Россия путем «референдумов» присоединяет к себе украинские территории. Тем временем самый обсуждаемый музыкальный трек последних недель, «Ойда» Оксимирона, заканчивается сепаратистским лозунгом «Ингрия будет свободной!». Что это значит — объясняет петербуржец, публицист, переводчик Дмитрий Симановский.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Благодаря рэп-артисту Оксимирону за последнюю неделю более четырех миллионов человек узнали, что Ингрия будет свободной. Многие, полагаю, и о самой Ингрии впервые услышали. Человек, который преподнес широкой общественности, в том числе Оксимирону, новое прочтение древнего топонима, на мое почти восторженное сообщение о свежем релизе ответил: «Видел, да. Опасная политизация нашего скромного регионалистского дискурса, я считаю». И это не столько опасения (сегодня, к сожалению, небезосновательные), сколько проявление ингерманландского этоса. Но чтобы пояснить, что это за этос и что это за дискурс, начать придется издалека.
Ингерманландия (она же Ингрия, она же Ижорская земля) — историческая область на Карельском перешейке (часть суши между Финским заливом и Ладогой, ограниченная полноводной Невой) и прибрежных землях до Эстонии на юго-западе и до Карелии на севере. В начале XIII века новгородцы при поддержке местных племен сравняли с землей крепость Ландскрона, недавно выстроенную шведами в устье Охты (сегодня это почти центр Петербурга). В XVI веке подмявшие под себя Новгород москвичи втянули Ингрию в общерусские беды. В результате опричнины и Ливонской войны земли оказались разорены, а затем отошли Швеции. На прежнем месте шведы построили новую крепость Ниеншанц, открыли две кирхи — финскую и шведскую, отправили православных окормляться в село Спасское (сейчас там Смольный собор) и привезли на оставленные русскими земли финских крестьян. Они и стали предками этнических ингерманландцев.
В начале XVIII века Петр Алексеевич решил рубить здесь окно в Европу (хотя новгородцы задолго до того спокойно открывали туда дверь), основал новую столицу и, окончательно победив Швецию, объявил Россию империей. Через 200 лет, когда заложенное Петром здание зашаталось и власть захватили большевики, те самые ингерманландцы собрались в деревне Кирьясало (ныне Всеволожский район Ленинградской области) и решили защищаться от мобилизации в Красную армию с оружием в руках. За полтора года существования республика Северная Ингрия успела обзавестись всеми атрибутами государства: армией и флотом, военными наградами и почтовыми марками и, разумеется, гербом и флагом. Именно этот флаг спустя десятилетия поднимут уже совсем другие люди.
Память об ингерманландцах жива в Петербурге: большинство лютеранских приходов города и области относятся к церкви Ингрии, организация ингерманландских финнов издает двуязычную газету, ведет исследовательскую и просветительскую работу. Однако среди носителей идеи свободной Ингрии этнических ингерманландцев почти нет. Это территориальная, наднациональная идея, зерно которой было брошено в плодородную и хорошо удобренную почву петербургской самости.
Расхожее представление об особенности, инаковости петербуржцев сформировалось к середине XIX века. Уже тогда оно зиждилось на двух конфликтующих положениях: 1. Петербург — европейский город и, по сути, не Россия, 2. Петербург — порождение Российской империи, ее блистательный венец. Поскольку оба утверждения верны, в пространстве между ними и строят свои идентичности поколения петербуржцев.
Инаковость петербуржца ярче всего проявляется на фоне другого, и другой этот, разумеется, — москвич, в характере которого отражаются все добродетели и пороки настоящей Руси. После падения СССР, когда «великий город с областной судьбой» стал все плотнее вписываться в мировой контекст, значительная часть петербургской интеллигенции склонялась к первой, европейской, трактовке. Так, популярный историк и публицист Лев Лурье сделал исследования самобытности петербуржцев одним из направлений своей многогранной деятельности. В его текстах мы предстаем бедными и оттого заносчивыми аристократами духа, этакими джентльменами без наследства. Сборник его анекдотов о петербургской сдержанности, неприятии амикошонства, отсутствии прагматизма и прочей корюшке вышел под названием «Без Москвы». Даниил Коцюбинский, тоже историк и публицист, пошел дальше: в книге «Петербург без России» он обозначил не только культурные отличия, но и предпосылки для политической и экономической самостоятельности города — и даже ее историческую неизбежность. Чтобы не дразнить федералов, складывающийся дискурс назвали регионалистским.
Региональной самости противопоставлялась самость имперская. К началу 2000-х в городе оформилось движение петербургских фундаменталистов: философ Александр Секацкий, писатели Cергей Носов и Павел Крусанов, рокер Владимир Рекшан и примкнувшие к ним шоумен Илья Стогов и кинокритик Михаил Трофименков называли себя «носителями коллективной беззаветной санкции Объединенного петербургского могущества», писали открытые письма Путину с предложением сделать аннексию Босфора и Дарданелл новой национальной идеей, требовали от Саркози восстановить Бастилию, раздавали «петербургское гражданство», совершали возлияния в «Борее» (культовая художественная галерея и кафе в Петербурге. — Прим. «Холода») и публиковали тексты про «Незримую империю». Империя, по Секацкому, тем и хороша, что может вместить в себя и кадыровскую Чечню, и болотные протесты, и петербургскую утонченность.
