Бывшая сотрудница Первого канала Марина Овсянникова, устроившая антивоенную акцию в прямом эфире программы «Время», уже больше месяца работает корреспондентом в немецком издании Die Welt. «Холоду» она рассказала, как получила эту работу, об атмосфере на Первом канале и о том, почему бывший муж, сотрудник Russia Today, подал на нее в суд.
Чем для вас закончился антивоенный пикет в прямом эфире?
— Первое — штраф 30 тысяч за видео, где я призывала выходить на массовые протесты. Они присудили этот штраф, а в тюрьму они меня посадить не могли, потому что моей дочери нет 14 лет. Штраф этот мой адвокат пробовал оспорить, и позавчера было заседание, но ничего не получилось — все оставили без изменений.
За сам протест, за постер в эфире никаких обвинений мне не предъявлено. Вернее, мне сперва выдвинули административное обвинение, и буквально через два дня забрали его обратно. Теперь я в подвешенном состоянии: за пикет у меня ничего нет — ни административки, ни уголовки. Они наблюдают за мной, ждут, что предъявить.
А понятно, почему отозвали обратно?
— Видимо, они хотели вменить административное наказание, потом посмотрели, что я активно стала везде выступать и писать антивоенные посты, и мне кажется, они оставили это на потом. Я не знаю, что у них в голове. Наказание все впереди еще.
Адвокаты говорят мне, чтобы я не расслаблялась. Вчера я узнала, что на меня бывший муж в суд подал. У меня жизнь с каждый днем веселее и веселее.
Почему он подал в суд?
— Я не знаю, он не разговаривает со мной после протеста. Хотя мы общались до него. Мы разведены три с половиной года, он работает на RT, и мы в достаточно нормальных отношениях были, общались по поводу детей: если надо забрать, что-то сделать, принести-унести. Общались сообщениями в мессенджере, я могла и позвонить. А после протеста он прекратил со мной всяческое общение, поэтому я не могу узнать, что он от меня хочет. Я и дом детям сразу отписала после протеста, чтобы на мне никакого имущества не было, ничего. Я не знаю, что он хочет, я в шоке. (Согласно карточке дела, иск против Овсянниковой поступил в Черемушкинский суд 19 апреля. Содержание иска пока неизвестно, но он относится к категории «споры, связанные с воспитанием детей». Беседа назначена на 16 мая. — Прим. «Холода»)
Как вы узнали, что он подал в суд?
— Адвокаты мне прислали скрин с сайта суда. Спросили, что вы на это скажете? Я сказала, что у меня такой же шок, как и у них. Я пыталась как-то разузнать, что происходит, но он мне не отвечает. Он не отвечает мне ни через сына, ни лично. Я думаю, что он по природе своей — ленивый человек, и мне кажется, что его загнали в угол. Скорее всего, это происки Маргариты Симоньян, ее инициатива.
Вы думаете, это не личный порыв?
— Мне кажется, что он достаточно порядочный человек, и я думала, что он не хотел бы причинять лишний стресс нашим детям. Я не думаю, что это его инициатива. Наверное, его поставили перед выбором: или мы тебя увольняем, или ты действуешь с нами заодно.
Расскажите, как изменилась ваша жизнь после антивоенной акции. Что поменялось — образ жизни, окружение, вы сами?
— Все поменялось, я каждый день общаюсь все с новыми и новыми людьми. И уже даже это тяжело психологически. Я осталась бомжем, без дома. Дети мои в Москве, обнять я их не могу. Я пока не возвращаюсь в Москву, но, конечно, намерена это сделать. Вот такой вот я теперь человек — я даже не знаю, кто я сейчас. Продолжаю, борюсь, не теряю сил и оптимизма.
Что должно произойти, чтобы вы со спокойной душой могли вернуться?
— Со спокойной душой я вернусь, когда этот режим рухнет. А не со спокойной душой — я не знаю, я заложник этой ситуации. Старший сын сам не хочет никуда ехать, а дочь я не могу забрать даже на каникулы, чтобы провести вместе время, потому что у детей закончился срок загранпаспортов. И я не могу начать [их делать], потому что нахожусь в Берлине. А бывший муж не хочет давать разрешение на выезд детей за рубеж, не хочет делать паспорта. Я несколько раз звонила, через сына просила сделать загранпаспорта, но он не хочет пошевелить и пальцем. У меня даже была запись назначена [на подачу документов], но он не пошел. Сказал, что никуда не пойдет.
