В 2023 году победителем главного мирового фестиваля неигрового кино IDFA, который называют «Каннами для документалистов», стал дебютный фильм армянской режиссерки Шогакат Варданян «1489». Это самый большой успех армянского кино в XXI веке и одно из сильнейших антивоенных экранных высказываний последнего времени. «1489» — номер останков брата Шогакат, Согомона Варданяна, который пропал без вести во вторую карабахскую войну в 2020 году. Три года Варданян, не имея никакого кинематографического образования, фиксировала на мобильный телефон поиски брата. По просьбе «Холода» с ней поговорил кинокритик Константин Шаловский.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
В какой момент вы решили, что из личной истории будете делать кино?
— Сначала я просто пыталась найти своего брата и была настолько поглощена этими поисками, что мне было трудно сконцентрироваться на уроках в Школе журналистики, где я училась. Моя учительница по мобильной журналистике (mobile journalism), мне показалось, хотела меня занять чем-то и попросила меня начать снимать все, что со мной происходит, на телефон. Конечно, сначала я не думала, что из этого получится фильм, — начала снимать, чтобы меня не выгнали из школы.
Когда вы поняли, что из учебного задания это уже переходит в другие отношения с реальностью?
— Когда я поняла, что брат не вернется. Я, наверное, первая в семье это поняла. У меня уже на пятый день после того, как он перестал выходить на связь, было очень нехорошее предчувствие. Я его от себя, конечно, старалась отгонять, но как будто уже знала, что его больше нет, хотя делала все, чтобы его найти. И поэтому я достаточно быстро стала относиться к тому, что я снимаю, серьезно.
Как к съемкам отнеслись ваши родители?
— Сперва они вообще не понимали, что происходит. Их немного раздражало это, но у них было такое состояние, что им было не до съемок. Правда, были моменты, когда я сильно начинала нервировать отца, он сердился, говорил: «Перестань снимать», — и я переставала. Приходилось ждать несколько дней, чтобы продолжить съемку.
Вы чувствовали, что с камерой вам легче пережить трагедию?
— И да, и нет. Конечно, камера дает возможность переживать трагедию иначе. Я была очень сильно измотана всем происходящим, периодически мне хотелось просто пойти и лечь, но из-за того, что я снимаю, я не могла этого сделать. Съемка помогала мне оставаться на ногах, не остаться один на один в кровати со своими мыслями. Но в какой-то момент мне приходилось стоять с камерой и смотреть на то, что происходит дома, — то, что я предпочла бы не видеть, если бы не съемки.
Страдания родителей?
— Да. Страдания родителей.
Был момент, когда вы физически не могли снимать?
— Я сняла один очень тяжелый эпизод, который потом удалила. Долгое время его хранила, не показывала никому, а потом удалила, чтобы никто живой никогда в жизни этого не увидел. Я знаю, что вообще-то ничего нельзя удалять, когда снимаешь документальный фильм, но для меня эта съемка заходила за ту грань, после которой человеку будет просто трудно жить дальше, если он себя таким увидит. А для меня жизнь другого человека важнее, чем та история, которую ты хочешь рассказывать.
Там были ваши родители?
— Не буду отвечать. Я же его удалила.
Есть что-то, чего вы не сняли и жалеете об этом?
— Мой отец — художник и скульптор, и он уходил в свою студию работать и побыть один. И я несколько раз порывалась пойти туда, чтобы поснимать, но что-то меня каждый раз удерживало. Было ощущение, что мне не надо туда лезть. Что там что-то такое, что может просто разбиться, если его потрогать.
Как вы решали проблему, что вы снимаете кино о личной трагедии и сам процесс съемки как будто бы заслоняет ваши переживания, делает их отчужденными?
— Я не думаю, что это так. В кино же вы видите только маленький процент того, что мы прожили. И даже если мы говорим об исходном материале — его было много, больше 100 часов, но это всего 100 часов за три года. Так что мы очень многое прожили и пережили без всякого кино. Трудно было снимать наш дом таким, как он есть, понимая, что очень много людей его увидит. Но у меня была мысль, что я делаю что-то важное.
Когда вы показывали кино родителям, вам было страшно?
— — Очень. Было очень тяжело думать о том, что они будут чувствовать. Про папу я этого так и не знаю: он просто посмотрел предпоследнюю версию монтажа, ушел в свою студию и ничего не сказал. А мама сначала не принимала фильм. Говорила, что смотреть там не на что, имея в виду, что на боль не надо смотреть, и говорила еще, что все очень плохо смонтировано. Но когда она увидела финальный монтаж, она мне вдруг сказала, что наконец-то поняла, почему я сняла все так, как сняла. И что, если бы она была на моем месте, она бы старалась снимать красиво, и вся история бы пропала. Услышать от нее эти слова было для меня очень важно.
