной женщины. Фарид Бектемиров разбирается, почему неправы Роман Доброхотов и Михаил Зыгарь, не увидевшие проблемы в этой ситуации, и можно ли эффективно бороться за мир, не говоря о гендерной и других видах дискриминации.
Сугубо мужское интервью
В интервью с Зеленским главный редактор «Медузы» Иван Колпаков, главный редактор телеканала «Дождь» Тихон Дзядко, журналист Михаил Зыгарь и специальный корреспондент «Коммерсанта» Владимир Соловьев обсуждали вопросы войны, мира и взаимоотношений двух стран в сугубо мужской компании, словно разговор организовали не реальные общественно-политические издания с миллионными аудиториями, а вымышленное сексистское общество «Без баб» под руководством Гены Букина из сериала «Счастливы вместе».
Любопытной оказалась реакция на критику шеф-редактора еще одного оппозиционного российского СМИ The Insider Романа Доброхотова и участника интервью Михаила Зыгаря. Оба не увидели в ситуации проблемы, хотя и выбрали разные стратегии защиты.
Первый начал со стандартных аргументов о нерелевантности какого-либо гендерного опыта в журналистике и необязательности репрезентации в принципе («Мне никогда не казалось, что мужской или женский опыт сколь-нибудь существенное влияние имеет на то, как человек берет интервью у президента», «Представленность групп имеет значение только тогда, когда есть основания полагать, что недопредставленность плохо скажется на результате или на самих группах»), а закончил совсем уж сомнительным заявлением, что «мужики в среднем <…> проявляют больше усилий, чтобы добиться для себя такого интервью». Что, видимо, нужно интерпретировать как «в нашей журналистике царит меритократия, и женщины просто не заслужили интервью с Зеленским».
Зыгарь же попытался объяснить произошедшее чистой случайностью, но тоже не обошелся без обесценивающих проблему комментариев в духе «неуместно говорить о репрезентации — война нынче» и «у нас в журналистике и так матриархат»:
«Мы мучительно подбирали состав участников. Я поговорил с многими: и женщинами, и мужчинами, некоторые не смогли принять участие, — и я всех их понимаю. Если теперь, после интервью, кто-то ругается из-за гендерного состава, значит, ура, война в Украине, наверное, закончилась, можно заняться другими проблемами. (Нет, не закончилась).
И вообще, все мы знаем, что российская журналистика — это страна победившего матриархата. То, что случайно в числе интервьюеров не оказалось женщины, — это странное недоразумение, а никакая не тенденция, все это прекрасно понимают. Если бы с Зеленским вдруг беседовали четыре журналистки, никто бы не удивился. Потому что в России действительно великолепные сильные журналистки — и им не нужны никакие квоты. В конце концов, Иван Колпаков и Тихон Дзядко оказались главными редакторами своих СМИ именно потому, что их выбрали их начальницы Галина Тимченко и Наталья Синдеева».
Эти заявления оказались неожиданно созвучны с уже устоявшимся пренебрежением к проблемам женщин и других дискриминируемых групп, которое высказывают спикеры с другой стороны политического спектра. Скажем, блогерка Наталья Радулова, посмеявшаяся над тем, как в твиттере удивились, что женщины не представлены на мирных переговорах.
О менее известных пользователях сети, на любую попытку обсудить специфические проблемы женщин во время войны откликающихся возмущением — мол, «не время сейчас говорить о прокладках», «можно хоть тут без вашего феминизма?» или «а что, война уже закончилась?», пожалуй, и говорить не стоит. Их тысячи с обеих сторон конфликта.
Здесь и далее термин «женщины» мы применяем условно, для упрощения текста. В зависимости от контекста в него могут включаться не только женщины (цис- или трансгендерные), но и трансмужчины, а также некоторые небинарные персоны.
Складывается впечатление, что многие люди, привилегированные в том или ином смысле, воспринимают войну как некую индульгенцию, возможность больше не обращать внимания на скучные, неудобные и часто не касающиеся их напрямую проблемы дискриминируемых групп.
Однако правы ли комментаторы во главе с Доброхотовым и Зыгарем, считающие войну неким «отдельным» злом, никак не связанным с гендерными вопросами? Несет ли война одинаковые последствия для представителей разных гендеров? Правда ли в российской журналистике установился матриархат? И главное — можно ли эффективно бороться за мир, не говоря при этом о сексизме, расизме, правах ЛГБТК-людей и не привлекая к мирному процессу, в частности, женщин?