Как вы сейчас общаетесь с семьей? Вы рассказывали, что старший сын на вас очень обиделся из-за антивоенного пикета и мама вас считает предательницей. Эти конфликты сгладились?
— Нет, не сгладились. Очень напряженно. Сыну я периодически пытаюсь звонить, у нас диалог не очень получается, потому что отец работает на RT, он промывает ему мозги со своей стороны. У сына сейчас такой непростой возраст — ему 17 лет — у них с отцом мужская солидарность, направленная против меня. Мама — предательница, разрушила всю жизнь нашу. А дочке 11 лет. Она каждый раз говорит, когда я звоню: «Мамочка, когда же ты вернешься?». Я ей все время говорю, что через неделю, через неделю. И она говорит: «Мам, неделя прошла, а тебя все нету». Так мы с ней общаемся. Мне, конечно, плакать хочется.
Но она не настроена негативно?
— Она еще ребенок. Она что-то понимает, конечно, но политических предпочтений еще не высказывает. Я для нее просто мама, которую она любит. Она была моим хвостиком, мы в бассейн вместе ходили, на тренировки и концерты.
А ваша мама стала спокойнее воспринимать эту ситуацию?
— Я через сына передавала ей, что все в порядке. Я еще не общалась с ней. У нас достаточно сложные отношения. После того, как она назвала меня предательницей, мне не очень хочется звонить ей.
Расскажите о вашей работе на Die Welt. Когда мы договаривались об интервью, вы сказали, что все время работаете.
— Я сейчас делаю материал о российской пропаганде. Потом параллельно мы вчера записывали интервью с CNN, потом с ребятами из «Ленты.ру», потом я была на онлайн-встрече в Европарламенте. Каждый день какой-то сумасшедший просто.
Как вас пригласили работать в Die Welt, долго ли вы думали над предложением?
— Было очень много предложений. Из американских газет, из Сан-Франциско, итальянцы писали, кто только не писал. Не знаю, насколько это корректно говорить, но так получилось, что через общих друзей, которым я доверяю, со мной связался главный редактор Die Welt. И я решила, что в моей ситуации выгоднее объединиться не с американцами и не с британцами, потому что меня и так назвали британским шпионом (глава дирекции информационных программ Первого канала Кирилл Клейменов 21 марта в эфире телеканала обвинил Марину Овсянникову в предательстве и сотрудничестве с британским посольством. — Прим. «Холода»). А если бы я еще стала работать на американцев, то точно бы заклеймили. В этой ситуации немецкий медиаконцерн, один из самых крупных в Европе, — был лучшим выбором в моей ситуации, я думаю.
Сколько вы там работаете?
— Чуть больше месяца. Но я там не работаю в штате, я просто фрилансер. Я могу находиться в любой точке мира, могу находиться в Москве или где пожелаю. Я не должна жить в Берлине и ходить в офис с 9 до 18. Мы периодически договариваемся, о чем я пишу статью. Но так как я телевизионный журналист, мне, конечно, интереснее снимать видео.
Я сейчас в Берлине, до этого я была в Молдове, делала огромный спецрепортаж об украинских беженцах, о том, что сейчас с ними происходит в Молдове, как они дальше едут в Европу. Встречалась с беженцами, с волонтерами, была на границах, была в палаточных лагерях. Нахожусь до сих пор под впечатлением, потому что все, что рассказывают беженцы — это ужасно. Люди в Москве, с Первого канала, которые сидят благополучно в Москве, и пишут мне, они ничего этого не видят. Масштаб этой катастрофы колоссальный.
Они до сих пор вам пишут?
— Да. Люди с Первого канала пишут мне оскорбления, проклятия в фейсбуке. Украинцы атакуют, не верят, говорят, что я пропагандист. Пропагандисты пишут, что я тварь, предавшая родину. Все что угодно пишут, со всех сторон.
Расскажите, как сильно нынешняя работа на Die Welt отличается от того, что вы делали на Первом канале?
