«Чтобы пойти учиться или выехать из страны, мне нужно разрешение мужа»

Уже почти два месяца в Иране продолжаются протесты против действующего режима. Поводом для них стала гибель Махсы Амини — девушки, которую Назидательный патруль задержал и избил за «неподобающее» ношение хиджаба. В Иране девочек выдают замуж с 13 лет, женщинам нельзя появляться на улице без хиджаба, а право на «беспричинный» развод есть только у мужа. И в последние годы их все больше поражают в правах. «Холод» поговорил с иранками о том, через что им пришлось пройти и против чего они протестуют.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

До семи лет я была свободной: играла в футбол, общалась с мальчиками и не носила хиджаб. Отец родом из бедной религиозной семьи, из-за чего сильно ограничивал мою маму, но со мной почему-то вел себя иначе: поддерживал любые игры, мечты и планы. Все изменилось, когда я пошла в школу. Там нужно было обязательно носить чадру (надевается при выходе из дома и закрывает фигуру женщины с головы до ног. — Прим. «Холода») — в темных тонах. А отец даже в свободное от школы время начал заставлять меня носить хиджаб. Первые годы мне это льстило: казалось, что это признак взрослости. Но вскоре я возненавидела хиджаб: мне хотелось ходить в коротких юбках и джинсах, как в американских фильмах. 

Мама и двое старших братьев помогали мне противостоять отцу. Они объясняли ему, что он растил меня в свободе и теперь не может так подавлять. Спустя несколько лет отца удалось переубедить — он больше не считает, что женщины должны покрывать голову, и верит в наше право на независимость. Но даже если бы отец не настаивал на хиджабе, в школьные годы мне бы все равно пришлось его носить. У преподавателей было право отчислить ученицу, если она ходила с непокрытой головой вне школы — так случилось и со мной. Однажды учительница встретила нас с братом на избирательном участке. Я была без хиджаба. Она позвонила маме и сказала, что видела меня с мужчиной. Мама объяснила, что это мой брат, но из-за того, что на мне не было платка, меня отчислили из школы. 

В новой школе было не лучше. Иногда преподавательницы проверяли, выщипывали ли мы брови: если да, они могли снизить оценки. Еще учителя проверяли наши сумки: если находили в них косметику, то орали на нас перед всем классом. После такого я каждый раз еще долго приходила в себя: меня трясло, я рыдала. Но я продолжала противостоять абсурдным правилам. 

Однажды мне удалось пронести в школу диск с фильмом о Гарри Поттере, чтобы одолжить подруге. Одна из одноклассниц, завербованная преподавательницей для слежки за классом, настучала, и директриса вызвала нас к себе. Она вытащила из моей сумки диск и сломала его. Я понимала, что такое отношение абсурдно, и продолжала делать то, что хотела, но все же мне постоянно было стыдно — будто я совершаю что-то плохое и подвожу учителей. Религия сыграла в этих ощущениях важную роль. Нас постоянно запугивали богом, адом и наказаниями, которые нас ожидают. Мне было страшно от мысли, что будет со мной после смерти. Однажды учительница задала нам проект: молиться трижды в день по пять минут и записывать часы молитвы, а в конце учебного года сдать записи — я решила не выполнять это задание и все выдумала. Чувство вины за это еще долго преследовало меня. 

Я думала, что в университете будет чуть свободнее, но оказалось наоборот: меня постоянно отчитывали за внешний вид, не стесняясь в выражениях. При этом определенного дресс-кода не было: все зависело от мнения охранника, который дежурил в тот день. Иногда меня называли проституткой, причем поводом могло стать что угодно: например, слишком короткая, свободная или разноцветная чадра. Помню, как профессор отчитал нас с однокурсницами за немного укороченные рукава: он сказал, что так мы провоцируем его эрекцию. 