Ответ на все эти вопросы, разумеется, «нет», и сейчас мы попробуем объяснить, почему.
Почему война — гендерный вопрос
Начать придется с самых азов.
Очень сложно найти в современном мире область жизни более подверженную гендерному разделению и стереотипизации, чем армия и военное дело. Война исторически считалась мужским занятием, во всех культурах с архаичных времен она ассоциировалась с мужчинами и маскулинностью.
Профессор Университета Массачусетса Джошуа С. Голдштейн в книге «Война и гендер» пишет, что за исключением отдельных примеров женщин-воинов, таких как Жанна д'Арк и Рани из Джханси, «было только два задокументированных случая существенного и устойчивого участия женщин в военных действиях. Это знаменитый амазонский корпус Дагомейского королевства и 800 тысяч женщин-солдат Советского Союза во время Второй мировой войны».
Менее масштабных примеров присутствия женщин в армии, разумеется, было гораздо больше, что не отменяет очевидности гендерного перекоса в этой сфере. Хотя представления о мужчинах и женщинах в разных культурах могли складываться по-разному, в составе вооруженных сил любых стран почти всегда преобладали мужчины.
До XX века преобладание мужчин в армии было отражением общей патриархальности общества и бесправия женщин. Этим же можно объяснить почти полное отсутствие женщин в армиях современных исламских республик. Однако на глобальном Западе даже эмансипация женщин в большинстве областей жизни не сумела в значительной мере пошатнуть архаичные представления о маскулинности и феминности, сложившиеся в вооруженных силах. Армия в Европе и США по-прежнему остается той сферой жизни, где сексизм и мизогиния, пожалуй, наиболее очевидны и институционализированы.
Исторический перевес мужчин в армиях стал одним из главных столпов культурного понимания маскулинности как чего-то, связанного с агрессией, силой и рациональностью, а феминности — как, соответственно, слабости, пассивности и иррациональности. Быть мужчиной означало брать на себя роль защитника, а война, по меткому выражению все того же Голдштейна, рассматривалась как «акт лицензированного женоненавистничества».
Это замкнутый круг: чем больше мужчин шло на войну, тем сильнее укреплялся стереотип о войне как мужском деле, что позволяло вновь призывать в армию мужчин.
При этом важно отметить, что люди, связанные с военным делом, ассоциируются с маскулинностью вне зависимости от своего гендера. Женщины, участвовавшие в войнах, как непосредственно в качестве бойцов (Жанна д'Арк), так и в качестве военных лидеров (Елизавета I, Маргарет Тэтчер, Хиллари Клинтон), часто описывались историками и современниками в терминах «мужественности» и прочих качеств, связанных с традиционной маскулинностью. Например, поведение Клинтон в Ситуационной комнате во время убийства Усамы бен Ладена оценивали как «мужскую твердость».
Даже увеличение числа женщин в милитаризованных структурах в XX веке не изменило милитаризм как таковой. «Принятие милитаризации означает, что женщины должны принимать признаки маскулинности и “силовой политики” там, где не могут считаться равными мужчинам сами по себе», — пишет индийская исследовательница Анурадха Ченой в статье «Гендер и международная политика: точки пересечения патриархата и милитаризации».
Мужчины не предрасположены к войне биологически
Гендерный характер войн, а именно нежелательность так называемого «женского» поведения, подчеркивали и разнообразные кампании по вербовке солдат. Можно вспомнить «белые перья трусости», которые во время Первой мировой войны британские патриотки раздавали мужчинам, не отправившимся на фронт, или прозвище «браслетоносцы», которое получили индийские мужчины, отказавшиеся участвовать в массовых убийствах мусульман в Гуджарате в 2002 году.
То же касается и военной подготовки, которая в большинстве армий мира традиционно включает дедовщину и учебные лагеря, предназначенные для закалки «мужественности» бойцов. Исследовательница Джилл Стинс замечает, что мужчины в армии запрограммированы становиться одним и тем же солдатом, получая мизогинные ярлыки, такие как «дамы» или «девочки» — для новичков и «настоящие мужики» — для прошедших обучение бойцов.
Со стереотипами о традиционной «мужественности» связано и исключение открыто негетеросексуальных мужчин из вооруженных сил в большинстве стран мира.
Несмотря на то, что представление о войне как о мужском деле глубоко проникло в человеческую культуру, в реальности, разумеется, не существует никакой биологической предрасположенности мужчин к войне и агрессии, а женщин к мягкости, компромиссу и ненасилию. И доказать это легко: практически в каждом вооруженном конфликте находятся как тысячи мужчин, избегающих призыва или протестующих против войны, так и тысячи женщин, настаивающих на силовом решении конфликтов.
