Одна из самых известных поэтесс России Вера Полозкова с начала войны рассказывает в своем инстаграме о том, что происходит в Украине, а своим подругам, находящимся там, посвятила цикл стихов. В начале марта Полозкова вместе с тремя детьми уехала из России, написав, что национальной идеей страны стала ненависть. «Холод» поговорил с Полозковой о том, как она сейчас использует соцсети, чтобы говорить о войне, о том, что с людьми делает страх, и как писать стихи, когда у тебя нет права голоса, но молчать невозможно.
Мы с вами разговаривали 26 февраля. Тогда ваш сын спрашивал, думаете ли вы уезжать из России. Как вы на это решились?
— Когда мы с вами говорили, у меня было оглушение, был шок, но я не могла и представить, что через десять дней после того разговора с моим ребенком в машине мне придется очень быстро собираться, обнимать друзей и куда-то лететь, пока есть билеты. Мне 36 лет, из которых 15 я путешествую постоянно — я гастролирующий артист. Зимовать в Индии, летом ездить в Одессу — да, но переезжать я никуда не собиралась. Я родилась на Малой Бронной, рядом с Патриаршими. Моя школа, мой университет, мои друзья, моя мама, которой уже много лет — это Москва. Тысячи нитей, воспоминаний, маршрутов, разговоров, лиц связывают меня с городом. Как бы я ни ругалась на этот город, в котором дорого жить, трудно куда-нибудь добраться, в котором постоянно что-нибудь перекрыто из-за 25-го по счету ремонта, все равно в каком-то другом ареале обитания я себя не видела.
Вы тогда обсуждали с сыном, возьмете ли с собой его бабушку — вашу маму. Удалось ли вам это сделать?
— Мама болеет, она перенесла несколько небольших операций этой весной. В пандемию у нее истек загранспаспорт, и никто не подумал о новом. То, что мы не смогли взять ее с собой, служит лакомым поводом травить меня в провластных пабликах. Блогерши в белых пальто обсуждают со своей аудиторией, каково это — предавать немощного родителя ради сомнительной славы прослыть совестью нации.
Сейчас ей лучше, она восстанавливается, я очень хочу привезти ее сюда [на Кипр], на море. Она всегда так радуется путешествиям, и они так долго были для нее недоступны. Конечно же, она хочет быть с нами, с внуком в шахматы играть, учить стихи и блинчики печь — никто не знает, сколько нам вообще отпущено. То, что это невозможно пока, испытание и для меня, и для нее. Но на том, чтобы мы уехали, она первая настаивала и успокоилась, когда узнала, что у нас это получилось.
Людям, которые осуждают меня, все эти детали, разумеется, не интересны.
Вас это задевает?
— Задевает незамутненность подлости, с которой дана команда писать о людях, которые уехали. О них теперь принято писать с ухмылочкой — мол, такие порывистые, такие принципиальные, — нигде не употребляя ни слова «война», ни «репрессии», ни «срок до 15 лет за фейки и дискредитацию армии». Мне писали: «Вы же не думаете о последствиях, вы руководствуетесь эмоциями». Как будто мы из-за скверной погоды, из-за плохого сна, все такие противоречивые и внезапные, собираем детей, выдирая их из садов, кружков, оставляем квартиры, которые обживали годами, увольняемся, покидаем друзей, как будто все это прихоть, блажь. Да нет, просто в моей стране диктатура. Тотальная цензура, тотальная слежка. Чтобы никто никого другого и не думал избирать, начата война против ближайшего соседа. Если ты будешь писать правду о ней, тебя посадят в тюрьму, а детей отберут.
Если придет товарищ майор, положит тебя лицом в пол утром у них на глазах и начнет выдирать из полок их книжки в поисках каких-нибудь документов, обличающих тебя, ты ничего не сможешь поделать, ничего доказать. Это все за скобками. Ой, вы знаете, мы же не пишем о войне, мы не хотим срачей в комментариях. Мы хотим чего-нибудь позитивного, духоподъемного, чтобы появлялась надежда, чтобы у нас было чувство, что мы живем в прежнем мире, что солнышко пригрело, зацвели деревья, давайте собирать летние луки и не поддаваться низким вибрациям.