Женщинам не прощали «ошибки». Однажды однокурсник пропустил занятие по французскому и попросил меня рассказать, что мы проходили. Мы сели на лавочке во дворе университета. Между нами, как положено между незамужними мужчиной и женщиной в Иране, было свободное место. Я не успела начать рассказывать, что было на лекции, как подошел Назидательный патруль сил правопорядка Ирана и нас арестовал. Однокурсника отпустили почти сразу, а мне пришлось провести в полиции несколько часов: меня оскорбляли, поучали, что я не могу сидеть рядом с мужчиной, и отпустили только после письменного обещания вести себя «прилично».

Я жила в общежитии, потому что мой университет был в городе Эрак, а семейный дом — в Тегеране. Девушкам запрещалось находиться вне общежития после восьми вечера: если мы опаздывали, нас могли не пустить внутрь. Я не попала на выпускной, потому что моя подруга сломала лодыжку и я отвезла ее в больницу. Потом я вернулась в общежитие, чтобы переодеться. Это было после восьми вечера. Когда я собралась выходить, охранники не выпустили меня из здания. 

Ситуация с правами женщин стала еще хуже после прихода к власти Махмуда Ахмадинежада (президент Ирана с 2005 по 2013 год. — Прим. «Холода»). Когда он переизбирался на второй срок в 2009 году, выборы прошли с нарушениями, и многие вышли на улицы. Это были мирные протесты, но повсюду стояли полицейские: они снимали протестующих на камеру, а потом тех из них, кто были студентами, отчисляли из университета. Нас лишили тех немногочисленных свобод, которые у нас были. [Религиозным] фанатикам тогда будто бы дали негласное разрешение на контроль и жестокое обращение над женщинами. 

Однажды я спускалась в метро в Тегеране, на мне была просторная чадра и свободно повязанный платок. Ко мне подошел мужчина и сказал, чтобы я надела платок «правильно». Я ответила, что мой платок его не касается. Тогда он ударил меня по лицу, а я начала защищаться. Я — мастер тхэквондо и знаю, как за себя постоять. Но меня до сих трясет, когда я вспоминаю об этом нападении. Как женщина будет чувствовать себя безопасно в Иране, если любой прохожий может на нее напасть? Метро в тот день было переполнено, но никто не попытался меня защитить — ни словом, ни делом. Иранский режим годами приучал людей не вмешиваться в политику, а лишь безвольно подчиняться. Поэтому большинство пассивно и сковано страхом. 

Брак — это, наверное, кульминация несправедливости по отношению к женщине в Иране. Она в нем абсолютно бесправна. Муж решает, где семья будет жить, будет ли жена работать и если да, то кем. Если муж погибает, женщина не может просто так оформить опеку над детьми — только с разрешения отца мужа. Я в браке уже почти 10 лет, и мне повезло: мой муж прекрасный человек и феминист — я ни разу не чувствовала, чтобы он использовал иранские законы против меня. Несмотря на это, то, что он обладает надо мной такой юридической властью, для меня очень болезненно.

В Иране женщины могут вернуть себе права в браке — но с разрешения мужа. Как-то я хотела пойти для этого к нотариусу, и муж спросил: «Ты мне не доверяешь?». Я объяснила, что дело не в доверии, а в несправедливости — и он согласился. Правда, мне пока что не удалось найти время, чтобы этим заняться. 

Муж поддерживает меня в моем нежелании носить хиджаб. Обязанность покрывать голову для меня унизительна. Официальные лица каждый день дают понять, что единственные функции женщины — это уход за мужем, рождение детей и работа по дому. Этот режим — женоненавистнический. Когда убили Махсу Амини, я пришла в ярость. Режим убил не только невинную девушку, но и мечту иранок на светлое будущее. Я хочу видеть этих людей в тюрьме — за все преступные 43 года, что они находятся у власти. После убийства Махсы я больше не ношу хиджаб. И я не одна: я вижу все больше девушек и женщин с непокрытой головой. Мы поддерживаем друг друга добрым словом и улыбкой, когда встречаемся в общественных местах. 

