«Язык хуже религии. Это страшное, мощное порабощение»

Поэтесса Лида Юсупова живет в Центральной Америке и пишет на русском языке стихи о насилии, смерти и войне. Ее цикл «Приговоры» основан на текстах приговоров российских судов: как заметила поэтесса Галина Рымбу, Юсупова «превращает мертвое в живое, приговор — в плач». Спецкор «Холода» Олеся Остапчук поговорила с Юсуповой об экспрессии официального языка, о связи между Путиным и Чикатило и о поэзии во время войны.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Чем вас тронул приговор, который стал основой для первого стихотворения? (Оно основано на деле об убийстве девушки Ирины, которую утопил в ручье знакомый, возмутившийся, как он утверждал в суде, тем, что она хотела заняться с ним сексом и оскорбляла.)

— Когда я прочитала про Ирину, я увидела и почувствовала произошедшее с ней, как если бы я была ей. В приговоре даны точные координаты места в лесу, где нашли ее тело. Я открыла Гугл-карты и на огромном мониторе увидела зеленые макушки деревьев, а меж листвы — серебристые отблески ручья. Я подумала: «Может быть, спутник сфотографировал лес и ручей, когда убийца убивал Ирину». 

Эта реальность пронзает, обхватывает и трясет меня, когда я читаю об убитых женщинах — особенно о молодых убитых женщинах. Я знаю: это могла быть я. В другой ситуации, да, но с той же участью. 

Когда я прочитала приговор убийце Ирины, я не могла забыть его, потому что судья назвал поведение убитой женщины аморальным. Потому что судья поверил убийце. И я хотела показать миру ложь убийцы и несправедливость, я должна была это сделать для Ирины. Но все, что у меня было — слова убийцы и слова судьи, — и только ими я могла рассказать о Ирине. 

Всю взрослую жизнь, которой я жила в России, я хотела сделать жизнь лучше. То есть я сама себе сказала, что я хочу сделать жизнь людей вокруг меня лучше. Я подбирала пьяных на морозных улицах, просила прохожих помочь мне завести их в теплый подъезд, чтобы они не замерзли насмерть. И помогала разным, разным людям…

А в юности вы видели много насилия?

— В моей книге «Dead Dad» есть стихотворение об изнасиловании, которое произошло со мной, когда мне было 23 года (сейчас Юсуповой 59 лет. — Прим. «Холода»). Оно называется «Матеюк» — это настоящая фамилия насильника. Его было очень трудно писать. Казалось, что я лечу в пропасть: я ощущала себя в полном одиночестве, это было еще до движения #MeToo.

Но первое, что сейчас пришло мне в голову, — воспоминание из детства. Мне 10 лет, я учусь в четвертом классе. Всех девочек попросили прийти в кабинет завуча, и там милая женщина с ласковым голосом — учителя с нами разговаривали строго, поэтому эта ласковость так поразила меня тогда, — спросила, видели ли мы незнакомого мужчину в школе и трогал ли он нас. И оказалось, что многие девочки его видели и некоторых он трогал. Меня и мою подружку Иру он тоже трогал в очереди в буфете. Женщина с ласковым голосом была из милиции, она попросила нас, если мы снова увидим этого мужчину, сразу же бежать к взрослым и сказать, что его ищет милиция.

Предновогодний магазин «Детский мир» в Петрозаводске, много народа. Я с мамой, пробираюсь сквозь толпу к прилавку с елочными игрушками. Я вижу их — завораживающе красивые. И вдруг чья-то рука трогает меня между ног. И вот, в новогоднем «Детском мире» я оборачиваюсь и вижу того самого маньяка из буфета. Я бегу к маме и все ей рассказываю. Она вызывает милицию, и мужчину задерживают. Нас с мамой отвезли в участок, где женщина, очень похожая на ту, что приходила в школу, попросила меня рассказать о том, что случилось в магазине, и все записала. А потом она прочитала мне мои слова — и это были не мои слова. То есть все записали так, как и было, но она почему-то сделала мою речь детской. Маньяка — в составленном ей документе — я называю «дядечкой».

Почему вы обратили на это внимание?

— Мне очень не нравилось быть ребенком, я никогда не говорила детским языком и не читала детских книг. Меня очень поразило это преображение моей речи в документе. Подобное случилось 15 лет спустя, когда я вызвала милицию, потому что мой бывший муж хотел меня задушить. Его пятерни отпечатались у меня на шее. Приехали милиционеры и вот так же взяли у меня показания и прочитали их мне. И снова я не узнала своей речи. 

Милиционер, который брал показания, кстати, был хорошим, очень сочувствующим и серьезным. Я тогда подумала, что, наверное, он видел мертвых жертв домашнего насилия, задушенных женщин, и поэтому так бледнел и краснел одновременно: у него был яркий алый румянец и белая-белая кожа. Полицейский очень уважительно ко мне отнесся. Бывшего мужа увезли и продержали в отделении всю ночь: его не судили, но после той ночи он приехал испуганный и ни разу больше меня не трогал.

С канцеляритом и эмоциональной составляющей приговоров непросто работать. Почему вам это интересно?

— Я стала писать цикл «Приговоры», потому что люблю право. Может быть, это началось с того, что мне повезло застать в школе экспериментальные уроки законодательства — я единственная в классе обожала этот предмет. Не помню, были ли в учебнике маленькие истории, напечатанные мелким шрифтом — примеры совершения преступлений и применения законов, — но они точно были в учебниках для юридических вузов, которые я стала покупать после школы и все годы, что жила в России (Юсупова эмигрировала в 1996 году и сейчас живет в Канаде и Белизе. — Прим. «Холода»). Эти истории очаровывали меня.