Американская журналистка и фемактивистка Барбара Эренрайх в статье «Мужчины тоже ненавидят войну» иронизирует, что «невозможно представить, чтобы некий природный инстинкт заставлял мужчин массово уходить из дома, коротко стричься и часами маршировать под палящим солнцем».
Важно понимать, что милитаризм — это не эссенциалистское неизбежное зло, а конструкт, созданный иерархическими институтами угнетения, основанный на гендерных стереотипах и в свою очередь подпитывающий эти институты, укрепляя и обостряя разрыв между «женским» и «мужским» в обществе.
Милитаризм нормализует гиперболизированные формы маскулинности и феминности, которые в свою очередь нормализуют милитаризм.
Почему война — феминистский вопрос
Итак, милитаризм основан на гендерном неравенстве, которое он одновременно использует и укрепляет. Но как на практике это неравенство влияет на жизнь женщин (и вообще людей, которых можно идентифицировать как феминных) во время войны?
Разумеется, женщины переживают все те же связанные с войной травмы, что и остальное население: бомбардировки, массовые убийства, голод, эпидемии, пытки, незаконное лишение свободы, принудительную миграцию, этнические чистки и запугивания. Причем во многих случаях переживают их острее и масштабнее, поскольку имеют меньше ресурсов для самозащиты.
Представление о том, что на войне страдают в основном мужчины, безнадежно устарело. В современных войнах, по данным ООН, большинство жертв приходится на мирных жителей (хотя специалисты разнятся в конкретных оценках, называя цифры от 50 до 90 процентов), и большую часть этого мирного населения составляют женщины и дети.
Однако помимо этих «универсальных» проблем женщины и девочки на войне массово становятся объектами и специфических форм насилия и жестокого обращения, в частности, сексуализированного насилия и эксплуатации.
На войне число случаев такого насилия возрастает в геометрической прогрессии, и война в Украине не стала исключением. Изнасилование используется и как способ символического покорения другого народа, и как метод пытки, и как форма геноцида.
«Оккупант на захваченной территории убеждает себя, что перед ним не просто женщина — это мать, жена врага, она нарожает еще вражеских солдат. “Пусть она лучше рожает от меня”: в военных конфликтах изнасилование — это символическое закрепление на чужой земле», — говорит в интервью «Черте» историк, директор Ивановского центра гендерных исследований Ольга Шнырова.
Изнасилование на войне становится изощренной формой патриархального контроля над женщинами и способом демонстрации своей доминирующей маскулинности мужчинам, воюющим на противоположной стороне. Стереотипное бинарное представление о мужском как активном и агрессивном и женском как пассивном и слабом делает женские тела еще одним полем битвы в войне.
Знаменитая феминистская исследовательница, профессорша Мичиганского университета и Гарварда Кэтрин Маккинон в книге «Женщины — это люди?» пишет: «Изнасилование на войне — это обряд унижения мужчин противника, которые в терминах маскулинности “не сумели защитить” своих женщин. Часто такие действия превращают женские тела в средство мужского самовыражения, средство, с помощью которого одна группа мужчин пытается передать информацию другой».
Другая форма сексуализированного насилия в период конфликтов — это секс-рабство, когда участники противостояния похищают женщин и девочек, чтобы использовать их как служанок и секс-рабынь. Стоит заметить, что уязвимым положением женщин в этот период зачастую пользуются не только представители воюющих сторон, но и те, кто, как предполагается, должен защищать мирное население — к примеру, миротворцы ООН.
Согласно докладу «Женщины, война и мир», сделанному независимыми экспертами для ООН, уровень сексуализированного насилия и проституции, в том числе детской, в горячих точках может возрасти с прибытием миротворцев. Эксперты отмечают, что женщины с большей вероятностью оказываются в числе вынужденно переселенных жителей во время войны, и часто им приходится в одиночку заботиться о детях и других членах семьи, причем в условиях, когда их собственные права ограничены, что вынуждает их предоставлять секс-услуги в обмен на ресурсы и защиту.
Мало того, сексуализированное насилие и эксплуатация травматичны не только в момент, когда они происходят. Зачастую они влекут за собой тяжелые последствия: незапланированную и нежелательную беременность, долгосрочные проблемы с физическим и психическим здоровьем, с которыми особенно сложно бороться при нехватке ресурсов и квалифицированной медицинской помощи, в том числе инфекции, передающиеся половым путем.