Сначала я боялась идти протестовать. В первую очередь из-за своей четырехлетней дочери. Моей формой протеста были посты о происходящем в соцсетях, отказ носить хиджаб и выкрикивание оппозиционных слоганов из окон по вечерам. Но потом я поняла, что не могу сидеть дома, и начала участвовать в митингах в районе, где мы живем. Несколько раз я выходила одна, один раз — с братом и его женой. Муж поддерживает меня и каждый раз, когда я ухожу протестовать, остается дома с дочкой. 

На первом своем протесте 25 октября я кричала изо всех сил — будто выплескивала всю боль, которая скопилась во мне за эти годы. Вокруг были и мужчины, и женщины без хиджаба. Я чувствовала невероятную общность с людьми вокруг. Мы стояли бок о бок: арабы, курды, луры, белуджи, гиляки — все народности, существующие в Иране, которых режим годами учил ненавидеть друг друга, чтобы разделять и властвовать. Все вместе мы кричали: «От Тегерана до Курдистана, мы положим нашу жизнь ради Ирана!»; «От Тегерана до Захедана, мы положим нашу жизнь ради Ирана!». Мы заботились друг о друге: рекомендовали закрывать лицо, чтобы нас потом не могли найти по камерам, и поддерживали ободряющими словами. Я видела в их глазах —  особенно у женщин — любовь к окружающим и бесконечную ненависть к режиму и испытывала необыкновенную гордость за своих сограждан. 

В одну из протестных ночей, 27 октября, полицейские пустили слезоточивый газ. Мы спрятались в близлежащем здании. Потом послышались выстрелы. Тогда я решила, что пора уходить, и побежала по переулкам домой. На следующую ночь наш район окружили: полицейские начали стрелять по окнам, из которых выкрикивали протестные слоганы, но мы не останавливались. Это продолжалось часа три. Потом они пустили слезоточивый газ — мы живем на девятом этаже, и, несмотря на эту высоту, мои глаза слезились. Некоторых соседей арестовали. В громкоговорители они угрожали казнить всех протестующих. 

Мне страшно, что со мной или семьей может что-то случиться, но пути назад нет. Я мечтаю о свободной стране, которая использует потенциал всех ее граждан. О стране, где гендер, верования или сексуальная ориентация людей не влияют на положение людей в обществе. О стране, в которой женщины могут делать, что хотят. Мы пытаемся отвоевать нашу страну у фанатиков. И я уверена, что у нас это получится. 

Когда я думаю о своем взрослении, я в первую очередь вспоминаю старшего брата. Он избивал меня за любую — на его взгляд — провинность: за непокрытую голову, макияж, дружбу с мальчиками. Он на 13 лет старше меня и профессиональный борец. Когда мне было 19 лет, он выбил мне два зуба за долгий разговор по телефону. Когда мне было 20, он побил меня за общение с девочкой, которая ему не нравилась. Если мне кто-то звонил, он выхватывал телефон из рук, чтобы убедиться, что мне не звонит мужчина. Cам же он регулярно приводил домой девушек. Он часто повторял, что если увидит меня с мальчиком, то убьет. И я уверена, что он бы это сделал. 

Я старшая из четырех сестер, и мне доставалось больше всего. Не из-за возраста — просто я отказывалась подчиняться как брату, так и патриархальным нормам иранского режима. Когда мне говорили не общаться с парнями, я тут же начинала дружить только с мальчиками. Когда мне велели не выходить из дома, я гуляла часами. Однажды я гуляла с другом, и нас увидела соседка — она рассказала об этом брату. Как только я пришла домой, он на меня накинулся. Вся семья пыталась его оттащить, но родители были слабее. Он сильно меня избил. Порой физическая и эмоциональная боль от его побоев была невыносима — я несколько раз пыталась покончить с собой. 

