«Холод» продолжает цикл статей ведущего российского политолога, доктора политических наук Григория Голосова о том, что будет происходить в России после Путина. В прошлый раз он рассказал о том, что должно случиться, чтобы появилась сама возможность для диалога и торга. А сейчас рассматривает варианты устройства новой власти, при которых у оппозиции появится возможность предъявлять свои требования, а также оценивает, чего ей требовать выгодно.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
В предыдущих статьях выделены условия, при которых станет возможным взаимодействие между российской оппозицией и властями. Эти условия я гипотетически связал с приходом к власти в России неконсолидированного режима, в руководстве которого будут представлены силовики и отдельные группы существующего ныне административно-управленческого аппарата. Характер взаимодействия — а стало быть, и требования оппозиции — в подобной ситуации, естественно, зависят от конфигурации самого этого режима в большей степени, чем от самой оппозиции. Поговорим о требованиях оппозиции с этой точки зрения, начав с двух вариантов — предельно оптимистического и предельно пессимистического с точки зрения оппозиции.
Предельно оптимистический вариант предполагает, что в составе правящей группы с самого начала будет значительная, занимающая ведущие позиции фракция, настроенная на демократические перемены. Истоки этого искреннего настроения могут быть идейными, но могут быть и вполне прагматическими, связанными с надеждой на то, что переход к демократии гарантирует кому-то из членов правящей группы сохранение социального веса и благосостояния, а кому-то в дополнение к этому еще и значительную роль в политическом будущем страны.
Вероятность такого поворота событий в России я нахожу абсолютно минимальной, однако проигнорировать ее не могу. Правда, сама постановка вопроса о требованиях оппозиции в этом контексте оказывается не вполне уместной.
Поясню. Если между лидерами нового режима и демократической оппозицией нет существенных разногласий по поводу целей политического процесса, то нет никаких препятствий к тому, чтобы привлечь оппозиционеров к государственному управлению. Тогда они, конечно, оппозиционерами быть перестанут и если к кому-то им и придется предъявлять требования, то в значительной степени к самим себе. Разумеется, баланс сил в таком политическом руководстве будет по-прежнему склоняться в пользу силовиков и старых бюрократических групп и будет сохраняться возможность того, что в какой-то момент они решат избавиться от партнерства с бывшей оппозицией. Но при этом им уже придется исходить из того, что общий баланс сил у власти изменится в пользу каких-то более консервативных групп, а это небезобидная, довольно рискованная для реформаторов перспектива.
Наиболее радикальную версию такого развития событий дает нам португальская революция 1974 года, которая была по сути военным переворотом. К власти пришли Движение вооруженных сил и созданный им орган, Революционный совет. В составе Ревсовета на первых порах были некоторые военные, настроенные достаточно умеренно, однако задавала тон радикальная группа, которая была готова к тому, чтобы полностью порвать с прежним режимом и отвести ведущую роль в политическом руководстве силам, которые при прежнем режиме находились по отношению к нему в оппозиции, зачастую непримиримой.
Так и произошло при формировании нового правительства, в котором никого, кроме бывших оппозиционеров, не было, причем видную роль играли коммунисты и социалисты, только что вышедшие из глубокого подполья. В течение длительного времени у власти в Португалии сосуществовали Ревсовет, который состоял исключительно из военных и определял общее направление переходного периода, и состоявшее из бывших гражданских оппозиционеров правительство. Для группы военных, которая занимала в составе Ревсовета ведущие позиции, такая конфигурация была вполне благоприятной. В частности, она способствовала тому, что эта группа смогла довольно быстро маргинализировать сначала умеренную фракцию внутри Движения вооруженных сил, а затем и наиболее радикальных, прокоммунистических офицеров.
Гораздо менее щадящий во всех возможных отношениях вариант развития событий продемонстрировал Судан после свержения персоналистской диктатуры в 2019 году. Там вскоре после переворота (который, впрочем, был похож на революцию куда больше, чем португальская «революция гвоздик») был создан выполнявший функции главы государства Суверенный совет, состоявший в пропорции примерно 50 на 50 из силовиков и представителей основной оппозиционной коалиции, Альянса за свободу и перемены. В новое правительство вошли в основном члены Альянса, однако руководящая роль Суверенного совета при принятии основных управленческих решений была оговорена с самого начала.
В отличие от португальских революционеров, лидеры переходного совета — глава Вооруженных сил Абдель Фаттах аль-Бурхан и лидер формирования «Силы быстрого реагирования» Мухаммад «Хамидти» Дагло — отнюдь не были приверженцами демократии и принимали демократическую перспективу, судя по всему, без особого энтузиазма, просто в силу прагматических соображений. Многочисленные конфликты между военной и гражданской частями Суверенного совета в октябре 2021 года привели к роспуску этого органа и к удалению бывших оппозиционеров из правительства. Однако уже через месяц военные отыграли назад, и процесс трансформации возобновился. В нынешнем году он был прерван вооруженным конфликтом между силами аль-Бурхана и Дагло, в котором гражданские политики могут занимать лишь выжидательную позицию.
При всех колоссальных различиях между португальским и суданским вариантами развития событий между ними есть очевидное сходство, состоящее в прямом допуске бывшей оппозиции к государственному управлению. Это позволяет перейти к формированию «дорожной карты» политических преобразований, то есть их детализированного плана, а также к исполнению этого плана. На возможном содержании «дорожной карты» в России нам еще предстоит остановиться, но сейчас нужно вернуться к разговору о требованиях оппозиции в менее благоприятных для нее условиях.