— Давайте начнем с того, что все говорят, что я какая-то махровая пропагандистка. Я работала как продюсер, я работала как международный редактор. Я не писала эти пропагандистские тексты, слава богу. Я работала с международными агентствами: Reuters, France-Presse, APTN. Занималась взаимодействием с иностранными агентствами, поэтому у меня достаточно либеральные взгляды. Плюс я записывала интервью с политиками по скайпу. Текстов я не писала. Поэтому мне более или менее комфортно было. Я работала на Первом канале, но в то же время я была в другой среде. Я смотрела CNN, Sky News, читала западные газеты. Мне сейчас очень просто [высказывать свое мнение], потому что это действительно мои взгляды, мои убеждения, я сейчас нахожусь в полной гармонии с самой собой.
Но начинали вы работу на Первом канале в бригаде Жанны Агалаковой?
— Да, когда я пришла, я была в ее бригаде. Мы с Жанночкой сейчас общаемся и поддерживаем друг друга. Я работала у нее как спичрайтер, как раз тексты для нее писала. Но это давно было, начало 2000-х.
Почему вообще журналистика? Почему вы выбрали эту профессию?
— Чтобы вы понимали, меня одна мама воспитывала: отец умер, когда мы еще жили в Одессе, практически сразу после моего рождения, мне пять месяцев было. Потом я с мамой жила в Грозном с 7 до 12 лет. Когда в 1991 году началась Первая Чеченская война (В 1991 году Джохар Дудаев обьявил о независимости самопровозглашенной Чеченской республики. Первая Чеченская война началась в 1994 году — Прим. «Холода)», мы оттуда точно так же, как сейчас украинские беженцы, бежали, потому что уже начали стрелять. Мы бросили квартиру и все имущество. Мама схватила меня, и мы оттуда убежали вообще без чего-либо. Потом были девяностые годы, это были годы безденежья, без имущества, без жилья. Годы страданий, унижений и кошмара. И так получилось, что моя мама, химик-технолог по образованию, когда мы убежали из Грозного и жили в Краснодарском крае, как-то оказалась на местном радио. Начала там читать новости, какие-то репортажи делать. Мне это так понравилось, я поняла, что это та профессия, которой я хочу заниматься.
Журналистика в 1990-ых годах была абсолютно не такая пропагандистская, как сейчас. Она была за все доброе и светлое. Я поняла, что именно этой профессией я смогу спасать всех бедных и угнетенных и как-то помогать людям. Где-то в классе девятом я поняла, что буду поступать на журфак. Первое образование у меня — факультет журналистики Краснодарского университета, а второе — РАНХиГС. А в Краснодарском крае я работала на телевидении, я была репортером, ездила по всему краю и в Чечню летала с [Виктором] Казанцевым, когда он был полпредом президента [в Южном федеральном округе]. Снимала фильмы. Нашла свой дом в Грозном, который оказался разрушен полностью. В него снаряд попал. В Краснодарском крае я лет пять проработала, как ведущая. Я уже была такая известная личность, а потом переехала в Москву, пришлось начинать все заново.
Телевидение всегда больше подвержено влиянию властей и склонно к пропаганде. Когда вы работали на ВГТРК, вам так не казалось?
— Тогда пришел к власти [губернатор Краснодарского края Александр] Ткачев, это начало 2000-х, и уже началось закручивание гаек на государственном телевидении. Мы должны были начинать выпуски, показывая губернатора, несмотря на то, что происходило что-то более значимое. Уже тогда начиналась эта пропаганда — губернатор был на первом месте, его пиарили со всех сторон на ВГТРК. Я помню, как это начиналось. А потом, конечно, на Первом канале такого становилось с каждым годом все больше и больше. Как Путин тогда в свое время начал себя вести, так же себя начали вести и губернаторы, которые требовали полнейшего подчинения от региональных СМИ.
В итоге в Краснодарском крае закрутили все гайки, губернатор и его пресс-служба взяли под контроль все телевидение.
Как вы реагировали на эти первые звоночки с закручиванием гаек?
— Тогда мы с коллегами как-то восставали против этого и пытались это все сбросить. Пытались начинать выпуски с чего-то важного, а не с показа губернатора. Тогда еще был дух свободной журналистики, тогда мы могли себе что-то позволить, что-то обыграть и может даже выйти и из-под контроля. Потом, когда я оказалась на Первом канале, там не шла речь ни о каком творчестве. Просто люди-функции, которые выполняют определенные задачи.