Я всегда любила музыку и хотела стать певицей. Но в Иране женщина не может петь публично (выступать можно только в смешанной группе или исключительно перед женщинами. — Прим. «Холода»). Если брат видел, что я слушаю музыку, он отбирал у меня магнитофон и прятал его в шкафу, а ключ от него носил с собой. Если мы ехали в машине и он замечал, что мне нравится песня, он тут же ее выключал.

В школе ситуация была не лучше. Девочек жестко контролировали: что и как носить, что читать, с кем общаться, как разговаривать. При входе в школу охранники заглядывали в наши сумки. Все, кроме книг, было запрещено. Если у тебя находили косметику, то могли на неделю исключить из школы. Однажды в моей сумке нашли фотографии футболистов и видеокассету. Мне снизили балл по дисциплине и пожаловались матери. Когда об этом узнал брат, он в очередной раз меня избил. Чтобы жить хоть сколько-то интересной жизнью, мне приходилось постоянно врать семье и учителям. Чтобы улучить время друзьям, вместо того, чтобы ехать на автобусе, мы шли в школу пешком несколько километров. Если опаздывали, говорили, что автобус задержался. Я постоянно испытывала страх разоблачения, но продолжала таким образом противостоять репрессивным нормам. 

В каждом классе была ученица-шпионка, завербованная преподавателями, которая следила, не нарушает ли кто-то правила. Мы не знали, кто она, и подозревали друг друга. Я дружила с мальчиками, но общество постоянно навязывало девушкам, что мальчики хотят от нас только секс. Все это создавало атмосферу постоянного недоверия, страха и паранойи. 

Моей единственной мечтой было выйти замуж, чтобы наконец-то уйти из семьи и делать то, что мне нравится. Поэтому замуж я вышла примерно в 20 лет. Мы с мужем знали друг друга с детства: наши семьи дружили. За два года до свадьбы мы особенно сблизились. У него есть сестра, и я видела, как он с ней обращался, — совсем не так, как мой брат со мной: он поддерживал ее во всех начинаниях. 

Семья одобрила мой выбор. В первые несколько месяцев после свадьбы муж просил меня носить платок на семейных встречах, но, когда я отказывала, он не настаивал, а потом и вовсе привык, что я не покрываю голову. Мы, возможно, не согласны друг с другом в некоторых вопросах, но решаем разногласия полюбовно: он уважает мой выбор. Когда мы поженились, я начала реализовывать свои давние мечты: пошла учиться на переводчика, стала чаще гулять с друзьями и слушать музыку. Даже такие, казалось бы, базовые вещи женщинам в Иране даются нелегко. После свадьбы муж наделяется неограниченной властью — даже если он не хочет ее использовать, женщине приходится постоянно к нему обращаться. Например, для того, чтобы пойти учиться или выехать из страны, мне нужно разрешение мужа. Я доверяю своему партнеру, но мне все равно страшно, что однажды он захочет использовать власть, данную ему иранским режимом. Он может взять себе вторую жену, например.

Даже с мужем нахождение в публичном пространстве для женщины полно потенциальной опасности. Однажды нас остановил Назидательный патруль, потому что на моем пальто отсутствовала последняя пуговица. Муж рассердился и сказал полицейским: «Я не смотрю на подол пальто моей жены, почему это делаете вы?» В ответ Назидательный патруль начал его оскорблять: говорить, что он не мужчина, так как не следит за своей женщиной. Они дали мне булавку и отпустили только после того, как я скрепила подол пальто. 

Что бы ни сделал с женщиной мужчина, ответственность за это перекладывают на женщину. Однажды я ехала в автобусе в «коротком» пальто, и мужчина начал меня трогать. Я дала ему пощечину, а он ударил меня в ответ со словами, что если бы я этого не хотела, то не одевалась бы «так». В таких случаях справедливости добиться невозможно, потому что режим на стороне мужчин — таких, как тот абьюзер. Окружающие видели, что происходит, но молчали. Я знала, что не сделала ничего плохого, но мне было стыдно. Мне казалось, что все вокруг были на стороне мужчины.