Однако прежде замечу, что суданский вариант, который в России кажется чуть более вероятным, чем португальский (притом что оба выглядят на данный момент достаточно фантастическими), предъявляет колоссальные требования как к договороспособности сторон, так и к уровню внутренней консолидации, то есть единства, каждой из них, и особенно оппозиции.
С одной стороны, речь идет о том, чтобы свести в рамках единой системы управления людей, которых вся их политическая предыстория привела к глубокому взаимному недоверию и, возможно, даже личной ненависти. С другой стороны, и это даже более важно, основные группы оппозиции должны не только принять этот вариант, но и смириться с тем, что какие-то из них от него выиграют гораздо больше, чем другие. Однако это обычные дилеммы переходных политических процессов, которые очевидны в общем виде, но с трудом поддаются более конкретному прогнозированию. Порой эти процессы порождают самые причудливые конфликты и альянсы.
Вернемся, однако, к тем вариантам развития событий, при которых требования оппозиции так и останутся требованиями к власти, а не пунктами согласованной программы действий. Это ситуация торга, а в любом торге важно, с одной стороны, не продешевить, а с другой стороны — не заломить слишком высокую цену. Баланс найти трудно, но можно попытаться. Однако в сегодняшней статье до этой темы еще не дойдет. Сосредоточимся на том, как не продешевить. Продолжая рыночную метафору, продешевить можно двумя способами: заплатить высокую цену за добротный товар, который, однако, ее не стоит, или купить, пусть и не особенно дорого, некачественную вещь.
В качестве примера добротного товара, торговаться по поводу которого не стоит, я бы привел свободу слова, понимаемую в первую очередь как отсутствие препятствий к существованию и работе независимых СМИ. Свобода слова не только относится к числу базовых прав человека, но и гарантирована конституционно. В современной России эта гарантия очевидно не соблюдается. Однако любой неконсолидированный режим, который придет на смену нынешнему, будет иметь собственную заинтересованность в том, чтобы снять многие из имеющихся ограничений на движение информации.
Дело в том, что свободное движение информации служит средством политической борьбы, причем это средство эффективное, но сравнительно безболезненное для ее участников. Неконсолидированный режим потому и неконсолидированный, что баланс сил внутри политического руководства будет динамическим, обремененным серьезными внутренними разногласиями. Для разрешения этих разногласий стороны могут прибегать не только к «борьбе бульдогов под ковром», из которой участники всегда выходят сильно покусанными. Есть другой способ. Они могут обратиться к информационным войнам, то есть, называя вещи своими именами, апеллировать к общественному мнению и массовым настроениям с целью укрепления собственных позиций. О том, как это делается, в России никому рассказывать не надо: на этот счет есть обширный опыт 1990-х, но и на новейшем этапе истории страны относительно независимые СМИ широко использовались в этих целях.
Только в прошлом году сложилась ситуация, когда эти СМИ стали недоступными даже в сети без использования VPN (то есть перестали быть общедоступными), а всякого рода, пользуясь российским политическим лексиконом, «сливы и вбросы» остаются в поле зрения лишь узкого слоя политизированных пользователей. Для любого режима, который придет на смену нынешнему, даже при полном отсутствии у него демократических устремлений такая ситуация будет нетерпимой. Новые правители сами будут заинтересованы в том, чтобы ее устранить. Соответственно, оппозиции не то чтобы не следует требовать восстановления свободы слова — конечно, следует, — но нет никакого резона рассматривать это требование в качестве серьезного переговорного пункта.
В качестве примера лежалого товара, который выторговывать не следует, я бы привел скорейшую организацию свободных выборов. Казалось бы, что может быть демократичнее и радикальнее? Однако в понимании российских правящих кругов выборы, искусство проводить которые они усвоили в совершенстве, и так являются свободными. Принять такое требование они могут не только легко, но и с колоссальной радостью, потребовав взамен лишь того, чтобы оппозиция признала результаты проведенных властями выборов отражающими волеизъявление народа. Ведь в этом и будет состоять главная цель переговорного процесса с точки зрения властей. В интересах оппозиции — не понижать ставки в этой игре.
Моя позиция может показаться парадоксальной, если учесть, что я считаю участие оппозиции в авторитарных выборах оправданным даже сейчас, при имеющихся политических ограничениях, которые новые власти, конечно же, пообещают смягчить — и наверняка в чем-то смягчат. Однако парадокс этот лишь видимость. В той мере, в какой участие в авторитарных выборах оценивается оппозицией адекватно — как одна из паллиативных тактик легального политического действия, — оно остается вполне разумной активностью. Однако признавать такие выборы свободными, в каком бы то ни было смысле отражающими волю народа, значит впадать в опасный самообман.
По-настоящему свободные выборы — это ключевой пункт любой программы демократизации, но именно поэтому они не могут быть ее исходным пунктом. Чтобы обеспечить проведение выборов, нужно для начала сформулировать комплекс конкретных предварительных условий. В их число наряду с прочими и более важными требованиями может входить восстановление свободы слова, но переговорной позицией оппонентов власти (постольку, поскольку они будет оставаться именно оппонентами власти, а не ее частью) должно быть соблюдение всего комплекса условий, каждого пункта. Без этого оппозиции было бы разумно не просто воздерживаться от требования скорейшего проведения выборов, но и отвергать такие предложения, если они будут исходить от властей. О конкретных же условиях поговорим в следующий раз.