Почему Первый канал? В одном интервью вы говорили, что это была ваша мечта.
— Работа Первого канала — это все-таки марка высокого профессионализма. Просто тогда началась война в Ираке. Они искали людей для отсмотра CNN и Al Jazeera, такая чисто техническая работа на договоре. Это сейчас планка снизилась, а в то время, чтобы попасть на Первый канал, надо было пройти десять кругов ада. Я несколько месяцев стажировалась и чего только не делала. Потому что никто просто так туда не попадал, это был закрытый клуб для своих.
Как вы прошли путь от спичрайтера до редактора международного отдела?
— Никакой карьеры на Первом канале у меня не было. Я была винтиком в этой машине пропаганды. После той славы, которая была у меня в Краснодарском крае, после того масштаба внимания… Нет, я не строила карьеру на Первом канале, я просто работала в сложившейся ситуации. В то время один ребенок родился, второй ребенок родился, я больше переключилась на личную жизнь, семейную. Меня устраивал график «неделя через неделю» — волшебный график для того, чтобы воспитывать детей. Неделю работал муж, на другой неделе — я. И попеременно сидели с детьми.
А ваши коллеги в отделе разделяли ваши убеждения?
— Все эти люди следят за международной повесткой и все все прекрасно понимают. Мы смотрели и заседания Совета безопасности [ООН], и за Еврокомиссией наблюдали, CNN смотрели. Но на Первом канале никто друг с другом о политике не говорит. Когда началась война, все ходили с очень тухлыми лицами и потухшими взглядами. Даже начальство ходило с такими печальными лицами. Ну такие они заложники этой ситуации и заложники своей совести, потому что они не хотят уходить. Они, может быть, и ушли бы с радостью, но они не могут этого сделать.
Про заложников вы говорили в интервью Любови Соболь. Многие из-за этой фразы очень взбесились.
— Но там тоже люди, им кормить семьи надо. А куда они пойдут? Очень многие порядочные люди ушли, когда война началась. Еще до этого непосредственный начальник уволился, настолько его достало это все. Он просто ушел в никуда. Знаю, что до войны еще один коллега ушел в никуда и до сих пор сидит без работы. Уходят много людей. Те, кто по 20 лет работал, бросают все в один день и уходят. Люди сильно либеральных взглядов, конечно, поуходили в никуда. Некоторые переквалифицировались, не работают в СМИ. Делают шоколад, кто-то открыл доставку еды.
Я знаю отличного парня, он шеф-редактор, он просто великолепен. У него жена и двое маленьких детей и ипотека — куда он сейчас пойдет, как он будет кормить свою семью? Порядочнейший человек, он прекрасно понимает, что он делает. Но он не может позволить себе уйти.
Но при этом он понимает, что делает, и остается на Первом.
— Но поставьте себя на его место. Очень сложно бросить все и оставить своих детей на голодное существование и лишиться квартиры. Попробуйте, лишитесь своей квартиры единственной и обреките своих детей на голод. Надо быть очень сильным морально человеком, чтобы это сделать. У меня проще ситуация, у меня нет ипотеки. Есть небольшой кредит на машину, я его потихонечку выплачиваю. Я не так сильно связана. И моих детей временно кормит мой бывший муж. Точнее, моих детей временно кормит Маргарита Симоньян.
Вы говорили, что работаете на безвозмездной основе, чтобы не стать иноагентом.
— Сейчас я уже не на безвозмездной основе, сейчас я работаю за гонорар. По контракту как фрилансер.
Многие сначала не поверили в вашу акцию. Людям сложно поверить в тезис, который вы озвучиваете: «Я винтик в системе», потому что у многих вопрос: «Вы же видели сюжеты на Первом, у вас тогда еще не появилось ощущение того, что это пропаганда?».
— Понимание того, что это пропагандистская машина, появилось еще лет 15 назад. И с каждый годом эта пропаганда становилась все сильнее и сильнее, она росла и росла и достигла чудовищных масштабов. Последние годы меня уже просто тошнило от того, что я делаю. Не непосредственно от моей работы — в международном отделе все было нормально. Меня тошнило от выпусков новостей, я их не смотрела, даже близко не подходила. У меня дома не было телевизора. И могу сказать, что коллеги демонстративно отворачивались от телевизоров и иногда просто проходили мимо.