«Когда секс воспринимается как товар, у женщин и девочек не так много возможностей настоять на использовании презервативов — и предложение денег от мужчин, которые не хотят применять защиту, слишком сложно отклонить», — говорится в том же докладе.
Вооруженные конфликты, согласно исследованиям, приводят и к росту домашнего насилия, жертвами которого в первую очередь становятся женщины и дети. Особенно сильный всплеск такого насилия происходит после войны, когда солдаты, пережившие травматичный опыт и привыкшие жить в военных условиях, возвращаются домой, не получают необходимой психологической помощи и становятся потенциальной угрозой для близких.
За частичную эмансипацию приходится платить
Даже если страна ведет войну на чужой территории, положение женщин (как и любых других дискриминируемых групп) в ней заметно ухудшается. Государственные ресурсы перераспределяются в пользу армии, а социальные программы, от которых женщины в патриархальных обществах зависят больше мужчин, сокращаются, что, по мнению исследователей, только усиливает гендерное неравенство. За войну расплачиваются самые нуждающиеся.
Некоторые историки считают, что войны способствуют эмансипации женщин, и в этом есть определенная логика. Война требует мобилизации всех ресурсов государства, а женщины, способные заменить мужчин в тылу, — это ценный ресурс. Военный конфликт может изменить традиционные гендерные роли: женщины приобретают мобильность, самостоятельность и возможности для лидерства, которых у них не было в мирное время.
Однако у этой позитивной тенденции есть и обратная сторона. Во-первых, в большинстве случаев появившаяся у женщин ответственность не снимает с них традиционных патриархатных обязанностей, что превращается в очередной инструмент угнетения — достаточно вспомнить знаменитую «вторую смену» — ситуацию, когда женщина помимо основной работы почти полностью берет на себя и домашнее хозяйство.
А во-вторых, даже эта частичная эмансипация неизбежно вызывает консервативную реакцию, от запрета абортов до дискриминации на рабочих местах. «Большие потери, серьезный демографический кризис, как следствие, женщин призывают восполнить эту дыру, рожать как можно больше. <…> Выжившие мужчины возвращаются с фронта и начинают претендовать на рабочие места, которые они занимали до войны. С одной стороны, после войны начинается эмансипация, с другой — патриархатный ренессанс», — отмечает Ольга Шнырова.
Женщины недопредставлены в мирных переговорах
Хорошо, мы выяснили, что женщины в массе переживают военные конфликты не так, как мужчины, и у них есть ряд специфических проблем, которые требуют отдельных действий и решений. Но, может быть, они сами не хотят принимать участие в искоренении этих проблем? Может быть, прав Доброхотов, считающий, что женщины слишком мало проявляют себя, чтобы их заслуженно пригласили на интервью с президентом Украины в такое время?
Реальность скорее опровергает эти тезисы. На протяжении как минимум всего последнего века женщины, часто феминистских взглядов, играли активную роль в миротворческом процессе. Еще в 1792 году писательница Мэри Уоллстонкрафт, выступая за равные права, подчеркивала, что не советовала бы женщинам «менять прялки на мушкеты». Вирджиния Вульф отвергала войну, потому что считала ее формой угнетения, подобной угнетению мужчин над женщинами. Похожей логики придерживались и суфражистки, и группы британских и американских феминисток, протестовавших против распространения ядерного оружия и войны во Вьетнаме.
В России во время Чеченской войны заметную роль в налаживании диалога сторон играл Комитет солдатских матерей, в Израиле до сих пор действует выступающее против милитаризма движение «Женщины в черном», в Колумбии как минимум две большие женские организации (Национальная женская сеть и REPEM) внесли значительный вклад в прекращение боевых действий между правительством и повстанцами в 2016 году. А пятью годами ранее Нобелевская премия мира была присуждена активисткам из Африки и Азии Тавакуль Карман, Лейме Гбоуи и Элен Джонсон-Серлиф за «за ненасильственную борьбу за безопасность женщин и право женщин на полноценное участие в миротворческой работе».
Эту традицию продолжает и Феминистское антивоенное сопротивление, появившееся после начала так называемой «спецоперации» российских войск в Украине. В самой Украине при этом женщины принимают участие в защите своей страны как непосредственно с оружием в руках, так и в качестве военных корреспонденток: одной из трех (на момент написания текста) убитых украинских журналистов была Александра Кувшинова. Также стоит упомянуть, что под ракетным обстрелом погибла журналистка российского издания The Insider Оксана Баулина.