Еще «Родина», разумеется. Родина вас вспоила, вскормила, образование дала, полные залы провожали вас стоячими овациями, а вы теперь плюете ей в спину. Нет, я родину очень люблю и очень горюю по ней: не было чернее года в ее новейшей истории. Родина моя в заложниках у людей, которые разделываются с нею и ее будущим сейчас цинично, жестоко и непоправимо. Родина моя — филологи, историки, педагоги особых детей, бесстрашные журналисты, ученые, айтишники, экологи, актеры, благотворители — сейчас в ужасе наблюдает, как ей объясняют, что общество от нее самоочищается и ее надо сплюнуть, как мошку, на асфальт.
Когда вы поняли, что не можете больше оставаться в Москве?
— Моя лучшая подруга живет в Киеве, она директор большого бара на Крещатике. С 2014 года она волонтерит. Они с подругами-медиками занимаются тактической медициной, собирают деньги на аптечки для ЗСУ (военные силы Украины. — Прим. «Холода») и на лекарства — от инсулина до успокоительного — для огромного количества людей. Сейчас, после освобождения городов и поселков Киевской области, они помогают пострадавшим, детям, старикам, дезинфицируют раны и дают им противовоспалительные и противотревожные лекарства. Мы с ней были на связи с самого начала войны. От нее пришла первая смска: «Сирены. Нас бомбят».
Через несколько дней после начала войны российские войска разбомбили Харьков, в котором живет группа 5’nizza, один из участников которой Сережа Бабкин записал видеообращение о том, что нужно остановить людей, которые едут воевать, а другой, Андрей Запорожец, с полными ужаса глазами говорил в сториз, что очень много людей погибло.
В этот момент я поняла, что все просто и ясно. Если я остаюсь, мне нужно будет заткнуться и стать молчаливым соучастником и пособником того, что происходит, в том числе, когда бомбят людей, на песнях которых я выросла и с которыми мы только что виделись в Харькове. Мне нужно будет сделать вид, что все эти люди ко мне не приходили и что меня не интересует, что с ними происходит. Но я этого не могу. Это придется перестать дышать.
Сейчас меня уже не так пугают «зигующие» и прославляющие силу русского оружия — ну, разве что иногда, когда вдруг твой бывший сокурсник под замочком на 9 мая начинает текст со строк «Если мы не добьем “Азов” — он поедет стрелять в Ростов». Но тут хотя бы все сразу понятно. Обработка предельно циничным, срощенным с государством, фсбшным православием вместе с ударной дозой пропаганды, бьющей в комплексы «маленького человека». Пугают же — те самые светлые человечки, которые всю войну постят диалоги с детьми, обзоры покупок и рецепты выпечки — так, как будто они случайно проспали конец света, а когда проснулись, ничего не заметили.
Среди них много моих друзей, и я не понимаю, в одной ли мы временной прослойке с ними находимся. Мы проснулись внутри тотальной нравственной катастрофы. Возможно, мы сейчас с вами разговариваем на пороге ядерной войны. Каждый спасает психику по-своему, вытесняет по-своему, «продолжает жить» по-своему, и все же обзоры ресторанов и свежих коллекций еще не ушедших из России брендов — ну, они немного отдают кладбищенским холодком. Москва сейчас живет именно так, и это лицемерие дается мне гораздо тяжелее, чем открытое противостояние с людьми, которые поддерживают детоубийство и насилие.
Есть ли среди ваших друзей и знакомых те, кто поддерживает войну? Вот, например, театральный продюсер Эдуард Бояков, с которым вы дружили и работали, активно выступает за. Что с ним произошло, как вы думаете?
— Правды ради, с Эдиком это случилось давно. Я воспринимаю это как большую личную утрату. Есть категория личных утрат, когда человек умер и ты никогда не сможешь с ним обняться, как это произошло с нашим любимым общим другом Антоном Носиком, который с Эдиком тоже тесно общался. А есть категория утрат, когда человек жив, но ты понимаешь, что нет такой силы, которая заставит вас друг друга услышать. Я думаю, Эдик пошел на очень серьезную и дорого ему стоившую сделку ради гарантий собственной безопасности, для того, чтобы с ним не произошло того, что произошло, например, с Кириллом Серебренниковым. Этот чудовищный, позорный процесс напугал всех театральных деятелей в стране, и все очень быстро выучили урок.
