Что будет с Россией после Путина? Этому вопросу посвящен цикл статей доктора политических наук Григория Голосова, которые он пишет специально для «Холода». С весны 2022 года заметно выросло политическое влияние Евгения Пригожина и Рамзана Кадырова. Из-за этого многие предполагают, что власть в стране может полностью перейти к силовикам. Голосов объясняет, почему военный переворот действительно возможен, и рассказывает, что будет дальше, если это произойдет.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
В предыдущей статье в «Холоде» я отметил, что на смену персоналистским диктатурам часто приходят военные режимы. Перспективу военного переворота в России я исключить не могу, другое дело — создание здесь устойчивого военного режима, кто бы ни задался такой целью. Связь между этими двумя действиями — далеко не такая однозначная, как может показаться.
Что такое хунта?
Советская пропагандистская волна 1970-х годов, вызванная свержением президента-социалиста Сальвадора Альенде в Чили, через пару десятилетий получила в России неожиданный резонанс в виде любви некоторых «либералов» (от кавычек в данном случае воздержаться не могу) к Аугусто Пиночету, которому действительно удалось построить устойчивый военный режим. В русском языке из-за этого даже закрепилось слово «хунта» с неизменно негативной коннотацией, хотя на самом деле оно переводится просто как «совет». И действительно, военный режим в случае его устойчивости — власть именно совета, пусть и довольно специфического по составу: узкой коллегии военачальников.
Собственно, в политической науке под военным режимом и понимают такую структуру, при которой власть либо прямо принадлежит лидерам военной корпорации, либо контролируется ими за спиной формальных политических институтов. Вторая ситуация встречается нечасто, но все же наблюдалась в некоторых латиноамериканских странах, от Аргентины до Гватемалы, со второй половины прошлого до начала нынешнего столетия.
Под «военной корпорацией» понимается вся совокупность структур, которые располагают правом на применение вооруженной силы, то есть структур силовых — армии и организаций с мандатом на обеспечение государственной и общественной безопасности. В некоторых странах, кроме того, существуют разного рода частные военные компании и охранные структуры, действующие легально, автономно и обладающие собственным весом.
Именно из-за сложности состава силовых структур военная диктатура всегда возникает как режим коллегиальной, а не личной власти. Армейские военачальники всегда координируются с главами органов безопасности и иных групп силовиков — иначе режим сползает в гражданскую войну.
Армия сама по себе — тоже сложная организация, включающая в себя отдельные роды войск и иные крупные подразделения. До установления военного режима они обычно находятся под верховным командованием того или иного гражданского политика — президента или премьер-министра. Им даже не нужно непосредственно взаимодействовать между собой. После переворота, однако, возникает необходимость решить, какими властными полномочиями будет располагать каждая из структур.
Коллегиальное руководство было свойственно всем устойчивым военным режимам, которые рассматриваются как базовые для данной категории: в Бразилии, Аргентине, Греции и многих других странах. Не был исключением и режим Пиночета. Генерал неустанно подчеркивал, что он лишь первый среди равных в числе членов хунты, и руководствовался этим правилом на практике.
Разумеется, как и всякий авторитарный режим, военная диктатура может сползти в персонализм, стать режимом личной власти и обзавестись какими-то институтами (например, электоральными), которые обеспечат лидеру колоссальный политический перевес над другими военачальниками. Так произошло, например, в Индонезии в конце 1960-х годов — режим «Военного генерала» Сухарто перестал быть военным и по большинству параметров превратился в обычную персоналистскую диктатуру.
Диктатура силовиков
Часто можно услышать мнение, что в России уже установилась «диктатура силовиков». Для обоснования этого тезиса отмечают, что в своем профессиональном прошлом Владимир Путин был офицером КГБ.
Однако скачок к вершинам власти Путин совершил отнюдь не из КГБ, а из административных органов сначала регионального, а затем и федерального уровня: работа начальником ФСБ в 1998–1999 годах — лишь эпизод в его политической карьере.
Более того, будучи главой Службы безопасности, Путин занимался именно предотвращением военного переворота: позволял политически ослабевшему президенту Борису Ельцину поддерживать контроль над собственной силовой структурой и приглядывать за другими. С этой задачей Путин справился и, полагаю, именно за это и получил главный приз — назначение преемником.
Став президентом, Путин унаследовал систему политического контроля над силовиками. Эта система, отлаженная при Ельцине и перенастроенная при Путине, стоит на двух принципах, заложенных еще в советские времена.
Первый — глубокая интеграция военачальников и глав органов безопасности в состав политического руководства и, в более широком смысле, в верхушку правящего класса. В СССР такая интеграция обеспечивалась с самого высокого уровня, Политбюро, и распространялась сверху вниз — на всю силовую иерархию. Силовики были просто государственными чиновниками, пусть и с некоторой профессиональной спецификой. Так оно остается и по сей день, хоть место Политбюро занял Совет безопасности, а номенклатурные кормушки сменились гораздо более хлебными привилегиями, например, контролем над бизнесом и освоением бюджетных фондов.