То есть вы подавляли в себе это? Говорили себе: «Я просто хорошо делаю свою работу»?
— Да, я просто работаю, чтобы не умереть с голоду, чтобы кормить своих детей. Но внутри меня тошнило. Надо было найти силы в себе и уйти раньше. Но если бы я знала, к каким чудовищным последствиям это приведет нас, я бы лет 10 назад оттуда ушла.
Вы жестко отреагировали на события в Украине, потому что там был ваш дом?
— Да, мой отец украинец. И две мои двоюродные сестры сейчас живут на Украине. Я родилась в Одессе, но мы с семьей прожили там год. Потом один раз я в Одессе была, один раз в Киеве.
Но эти события в Украине начались еще в 2014 году. Как вы тогда их восприняли?
— Это был шок и ужас. Я помню этот снаряд первый, упавший в Горловке, кажется. Мощный взрыв был. Когда Кремль начал дестабилизировать ситуацию в Донецке и Луганске, уже тогда это было ужасно тяжело и катастрофично. Но тогда я была в браке, и мой муж меня убеждал: «Ты ничего не понимаешь, ты глупая женщина, это геополитика, мы должны все выиграть» и так далее. «Сейчас мы все здесь сделаем. Путин — гениальный стратег». Мы все время конфликтовали на эту тему. В какой-то мере я немного смирилась с его взглядами, думала, может быть я действительно чего-то не понимаю, может быть, я глупая женщина.
Но до конца он вас не убедил.
— Нет. Может быть, в каком-то плане мы из-за этого развелись, из-за наших диаметрально противоположных взглядов. Потому что я всегда говорила: «Как это возможно, такие бюджеты колоссальные мы впихиваем в RT, такой монстр пропагандистский существует за наши налоги». Я говорила: «Я не хочу платить свои налоги, чтобы они шли на эту ужасную компанию». Он говорил: «Эта компания кормит твоих детей». Я говорила: «Бог с ним, найдешь другую работу, это действительно чудовище — этот RT. Как ты там можешь работать?». Это самое ужасное, что построил Кремль.
Думаю, Маргарита Симоньян почтет это за комплимент.
— Наверное.
В вашей картине мира, RT и Первый не были одним и тем же? Пусть даже оба занимались пропагандой?
— Первый канал — он же частично государственный, у государства там 51%. Первый хотя бы зарабатывает что-то себе на рекламе, своими шоу, своими программами. Он не полностью содержится за счет бюджета. Кремль выделяет Первому минимальное финансирование. А RT — это такой пропагандистский монстр, который полностью финансируется из госбюджета, и там колоссальные деньги. На него Кремль выделяет денег, наверное, в сто раз больше, чем на Первый. Но точные цифры я не помню (В 2022 году государство выделило на работу Первого канала 6,268 миллиардов рублей. На работу RT — 25,925 миллиардов рублей, и еще 2,769 миллиардов рублей выделили немецкому филиалу компании. — Прим. «Холода»).
Я имею в виду не только финансирование. Разве в информационном плане Первый и RT не близки друг другу?
— Они близки, они практически одинаковы сейчас в идеологическом плане. Но [в разговорах с мужем] я имела в виду финансирование.
Вы рассказали, что сотрудники отдела и вообще сотрудники на Первом стараются не обсуждать политику. Это какое-то негласное правило?
— Да нет, все прекрасно понимают, чем занимаются. И какая в стране политика. На работе предпочитают не говорить о политике, не обсуждать — только о собачках, кошечках и детях. Потому что любое твое слово будет использовано против тебя. Все ведут себя достаточно скрытно, все относятся друг к другу с подозрением.
А были ситуации доносов?
— Постоянно. На этом построена дирекция Первого канала. Я один раз ушла раньше с работы, моя коллега с другой смены заложила меня руководству, и я была оштрафована. Такое стукачество и лизоблюдство на Первом канале.
А из-за идеологических разногласий тоже стучали?
— Из-за идеологических я не слышала, потому что там никто не высказывается, если с чем-то не согласен. Атмосфера очень напряженная, противная и нечеловеческая.
А как ваши коллеги на Die Welt вас приняли?