С Эдиком мы шесть лет ставили спектакли, путешествовали, репетировали, сидели в одном жюри, спорили, выбирали вместе пьесы, обсуждали стихи часами. Что только мы ни делали, мы реально близко дружили, семьями. Обливаюсь ли я слезами, когда он говорит, что руки мне не подаст, в интервью Ксении Собчак? Да нет. Я всегда буду благодарна этому человеку за то, что он нас всех познакомил. Ваню Вырыпаева, Олега Кулика, многих фантастических актеров и десятки уникальных театральных и литературных людей — никого из них я не знала бы, если бы нас не познакомил Эдик Бояков. Спектакль по моим текстам вышел в «Практике», когда мне было 23. Я всегда буду благодарна ему за то, что он, возможно, был первым, кто в меня по-настоящему поверил.
Если представить ситуацию, что сейчас вы с ним встретились случайно, что бы вы ему сказали?
— «Эд, спасибо тебе большое. Ты лучше меня знаешь, что такое Божий суд, и каждому из нас его не избежать».
Размышляя о происходящем, Илья Красильщик сказал, что считает, что последнее время, пока не началась война, он строил декорации для режима. Вы так про себя думаете?
— Я очень уважаю Илью. С огромным интересом, благодарностью и тревогой наблюдаю, как он превратил свой личный инстаграм в настоящее, с историями из первых уст, военное СМИ. Я понимаю, о чем он говорит, про все те небольшие горькие компромиссы, на которые приходилось идти умным людям — айтишникам, журналистам, дизайнерам, архитекторам, лекторам, ученым, — чтобы продолжать заниматься любимым ремеслом и утешаться, что оно приносит пользу. Ты занимаешься им в разворачивающейся диктатуре, ну, что делать. Это непубликуемо, этого человека нельзя звать в эфир. Зато мы делаем красивые и технологичные штуки и облегчаем жизнь людей. Нам объясняют, что это важнее, чем «лезть в политику».
Мне в голову не придет обличать кого-то за работу в департаменте культуры или по заказу государственных структур. Кто-то должен был, и там было множество энтузиастов: нам нужны были форумы, фестивали и премии. На фестивале Тарковского (учрежден правительством Ивановской области и проводится при поддержке администрации президента, Госдумы, Минкульта и мэрии Москвы. — Прим. «Холода») я делала поэтическую программу, привозила молодых поэтов читать стихи перед киносообществом. Ощущаю ли я, что строила декорации для кровавого режима? Я была тем, кто я есть. Это не делалось ни зачем, кроме радости побыть среди единомышленников. Те 20-30% людей в России, у которых были загранпаспорта, те, кто имел возможность где-то поучиться, постажироваться, восхититься тем, как это устроено за границей, делали это не для режима, а для страны и всего мира. Они не спали ночами, рисовали макеты, репетировали, вкладывали собственные деньги, привозили мировых звезд, устраивали крутые музыкальные ивенты — для того, чтобы Россию видели в мире, чтобы она была конкурентоспособной площадкой в разных творческих направлениях. И у нее получалось.
Я знала, что власти в России неинтересно ничего, кроме спорта и войны. Одержимость Олимпиадой, количеством медалей, парадами и шествиями. Но я, честно говоря, не представляла, до какой степени ей плевать на авторское кино, науку, театр, медицину, завоевания дизайна, веб-разработки, что это можно в одну секунду просто перечеркнуть, выдрать из страны. Объявить всех предателями, гыгыкать в спину, вдогонку грозить, чтоб никогда не возвращались. Как это оказалось возможно? Что все люди, которые являются настоящей душой страны, теперь не могут в ней жить? Это боль, с которой я не знаю, что делать.
Мы очень радовались, что чиновники не читают книжек, только доносы. Поэтому книжный рынок разнообразен и пестр. Мы радовались, что они не умеют толком пользоваться соцсетями и не знают, как запретить нам писать, что мы думаем. Мы радовались, что эти люди настолько нелюбопытны, что они нас просто не видят. Как вот Шахназаров, глава крупнейшей киностудии в стране («Мосфильма». — Прим. «Холода»), Ксении Собчак говорит, что не знает, кто такой Илья Найшуллер и Ладо Кватания. Что мы в параллельных с ними реальностях живем. И вдруг оказалось, что именно потому, что они настолько тупые и нелюбопытные, не представляют, чем мы занимаемся, нас можно всех отменить в один день. Потому что, если мы против войны — значит, нас нет.
Вы говорили, что вам очень важно помогать людям и быть полезной. В чем сейчас функция поэзии и в чем вы видите свою пользу?