Второй — это фрагментация силовых структур, отсутствие у них общепризнанного лидера вне политического руководства, их взаимное недоверие и конкуренция. Признаки такой конкуренции в советские времена были довольно слабыми, но при Ельцине обострились, а уже при Путине, в начале 2000-х годов, эта конкуренция достигла своего пика. Тогда она проявилась в так называемых войнах силовиков, один из ведущих участников которых, Виктор Черкесов, недавно скончался в политической неизвестности.
Могут ли российские силовики стать хунтой?
С тех пор острота конфликтов между силовиками снизилась, но ныне она, как кажется, выходит на новый виток. В числе лидеров значимых силовых структур — новые автономные игроки: Евгений Пригожин с его частной армией и Рамзан Кадыров с его практически монопольным контролем над собственными силовыми организациями, деятельность которых уже давно распространилась далеко за пределы Чечни.
Как корпорация, российские силовики не хотят (в силу своей полной интеграции в структуры власти) и не могут (в силу конкуренции между собой) осуществить такое сложное, скоординированное действие, как переворот, ведущий к установлению устойчивого военного режима. Для такого переворота отсутствуют какие бы то ни было предпосылки. В среде силовой корпорации нет лидера. Все участники признают таковым Владимира Путина.
Даже если дискредитация Путина как главы государства зайдет очень далеко, альтернативной фигуры все равно не видно. Некоторые присматриваются к Сергею Суровикину, но гипотеза о потенциальном лидерстве военачальника, единственное достижение которого на нынешнем театре военных действий — организация отступления, кажется слишком смелой. Что, впрочем, для Суровикина только к лучшему. В случае появления подобной сильной фигуры Путину даже не надо будет прилагать усилия к ее устранению: другие силовики съедят.
Таким образом, возможность для прихода к власти военной хунты как основы для устойчивого военного режима в современной России отсутствует. Значит ли это, что нет условий для военного переворота? Нет, не значит. Военный переворот не всегда ведет к установлению устойчивого военного режима.
Часто говорят, что в России нет традиции вмешательства армии в политику. Не согласен. Даже если вынести за скобки восстание декабристов, которое, по моему сугубо субъективному мнению, действительно могло привести к установлению устойчивого военного режима латиноамериканского образца, таких случаев все равно немало. Это и бесконечные перевороты XVIII века, и печальная история императора Павла, и смещение Лаврентия Берии в 1953 году.
Во всех этих случаях военные, сыграв важную роль в смене власти на личном уровне, не присваивали ее, а оставались на важных, но вторичных ролях в структурах прежнего режима. Особенность нынешней ситуации в России такова, что персоналистскую диктатуру таким образом сохранить невозможно, потому что, как я писал в предыдущей статье из этого цикла, режим слишком завязан на личность действующего диктатора. Речь должна идти, очевидно, об установлении какого-то иного политического режима.
Если для установления устойчивого военного режима нужна тесная координация силовых структур, то для военного переворота, ведущего к установлению иного политического режима, такого уровня координации не требуется. Одна из силовых структур может просто подавить сопротивление конкурентов и захватить власть. Иногда это происходит как последовательность событий, которую называют «двойным переворотом». События 1965 года в Индонезии первоначально выглядели как конфликт между двумя группировками военных, каждая из которых заявляла о стремлении оградить власть президента Сукарно от попыток переворота со стороны другой группировки. Однако в итоге победившая группа военных настолько усилилась, что сама захватила власть, а Сукарно ее лишился — сначала фактически, а затем и формально.
Военный переворот — что дальше?
После военного переворота ситуация может развиваться по двум траекториям. Первая из них — это череда более или менее острых конфликтов внутри победившей группировки, обычно с участием остатков проигравших силовых структур, и как следствие — череда военных переворотов. В Сирии в 1960-х годах бытовала шутка об очереди офицеров у здания Генерального штаба страны, в которой места занимали желающие совершить очередной путч. В этом случае переворот открывает серию неустойчивых, недолговечных военных диктатур.
Обычно эта серия, имеющая самые губительные последствия для страны, завершается только тогда, когда военные либо передают власть гражданским политикам, либо сами создают какой-то новый (но не военный) режим. Скажем, многие африканские военные диктаторы вскоре после переворотов разделывались с другими его лидерами и создавали новые структуры власти, обычно партийные. Так было, например, после падения монархии в Эфиопии в 1974 году. Узурпировав власть, Менгисту Хайле Мариам на этом не остановился и приступил к оформлению партийного режима коммунистического типа. В итоге была создана институциональная оболочка для его персоналистской диктатуры, одной из самых жестоких в новейшей истории. В Эфиопии серия мини-переворотов, каждый из которых заканчивался победой Менгисту, была непродолжительной.
Вторая траектория предполагает отказ от этой болезненной фазы. Победившая силовая фракция тут же приступает к строительству нового режима. К примеру, в Бирме (ныне Мьянма) хунта почти сразу после захвата власти в 1962 году объявила, что новый режим будет носить партийный характер.
Теоретически в России не исключены обе траектории, и если первая может рассматриваться лишь как переходная фаза, то вторая может принести с собой действительно новое — и при этом долгосрочное — качество российской власти.
Возможно ли установление в России партийного режима — либо путем трансформации нынешнего, либо как следствие переворота? Об этом — в следующей статье цикла.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