Из этого не стоит делать вывода, что женщины в целом и феминистки в частности — прирожденные миротворцы и никогда не хотят войны. На протяжении всей истории находилось достаточно женщин, активно принимавших милитаристскую риторику, женские образы чрезвычайно широко используются в военной пропаганде, а некоторые феминистские организации, скажем, Фонд феминистского большинства в США, активно поддерживали экспансионистские войны своих стран, из-за чего даже появился термин «встроенный феминизм».
Мы говорим лишь, что какого-то особого недостатка женщин в низовом миротворческом движении не наблюдается — во многом потому, что женщины чаще всего прекрасно понимают, насколько ужасные последствия несет для них война. А вот где они действительно недопредставлены, так это в статусных мирных переговорах на высшем уровне. По данным ООН, с 1992 по 2019 год в крупных миротворческих процессах женщины составляли лишь 13% участников переговоров, 6% посредников и 6% от числа людей, подписывавших документы.
Мало того, женские голоса остаются заглушенными и в политических СМИ. The Global Media Monitoring Project, крупнейшее международное исследование гендерных вопросов в медиа, дает такую статистику:
- с 2000 по 2015 год в мировых СМИ 31% политических статей было написано женщинами, при этом о женщинах с 1995 по 2015 год рассказывали лишь от 6% до 20% (в зависимости от года) таких статей;
- национальная оборона, мирные переговоры и война находятся в числе тем, где женщины наименее представлены в СМИ;
- на 2015 год женщины составляли лишь 24% персон, о которых писали или снимали новостные сюжеты крупные мировые медиа.
Зачем включать женщин в мирный процесс
Политики, формальные лидеры и участники мирных переговоров — в подавляющем большинстве мужчины. Женщины чаще всего просто не получают права голоса в миротворческом процессе. При этом важность и необходимость их участия, может быть, неочевидна Роману Доброхотову, но зато очевидна экспертам и общественным организациям, изучающим миротворческие процессы.
«Когда женщины не исключаются из переговоров, характер диалога меняется. Женщины исходят не только из их собственного опыта, но и из укорененности в своих сообществах. Они представляют разные области, затронутые войной: те, что нуждаются в образовании, здравоохранении, рабочих местах, земле. <...> Их опыт войны отличается от опыта политиков-мужчин», — пишут в уже упоминавшемся выше докладе независимые эксперты ООН.
«Женщины, участвующие в мирных процессах, как правило, меньше сосредоточены на военных трофеях и больше на примирении, экономическом развитии, образовании и переходном правосудии — всех важнейших элементах устойчивого мира», — отмечают в свою очередь ученые Института мира США в докладе «Неотъемлемая роль женщин в миростроительстве».
Да что там независимые эксперты и ученые! Сам Совет безопасности ООН в революционной резолюции 1325, принятой аж в 2000 году, признает диспропорциональное и особое влияние войны на женщин и девочек и призывает к расширению участия женщин и учету гендерной перспективы во всех усилиях по обеспечению мира и безопасности.
«Попытки разрешить [военные] конфликты и устранить их первопричины не увенчаются успехом, если мы не уполномочим всех тех, кто пострадал от них, особенно женщин. Только если женщины будут играть полноценную и равную роль, мы сможем построить основы прочного мира. В зонах конфликта по всему миру женские движения работали вместе с ООН над восстановлением мира и безопасности, примирением общества, защитой беженцев <...>. Внутри ООН интеграция гендерных аспектов в области мира и безопасности стала центральной стратегией», — заявлял тогдашний генсек ООН Кофи Аннан.
Кто-то, конечно, может сказать, что интервью журналистов одной воюющей страны с президентом другой формально не считается «мирными переговорами», но вряд ли даже этот буквоедский «кто-то» будет отрицать, что это интервью — часть миротворческого процесса в более широком смысле.
Для любителей сухих цифр есть и они. Статистический анализ Лорел Стоун из Университета Сетон-Холла показывает, что полноценное включение женщин в мирный процесс повышает вероятность соблюдения мирного соглашения в течение хотя бы 2 лет на 20%, а в течение 15 лет — на 35%.
Также есть данные, что агрессивное поведение стран коррелирует с уровнем гендерного насилия и представленности женщин в правительстве. Чем ниже уровень насилия и выше — представленности, тем меньше вероятность потенциальной войны.