Я всегда стараюсь ходить без платка — носила его лишь на шее. На улице на меня часто брезгливо смотрят или выкрикивают оскорбления, если я иду с непокрытой головой. Когда я была в религиозном городе Кум неподалеку от Тегерана, женщина плюнула на меня за то, что я была не в чадре. Я замерла от неожиданности и ужаса. Потом стала кричать, чтобы она шла своей дорогой и что это не ее дело, как я покрываю свое тело.

Пять лет назад я сказала брату, что с ним связаны худшие мгновения моей жизни. Что его строгость и насилие только ранили меня, но не заставили следовать правилам. Что я гуляла с мальчиками и у меня был бойфренд. И что единственное, чему он меня научил своей жестокостью, — это врать. Он смутился и сказал, что был молод и чувствовал, что общество ожидает от него, как от старшего брата, такого поведения. В его словах чувствовались раскаяние и скорбь. Я его простила.

После того как режим убил Махсу Амини, я больше не ношу платок ни при каких обстоятельствах и ни в какой форме — даже как шейный. Смерть Махсы не первое убийство из-за иранских патриархальных устоев, вспомнить хотя бы Ромину Ашрафи (13-летнюю девушку, которую отец обезглавил за то, что она сбежала из дома с 35-летним мужчиной. — Прим. «Холода»). Но именно гибель Махсы стала последней каплей — мы больше не можем выживать при этом режиме. Раньше я боялась участвовать в протестах. Лишь в 2014 году выходила против массовых кислотных атак на женщин (в 2014 году в иранском городе Исфахан мужчины-мотоциклисты облили кислотой нескольких женщин, которые ехали на машине с опущенными стеклами. Предположительно, преступники считали, что женщины неподобающе одеты. Тысячи иранок вышли на улицы с требованием прекратить насилие против женщин. — Прим. «Холода»). Тогда это был мирный митинг: мы с друзьями молча шли по улицам Тегерана, однако полиция обращалась с протестующими очень жестко, а под конец пустила слезоточивый газ. В последние годы ситуация в Иране только усугубилась, особенно для женщин. Для иранского общества мы — второсортные люди. 

Я участвовала в самом первом протесте, вспыхнувшем из-за убийства Махсы. В тот день я испытала ненависть по отношению к режиму. На улицу я вышла именно против режима, а не только против ношения хиджаба. Я вышла на улицу одна: мой муж остался с нашим шестилетним сыном. Большинство протестующих были женщины и девочки — по моим ощущениям, 15–25 лет. Большая часть была с непокрытой головой. Но были и женщины в хиджабе. Как я уже говорила, эти протесты в первую очередь направлены против режима. Я чувствовала себя счастливой и свободной. Но вскоре появились полицейские: они стали избивать людей, а потом пустили слезоточивый газ. Я испытала чудовищный страх. Мне было больно от мысли, что я могу больше не увидеть сына, — и я побежала к дому. 

На следующий день мы узнали, что во время протеста брату нашего друга полицейские прострелили печень. Они не дали вызвать скорую, и он скончался в их машине. Его родственников арестовали и отпустили только при условии, что они объявят, что погибший умер от инфаркта. Родственники согласились. 

После этого на протесты я больше не выходила. Я не хочу, чтобы мой сын потерял маму. Я выражаю протест тем, что больше не покрываю голову. Я вижу все больше и больше женщин без хиджаба. Каждый день в девять вечера люди начинают выкрикивать из квартир оппозиционные слоганы. Кажется, это делает большинство наших соседей. Протесты продолжаются каждую ночь и особенно — по субботам. Мой муж тоже выходит на улицы — раз или два в неделю. Я, конечно, очень за него боюсь, но горжусь, что он хочет лучшего будущего для меня и нашего сына.