Один из самых пронзительных моментов фильма — сцена, когда родители держат в руках кости вашего брата. Вы снимаете их руки, которые как будто танцуют, но не снимаете лица. Это очень сильное режиссерское решение, оно пришло к вам интуитивно?
— Я помню, что, когда я стояла и снимала это, я думала: «Показать мне лица или нет?» Но что-то как будто физически не давало мне поднять руки. И я просто перестала в какой-то момент думать, позволила камере снимать так, как я чувствую. У меня же нет кинематографического образования, я почти все снимала интуитивно.
Еще одно очень сильное решение — не показывать в финале хронику с вашим братом, где он живой. Мы так и не узнаем, каким был Согомон, как двигался, как говорил, как занимался музыкой. Хотя в фильме прямо говорится о том, что хроника эта есть, и зритель как будто ждет ее весь фильм. Что бы, по-вашему, изменилось, если бы вы ее все-таки поставили?
— В первых вариантах монтажа, еще когда у меня не было финальных съемок с костями, в конце стоял большой кусок, на шесть или восемь минут, хроники с последнего концерта Согомона (брат Варданян был пианистом. — Прим. «Холода»). Тогда я думала, что зрителям сложно будет смотреть такой длинный фрагмент, но мне и хотелось, чтобы им было сложно. Но все равно я все два года не была уверена по поводу этих архивных съемок в конце. А когда появился монтаж с последними кусками, стало понятно, что невозможно и нельзя заканчивать с архивом Согомона. Мы уже работали над фильмом с Мариной Александровной Разбежкиной (российская документалистка, педагог. — Прим. «Холода»), и оказалось, что она тоже сомневается, но не хочет пока прямо об этом говорить, понимая, что мне будет тяжело. Мы долго думали, и Давит (Давит Степанян, документальный режиссер, критик, консультант фильма «1489». — Прим. «Холода») думал. В итоге у нас с ней случился большой разговор о том, почему эта сцена не должна быть в кино, как меняется кино в зависимости от финала. И это было очень тяжелым решением — не поставить его. Но фильм требовал это.
То, что вы закончили консерваторию и профессионально занимались музыкой, помогло вам в монтаже?
— Да, безусловно. Монтаж — это же ритм, и я иногда не видела, а буквально слышала, сколько должен длиться тот или иной эпизод.
Ваш дебют выглядит очень взрослой и уверенной работой. При этом вы никогда не учились ни съемкам, ни монтажу. А можете ли вы назвать себя зрителем документального кино?
— До моего фильма — не была, но сейчас, кажется, уже становлюсь. Конечно, когда я была студенткой, я днями и ночами просиживала на показах «Золотого абрикоса» (международный кинофестиваль в Ереване. — Прим. «Холода») и смотрела все подряд: и документальное, и игровое. Мне просто консерватория в какой-то момент очень сильно надоела, и я стала смотреть много авторского кино. Например, как-то сама вышла на «Декалог» Кесьлёвского, потом посмотрела фильмы Джармуша, и все это произвело на меня огромное впечатление. Мне кажется, что в том числе из-за этой насмотренности — может быть, не такой большой по сравнению с тем, чему учат в киношколах, — у меня и получилось снять свой фильм.
В фильме есть еще один запоминающийся эпизод, когда вы остригаете себе волосы, и он читается как ритуал. А что это было на самом деле?
— На самом деле, у меня очень сильно болели волосы под кожей. От нервов. Так сильно болели, что пришлось стричь.
Но зритель считывает это как метафору.
— Ни про какие метафоры я, если честно, не думала. Я просто собирала историю.
Ваш фильм недвусмысленно говорит о том, что потеря близкого человека — сына, брата — трагедия несравнимо более тяжелая, чем потеря территории. Вкладывали ли вы такой смысл в картину?
— Я не думала так, но, наверное, я так чувствовала, когда снимала, если вы это тоже почувствовали. И сейчас я думаю, что, да, так и есть. Хотя в нашем эпосе это не так: там герои отдают свою жизнь за родину и за народ.
Как вам кажется, многие ли сегодня в мире могут согласиться с такой мыслью?
— Что потерять человека страшнее, чем потерять землю? Нет, не думаю. Хотя я, например, прошла через это, но даже мне трудно однозначно ответить на этот вопрос.
Когда человек погибает, близкие неизбежно задаются вопросом: «Кто виноват в его гибели?» Вы себе задавали этот вопрос? И как менялся на него ответ?
— Для меня очень много людей в этом виноваты, в том числе и я. Я точно не могу сказать, что виноват кто-то один, потому что к трагедии часто приводит множество маленьких выборов и решений, которые совершают разные люди. Сейчас я говорю об этом спокойно, а раньше у меня то и дело к горлу подкатывала ненависть.