Решением этих проблем может стать только уничтожение их основного источника — патриархата, а не попытки устранить лишь наиболее заметные и болезненные симптомы. Пока протестующие против войны не убьют патриархат в себе, их усилия будут тщетными, а возможные успехи — краткосрочными. Проще говоря, война не закончится, пока существует патриархат.
Женщины дискриминированы в журналистике
Напоследок хотелось бы ответить Михаилу Зыгарю, считающему, что в российской журналистике победил матриархат и никакой дискриминации или недостаточной репрезентации женщин в этой сфере не существует.
Начнем с того, что в мировой журналистике, в том числе в странах, где в целом гораздо больше заботятся о гендерном равенстве, есть очевидный недобор женщин-медиаменеджеров. В исследовании Reuters Institute, проведенном в 12 странах на четырех континентах, отмечается, что только 22% из 180 главных редакторов в 240 изданиях — женщины.
По российскому медиарынку точных данных нет, но, несмотря на общее прискорбное положение дел с правами женщин в России, есть основания считать, что отечественные показатели несколько лучше. Во всяком случае, за последние пару десятилетий нетрудно вспомнить несколько десятков имен как влиятельных журналисток, так и женщин-редакторов во главе больших изданий, в том числе перечисленных самим Зыгарем Галину Тимченко и Наталью Синдееву.
Однако это не значит, что в этой области совсем нет проблем. Та же самая Галина Тимченко, например, в интервью Forbes говорила о сложившейся в российских СМИ «маскулинной культуре», долгое время не дававшей женщинам пробиваться на руководящие посты: «У нас в медиа давно установилась маскулинная культура, поэтому каждый раз, когда я вижу, что женщина становится главным редактором, я радуюсь. У женщин совершенно другой взгляд, стиль руководства. Я ужасно устала от этих Журналист Журналистычей — мощных мужиков с трубкой во рту, которые вроде как на войне».
Основательница The Bell, в прошлом главный редактор Forbes Russia и шеф-редактор РБК Елизавета Осетинская замечала, что представленность женщин в руководстве российских СМИ может быть лишь кажущейся: «Мы ведь говорим об очень небольшой фракции. Если посмотреть на весь спектр медиа, от телевидения до новостных агентств, газет, веб-сайтов, там нет какого-то перекоса в сторону женщин. Думаю, мы просто имеем дело с нормальной репрезентацией. Есть несколько ярких фигур, которые видны за счет медийности».
Главный редактор The New Times Евгения Альбац рассказывала, как сложно ей приходилось пробиваться сквозь сексизм в журналистике: «В России, хотя декларировалось равноправие и женщины работали на асфальтоукладчиках, считалось, что у мужчины прав больше. Убей бог, не понимаю почему».
Экс-главный редактор журнала «Коммерсантъ Weekend» Елена Нусинова и вовсе прямо говорила об отсутствии равенства: «Никакого баланса по-прежнему нет. Женщине надо работать заметно лучше мужчины и быть более яркой и одновременно более договороспособной личностью, чтобы занять то же место, что мужчина».
Наконец, кое-какие статистические данные, чтобы лучше представить масштабы проблемы. В прошлом году «Репортеры без границ» опубликовали исследование «Журналистика перед лицом сексизма», охватившее 112 стран. Около 40 из них сочли «опасными или очень опасными для журналисток». И хотя Россия не попала в число «опасных», она оказалась одним из государств, где журналисткам в работе «приходится приспосабливаться к определенным ограничениям из-за гендера», а также сталкиваться с насилием, домогательствам и угрозами в интернете и на рабочем месте.
Впрочем, и без этого исследования можно вспомнить историю нынешнего главы ЛДПР Леонида Слуцкого, целую серию обвинений российских журналисток в харассменте со стороны коллег, обвинения сразу семи так или иначе связанных со СМИ девушек в адрес кинокритика Егора Беликова или даже кейс одного из участников интервью с Зеленским — Ивана Колпакова.
Такую ситуацию определенно не назовешь «матриархатом».
И в этом смысле реакция Зыгаря и Доброхотова показательна. Даже если предположить, что в этой конкретной истории все интервьюеры оказались мужчинами случайно, эта случайность могла стать отличным поводом для разговора о более масштабной проблеме сексизма в России и в российской журналистике, а может, и для поиска решения этой проблемы. Но вместо этого один влиятельный журналист говорит, что женщины просто не заслужили такой чести, а другой отмахивается от этой темы словами, что есть дела поважнее какой-то там репрезентации.
Чем оба, кажется, только подтверждают наличие проблемы.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