— Прекрасно. Там абсолютно другая атмосфера. В последние годы у нас на Первом канале не было никаких объединяющих корпоративов, посиделок, все было очень жестко. А в Die Welt все общаются, все улыбаются, у них на первом этаже куча ресторанов, где все сидят вместе. Не знаю, какие там внутренние отношения, но внешне это выглядит абсолютно по-другому. Атмосфера свободы, всеобщего доверия.
При этом были новости, что кто-то был не рад вашему назначению.
— Это были молодые украинцы, они ничего не понимали и пришли к начальству, когда Die Welt только опубликовал новость, что я буду у них работать. Руководство Die Welt с ними поговорило, все объяснило, они разошлись и уже ничего против меня не имеют. Украинцы в Берлине со мной обнимаются, мы сидим за общим столом, общаемся. Большинство украинцев в соцсетях начали меня поддерживать, особенно одесситы на моей стороне, они за меня горой.
Вы говорите, что начальство им объяснило ситуацию. Что им сказали?
— Чем больше будет таких людей в государственных медиа, тем быстрее закончится эта война. Начальство пыталось объяснить, что я хороший порядочный человек. Что я никогда не писала пропагандистских текстов и всячески поддерживаю Украину и украинцев. И хочу как можно быстрее остановить эту войну. Они достаточно хорошо поговорили, украинцы все поняли. Но я не общаюсь с этими ребятами. Я ходила в Берлине 8 мая на проукраинский митинг, в защиту Украины, общалась со многими людьми из Украины. Наконец-то хотя бы хейтеры со стороны Украины успокоились и практически уже не пишут никаких злобных комментариев на мой счет о том, что я бывший пропагандист.
А вас это задевает?
— Мне кажется, неважно, чем человек занимался до 24 февраля. Если он 24 февраля осознал, в какую пропасть мы скатились и где оказались, и он порвал с этой пропагандой, порвал с работой на режим, участвует в антивоенных протестах, мне кажется, что сейчас, в условиях тотальной военной диктатуры и угрозы оказаться под уголовным преследованием, этот человек заслуживает добрых оценок. Посмотрев на мою историю, вряд ли кто из моих коллег отважится сделать то же самое. Они же не идиоты, они видят, с какой волной хейта я столкнулась со всех сторон.
Но кажется, что вы неплохо держитесь.
— Я вообще оптимистичный человек и очень положительный, я не теряю чувство юмора в любой ситуации. Мои друзья звонят из России и спрашивают: «Ты что предпочитаешь: полоний, «Новичок» или автокатастрофу?» Я говорю: «Слушайте, ребята, я еще не того уровня, чтобы так заморачиваться с полонием». Мы шутим на эту тему со всеми, потому что если не шутить, можно сойти с ума.
Новость о вашем трудоустройстве вызвала комментарии, что вы использовали свою акцию как карьерный лифт.
— Ну да, я же теперь еще и враг оппозиционных журналистов. Почему мне дали работу, когда оппозиционные журналисты ищут работу годами. А я случайно ее получила. Куда ни кинь — везде клин, со всех сторон.
А что, было бы лучше, чтобы я после этого протеста замолчала и растворилась? Что я должна была сделать, чтобы понравиться всем? Это невозможно в моей ситуации. Это единственное правильное решение в моей ситуации — работать на немецкое медиа, потому что мне нужна поддержка. Я очень благодарна Die Welt, потому что они в такой сложной ситуации меня поддержали. Я использую эту площадку для того, чтобы доносить альтернативную точку зрения до россиян.
Что вы хотите донести?
— Цель у нас сейчас у всех одна: остановить войну. Чтобы это безумие как можно быстрее закончилось. Всем этим хейтерам, кто против, кто за, надо просто объединяться, чтобы остановить это безумие. И неважно, кто где работал, какие у него политические взгляды, мне кажется, самое важное в этот момент — объединить всех противников войны. Этим людям надо только позитивные эмоции отправлять. Кто-то из сторонников Навального начал писать, что я пропагандистка. Люди, очнитесь, одумайтесь — это неважно, кем был человек. Главное, что он с вами, что он выступает против войны. Надо объединяться, ни в коем случае не хейтить друг друга, зачем эта волна ненависти и агрессии? И так полно ненависти. Обнимите этого человека, улыбнитесь — как хорошо, что он прозрел! После войны уже разбирайтесь, делайте что хотите. Сейчас у нас всех одна главная цель.