Но в вашем кино совсем нет ненависти.
— Да, в фильме ее нет. Я всегда понимала, что это очень плохое чувство, и отодвигала его от себя.
Я читал, что вы отказались от гранта премьер-министра Армении в 2021 году. Это было политическим решением?
— Концепция такого приза сама по себе политическая. Так что и решение не может не быть политическим. Если даже ты со сцены говоришь, что оно не политическое, все понимают, что это не так. Да, я отказалась, потому что снимала этот фильм в первую очередь для семей, которые потеряли своих детей в этой войне. И для всех людей, которые прошли через войны на земле. Поэтому, когда я представила, что чья-нибудь мама, которая посмотрит это кино и которой будет очень тяжело его смотреть, узнает, что я взяла эти деньги, то я поняла, что их нельзя брать.
Стало ли вам легче после того, как вы выпустили этот фильм?
— Проще ответить от обратного: если бы я не выпустила его, то мне было бы очень тяжело. Потому что я дала себе слово, что сделаю этот фильм для моего брата и для всех остальных, кто погиб на войне. Сейчас я пока еще не понимаю, что чувствую. Слишком мало прошло времени.
После начала полномасштабного вторжения России в Украину в Армению приехало много россиян, которые через свое переживание войны впервые, наверное, поняли и увидели трагедию страны, раздираемой войной уже почти 20 лет. Причем в Армению приехали по большей части молодые люди. Как ваше поколение относится к российским эмигрантам?
— К сожалению, я не могу сказать, что у меня получилось с ними пообщаться. Русские ребята больше друг с другом общаются, а с нами как-то не очень. Или, может быть, моя голова была занята все время фильмом, и я мало выходила из дома. Но за эти два года русские как будто создали такой маленький город в городе — у них свои кафешки, свои тусовки, поэтому они как-то пропали с моей карты города. Просто мы живем параллельными, получается, жизнями.
Я прочитал в интернете, что в 2010-е годы вы занимались гражданским активизмом, есть даже видеосюжет про вас под названием «Пианистка гражданского восстания». Можете рассказать об этой части своей жизни?
У нас пытались спасти Маштоцкий парк от застройки, и мама сказала: «А ты почему не идешь?» Вот я и пошла. И после этого стала ходить на акции. Но после революции (бархатная революция 2018 года в результате которой ушло в отставку правительство Сержа Саргсяна, а премьер-министром стал оппозиционный лидер Никол Пашинян. — Прим. «Холода») в нашем обществе, как мне кажется, очень сильно подорвано доверие к таким вещам.
В чем, на ваш взгляд, заключается разочарование армянского общества?
— В том, что все то, что было сказано и обещано на площади, было потом сделано с точностью наоборот. Я очень хорошо помню день, когда Пашиняна выбрали премьер-министром. Я в маленькой деревушке живу, около Еревана, и проспала автобус, который идет в центр. Тогда я кое-как поймала какой-то старенький грузовик, мы еле добрались по пробкам, и в момент, когда я спускалась с этого грузовика, огромная волна аплодисментов и криков прошлась по толпе. И я запомнила, что я прыгаю с грузовика в эту волну и думаю, что все, сейчас я не должна быть ни на чьей стороне. Что мы должны следить за тем, что будет делать новое правительство, потому что мальчик, победивший дракона, всегда может сам стать драконом, как в советском мультике. Но я увидела, что большая часть людей этого, к сожалению, не понимает.
Одна из проблем Армении, насколько я понимаю, в том, что молодые и активные люди, у которых есть такая возможность, уезжают из страны и становятся частью диаспоры. И после вашего успеха у вас наверняка будут предложения и возможность работы за границей.
— Да какая работа, я же камеру держать не умею! Я же свой фильм снимала на телефон. Сейчас мне очень хочется поехать учиться, и думаю, для меня очень важным было бы год-два пожить не в Армении, чтобы поменять ракурс своего взгляда, научиться смотреть и видеть не только изнутри. Мне кажется, что армянским режиссером лучше быть все-таки в Армении, чем где-то еще.
Хотя с этим связано довольно много трудностей. Я, например, не представляю, получится ли у меня вообще что-то еще снять и о чем будет мой следующий фильм если я его все-таки сниму. Мы и с Давитом, и с Мариной Александровной тоже про это говорили: в Армении почти все фильмы снимаются на тему карабахской войны. Это такая огромная травма, что люди просто ничего другого не видят. И может быть, некоторые даже не понимают этой проблемы. А те, кто понимают, им все равно очень сложно выйти из этой травмы. А мне бы хотелось, чтобы мы в ней навсегда не остались и смогли пойти дальше.