— Я играю в Украине концерты со всеми своими музыкантами 15 лет. Сейчас с моим другом и соавтором, замечательным композитором Сашей Маноцковым у нас есть программа, которую мы завершаем песней на стихи Сергея Жадана. У меня большая украинская аудитория, и большая российская была до того, как в России заблокировали инстаграм. Я знаю, что по отношению к украинцам произошло большое количество как молчаливых, так и громких предательств среди медийных людей России, которые ездили туда с концертами, много лет собирали большие залы в русскоязычных городах. Я знаю, что для моих читателей и слушателей в Харькове, Киеве, Одессе, Запорожье, Николаеве и Днепре важно, что среди россиян есть люди, который не молчат, которые остаются на их стороне и готовы рисковать и жертвовать многим, но не совестью.
Я осознаю, что в двух странах, в которых мы играли всю жизнь, у меня может не быть концертов еще долгие годы. В России — потому что мне не дадут их сыграть, в Украине — потому что я из России. У меня сейчас вырастает цикл стихов, посвященный моим подругам-украинкам из разных городов. Я не задумывала его как цикл, просто так получилось, что каждый следующий текст, который рождается, внутренне посвящен какому-то очень дорогому для меня сердцу, которое там сейчас остается. Это люди, которые не уехали, которые там волонтерят, снимают, пишут, растят детей — или уехали, чтобы вести благотворительные концерты за границей. У меня много дорогих подруг в Украине.
Я пишу обо всем, что вижу и чувствую, с первого дня войны. Я ездила сейчас на фестиваль «СловоНово» в Тель-Авив, и там ко мне каждый день подходили люди — на улице, в магазинчиках при музее, на концертах и даже в аэропорту. «Здравствуйте, я была у вас на концерте в Харькове/Киеве/Одессе/читаю ребенку вашу книжку/слушаю в машине вашу пластинку, спасибо вам за вашу работу и вашу поддержку» — раньше, чем они это договаривали, я их уже обнимала, и мы обычно быстро плакали минуты три-четыре, потому что выдержать это нельзя, а потом начинали обсуждать, кто откуда уехал, где остановился и чем думает заниматься. Для меня эти лица и эти истории, это доверие — самая большая награда и утешение сейчас.
На Кипре была выставка украинских художниц, одна из них, Ева Кафидова, смогла чудом уехать из оккупации за день до закрытия всех коридоров. Она сказала, что у нее в мастерской играет моя пластинка. Она знает мои тексты наизусть. Я просто рада, что могу ее обнять в ответ.
Я была бы сейчас, конечно, в Киеве, если бы у меня не было детей в таких количествах и мне не нужно было бы решать, где они сегодня ночуют и что едят.
А что бы вы делали в Киеве? Помогали своим подругам?
— Недавно я остро пожалела, что еще не изобрели телепортацию, когда увидела в инстаграме, как Андрей Запорожец из 5’Nizza поет под гитару в отделении больницы девочке с ампутированными ногами, которая пострадала от взрыва на вокзале в Краматорске, и она смеется. Вот я бы пришла к ней туда и читала свою детскую книжку.
Что вы сами читаете из поэзии? Многие говорят, что сейчас могут читать только стихи.
— Для таких людей родилось классное начинание у Линор Горалик — она запустила «Вестник оппозиционной русскоязычной культуры». Он весь посвящен антивоенной теме, и там есть удивительные свидетельства эпохи. Например, благодаря Линор я узнала, что Вера Павлова тоже уехала из страны и пишет большой трагический цикл об этой войне и своем отъезде. Я читаю своих друзей-поэтов из России и Украины: Александра Кабанова, Юлия Гуголева, Аню Русс, Юрия Смирнова, Женю Беркович, Алю Хайтлину (вы ее можете знать как Алю Кудряшеву), которая пишет фантастический антивоенный цикл — с первых дней войны она в Германии помогает украинским беженцам с документами и размещением. Читаю Дану Сидерос, которую война застигла в Одессе. Читаю Александра Дельфинова прекрасного, который тоже ведет настоящую поэтическую хронику.
На самом деле из новостей, которые еще возможно воспринимать как хорошие, — все мои любимые авторы, все люди, с которыми мы вместе формировались творчески, меня не предали как своего читателя, не оставили меня в ужасе от того, как творческого человека парализует, ломает страх. Они все на этой стороне. И это для меня огромное душевное подспорье.
После начала войны я прожила два месяца в Индии, куда взяла с собой книжку индийской писательницы Шубханги Сваруп «Широты тягот». Там индийские, непальские, андаманские реалии, но на самом деле эта книга созвучна тому, что происходит. Там восстание, человек, который проходит пытку в тюрьме и пытается устоять в границах собственной личности. Удивительная проза, которая меня спасает и предлагает какое-то другое качество воздуха, когда совсем уже нечем дышать.