Я не считаю язык приговоров неживым, неэкспрессивным. Это тоже язык людей: приговоры пишутся судьями, потом распечатываются кем-то, а потом кто-то еще переносит этот текст в базу данных. И в приговоре по пути возникают опечатки, ошибки, удивительные автокоррекции — у меня есть одно стихотворение, состоящее из автокоррекций, оно называется «клитор» (отгадайте, какое слово имелось в виду). 

Кстати, приговоры в большинстве своем — это женское письмо, и важно сказать, что я уважаю и ценю труд этих женщин-судей. Они искренне и честно пытаются найти справедливость — я говорю о тех женщинах-судьях, которые вопреки государственному неправосудию и устарелой коррумпированной судебной системе пытаются найти справедливость, особенно по отношению к женщинам. Я очень благодарна им за то, что они есть.

Вы же много лет живете не в России, но получается, что живете русским языком?

— Язык хуже религии. Это такое страшное, мощное порабощение — ограничение свободы — и я говорю не о русском языке, я говорю о языке вообще. Об их множестве и о том, что нас в мире до сих пор разделяет эта архаика. 

Я почти 30 лет не живу в России, и в моей жизни очень мало людей, с которыми я общаюсь по-русски — мне сейчас легче делать это на английском. В целом русский язык превратился для меня в язык письменный, как иногда происходит с мертвыми языками. Может, поэтому я нашла поэзию в приговорах российских судов. 

Последнее стихотворение из цикла «Приговоры» я написала уже во время войны России против Украины. Оно называется «ВОЙНА» и было опубликовано в третьем номере ROAR (Russian Oppositional Arts Review, «Вестник оппозиционной русскоязычной культуры». — Прим. «Холода»). В нем слово «ВОЙНА» хаотично возникает внутри текста — и разрушает текст. Стихотворение построено из приговора Чикатило, и, когда я писала его, для меня это был приговор Путину и его войне. Путин — психопат у власти, убийца, и то, что он делает в Украине — это преступления Чикатило в большем, в намного-намного большем масштабе. В стихотворении использован приговор Чикатило, потому что еще не существует приговора Путину — но я очень надеюсь, что обвинительный приговор Путину появится. Я его очень жду. 

А вы с детства смотрели на мир через язык, через поэзию?

— С детства я была наблюдательницей. Часто я вообще забывала о своем существовании и как будто полностью становилась другими людьми — теми, за которыми я наблюдала. Потом, когда я стала делать это более осмысленно, я часто думала о том, что хочу не только посмотреть на мир их глазами, вот в этот миг, но и иметь в себе их историю и предчувствовать их будущее. Мне было недостаточно быть только собой. 

Эволюционно воображение нам дано природой, чтобы избегать опасности: чем сильнее воображение, тем больше шансов выжить. Я помню, когда мне было лет шесть, старшие дети поднялись на чердак нашего шестиэтажного дома, и я с ними. Потом они полезли по пожарной лестнице на крышу — я единственная не полезла туда, потому что представила, что упаду. Я запомнила этот момент, потому что это был не просто страх, а осознанное решение, основанное на очень ясном «видении» моей смерти, которой я не хотела. И эти истории о преступлениях из учебников были для моего воображения как то видение о возможной опасности, но я в этом видении была уже не я. 

​​Что вы почувствовали с началом войны?

— Шок. Я жила всю зиму и всю весну как во сне. Первого марта я написала стихотворение: 

видео: российский солдат на снегу 

вместо лица мясная дыра 

это россия 

вместо лица дыра 

вместо россии дыра 

всё что было россией дыра 

новая реальность 

дыра

Изменилось ли как-то ваше отношение к своим текстам на фоне войны?

— Мне сложно говорить о своих текстах. Мне сложно сосредоточиться, потому что все покрывает чувство, что моя поэзия потеряла всякий смысл: той России, где издавались мои книги, уже нет. Она умерла, когда начала войну. И вообще, о своих текстах мне не хочется говорить: они должны говорить за себя сами. Для меня самое важное — чтобы их читали. Иногда мне кажется, что мне все равно, кто и что о них думает. Но иногда — когда кто-то отзывается очень точно, делает какие-то очень точные наблюдения — я понимаю, что для меня это очень важно. Это ощущается не только как необходимая поддержка, но и как заряжающий контакт. Для того, чтобы продолжить писать, даже когда все теряет смысл.

Вы все еще пытаетесь сделать мир лучше?

— Да, конечно, я хочу, чтобы этот мир стал лучше, и пытаюсь что-то для этого делать и помогаю людям. Но это совсем другое: тогда, в России до Путина, в той России, которая хотела стать демократией, в той жизни в 1990-е годы, полной надежд и свободы, — тогда у меня была цель сделать Россию лучше, потому что у меня была надежда, что она станет лучше. Сейчас у меня нет надежды.

Как может Чикатило стать лучше? Он уже преступник и убийца. Как может путинская Россия стать лучше? Путин сделал Россию преступницей и убийцей. Все мои надежды сейчас — чтобы кончилась война, чтобы Украина и весь мир победили зло по имени Путин. Что станет с Россией после этого? Превратится ли она во вторую Северную Корею или станет множеством — нормальных — стран? Я сейчас не хочу об этом думать. Все это в такой тьме. Но, да, пусть скорее закончится эта война победой добра над злом — это пока все, что я хочу для этого мира.