Вам сейчас пишется труднее, чем обычно?
— Мы столкнулись с ситуацией, в которой надо изобретать абсолютно новый язык. Страна, в которой было написано большое количество глубочайшей антивоенной прозы, где писали стихи Левитанский, Ион Деген, Твардовский, Слуцкий, Межиров — о победе в самой страшной войне в истории, — эта страна сейчас уничтожает соседний народ, несет смерть, ад, оставляет детей без родителей, калечит и насилует. Внутри нее надо найти какой-то способ говорить об этом. Мы же никогда не задавались вопросом, что во время войны писали друг другу и в дневниках немцы, которые были в ужасе от того, что происходит.
Мы сейчас в похожей ситуации. У нас вроде как вообще не может быть права голоса. И при этом молчать абсолютно невозможно, молчать тяжелее, чем когда бы то ни было в жизни. Потому что молчание — это то, что превращается в опухоль внутри тебя.
Сейчас каждый в муках создает для себя новый способ говорить о гибели, о насилии, совершаемом от твоего имени — но только тебя никто не спрашивал. То есть тебя заставляют быть соучастником преступления против твоего близкого человека. У русских поэтов сейчас — стихи смотрящих на то, как убивают друга. Ужас в том, что ты это не можешь остановить, но ты стоишь где-то за стеклом и говоришь: «Послушай, я тебя люблю, и я в этом не участвую. Я этого не хотел, я не знаю, как мне это прекратить». Вот что происходит.
Вы каждый день на связи с подругами из Украины?
— Да. К счастью, там, где они сейчас, есть связь. Не всегда бывает, и когда связи нет, это трудные часы в моей жизни. Певица Маша Чайковская, например, которая написала много песен на мои тексты, первые две недели провела со своей двухлетней дочерью под обстрелами и бомбардировками в подвале в Харькове. Я реально писала ей сообщения: «Маш, ты жива?». Моя подруга Тата ежедневно рискует: может мне написать «сейчас мы убежим от дрона, и я тебе перезвоню».
Как вы справляетесь психологически, учитывая, что вы мама троих детей и должны быть достаточно устойчивы для них?
— Иногда кажется, это все какое-то плохое кино или квест. Даже не потому, что у меня трое детей, которые не могут, например, въехать на остров, где ты собрался жить, потому что нет нужных виз, а из-за того, что толком не понимаешь, как можно построить даже ближайшие планы — они все время меняются.
Я недавно читала интервью [помощника Владимира Зеленского] Алексея Арестовича, в котором он говорит, что есть люди, которым очень интересно это время, подсознание которых требует серьезных испытаний: в мирной жизни скучно, а тут наконец серьезная взрослая повестка. Во мне тоже все время включается журналист, профессиональный наблюдатель: сейчас мы — свидетели чего-то абсолютно непредставимого. Это как увидеть, как падает метеорит, как приземляются инопланетяне. Мне интересно запомнить это время и свое состояние, в том числе потому, что я такой же обломок эпохи, как и все остальные.
В моем детстве по телеку показывали диснеевские мультики — «Алладина», «Черный плащ» и «Утиные истории». В заставке «Утиных историй» был момент, буквально пару секунд, как Скрудж Макдак бежит по мостовой, а она осыпается прямо под ним, у него под лапами. И ему нужно в последний момент ухватиться за какой-то бордюр и повиснуть. Эта картинка преследовала меня первые две недели войны. Как будто ты успел сгруппироваться и схватиться, а на следующий день получаешь новость, которая все равно все опрокидывает. Это отменили, то закрыли, это заблокировано, того больше нет, это запрещено, то не работает, и это, и это, и это. И ты реально чувствуешь, как у тебя кирпичи отлетают от ног и летят в пропасть.
Недавно мы были с сыном на Шри-Ланке, и там нам водитель тук-тука показывал памятник жертвам цунами. Это цунами за полчаса убило 15 тысяч человек. Он говорит: ужас в том, что нет такого места, где ты спрячешься от цунами. Даже если ты понял, что оно уже идет, невозможно залезть в подвал или на дерево, невозможно укрыться нигде, потому что эта волна с десятиэтажный дом смоет все на своем пути. С начала войны у меня было такое же ощущение: что идет волна, от которой невозможно нигде спрятаться, и сейчас она в щепки разнесет все, что я люблю и знаю. Запоминай. Запоминай.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