24 февраля мечты фундаменталистов начали сбываться, и им бы положено ликовать, но ликует только Секацкий и (слегка) Трофименков, остальные — по-прежнему рассуждают о литературе и обмениваются второстепенными премиями. Сегодня, когда имперская идея ломает судьбы, несет смерть и реальную угрозу всему миру, лихой постмодернизм петербургских фундаменталистов видится мрачной постправдой, и это тем более досадно, что их совокупный вклад в петербургскую культуру безусловно значителен.
Однако в середине 2000-х эти противоречия не казались столь принципиальными. Перечисленные выше деятели участвовали в одних мероприятиях и неформальных ассамблеях. На этой, еще не размежеванной, ниве и проросла идея свободной Ингрии. По времени это совпало с противостоянием между горожанами и «Газпромом», вознамеришимся воткнуть посреди города 400-метровый небоскреб на месте (оцените символизм) той самой разрушенной новгородцами Ландскроны и скрытой Петром I крепости Ниеншанц.
Путинские подельники Миллер и Матвиенко думали быстро обстряпать это дело, однако получили достойный отпор и в профессиональной среде, и в публичной сфере. На выступлениях против «газоскреба» собирались левая молодежь и старая интеллигенция, футбольные фанаты (объединение зенитовских болельщиков называется «Ландскрона») и деятели совриска. Было ощущение, что для неравнодушных петербуржцев водораздел проходит не по линии левые/либералы/имперцы, а по небесной линии города, которую хотели нарушить временщики. На одной из многочисленных акций я впервые увидел людей с желто-синим флагом и, почему-то, огромным надувным крокодилом. Я, признаться, никогда не держал в руках ни ингерманландского флага, ни зеленого крокодила, но идеей со временем проникся глубоко.
У новых ингерманландцев не было ни лидера, ни, собственно, организации. Это было сетевое сообщество, целью которого значилось выделение Петербурга и Ленобласти в автономию с правом самоопределения в соответствии с международным и российским законодательством. Все, что их объединяло, — это внимание к локальной повестке и отождествление себя с регионом, история которого началась задолго до 1703 года. В 2010 году горожане отстояли Охтинский мыс, что стало главной победой гражданского общества Петербурга. То было время «медведевской оттепели»: в элитах наблюдался некий плюрализм, о цементировании не шло и речи и перспективы были пусть туманны, но небеспросветны. Потом был шок от «рокировки» 24 сентября 2011 года, декабрьская эйфория протестов, а 6 мая 2012 года просвет затянуло, как сегодня понятно, надолго.
В октябре 2013 года вдалеке от ресторанных кварталов, на тихой тогда улице Некрасова (она же Бассейная, откуда человек рассеянный) открылся бар «Хроники». В силу многих причин он быстро стал местом притяжения самой разной публики. Имперцы и либералы, анархисты и футбольные хулиганы, студенты и преподаватели Европейского и других университетов — петербургская агора. Фирменный коктейль «Хроник» (или «Хроников») получил название «Свободная Ингрия». Когда политика невозможна, наименование становится политической акцией.
Разговоры о судьбах России наводили лютую тоску. Отождествлять себя с актуальной, ковавшейся в Москве (пускай и бывшими петербуржцами) повесткой желания не возникало. Ладно кремлевские вурдалаки, даже тамошние люди с хорошими лицами вызывали оскомину своим апломбом, готовностью говорить от имени, должностями в госучреждениях и олигархических медиа-игрушках, президентскими грантами, клановостью, наконец. Все это виделось адским анахронизмом, лишь поддерживающим на плаву жизнеспособную только за счет пропаганды и углеводородных вливаний конструкцию. Зато мечты о свободной Ингрии — в составе федерации или с границей по Бологому — действовали, как анестезия для ампутированных гражданских чаяний. Соразмерность — важная идея, питающая этот миф. Мы мечтали о родине, которую можно и аршином измерить, и умом понять.
Среди завсегдатаев «Хроник» был некий математик, волею судеб присутствовавший на одном из первых выступлений юного Окси еще в Оксфорде. Он и привел своего однокашника в бар. При всем уважении к гражданской позиции и антивоенной деятельности Оксимирона должен заметить, что его тогдашний напористый образ кумира миллионов не вписывался в наши представления о прекрасном. Куда более важным для нашей самоидентификации выразителем ингерманландского этоса был и остается Михаил Феничев, уроженец деревни Горбунки, Ломоносовского района (расположенного прямо в ареале древней Ижоры) и автор текстов 2H Company и «Есть Есть Есть». Глубокий, афористичный, самобытный поэт, пальцем не пошевеливший для популяризации собственной персоны. В альбоме 2016 года «Сказки для Кейто» Ингрия уже фигурирует как родина, но не только. В песне Парсеки, полной смелых аллюзий, герой из далекого будущего собирается в Петербург посмотреть на ингидроида (ингерманландского андроида).
Итак, свободная Ингрия — это идея, плодотворный миф, в котором, помимо широкого политического спектра, сочетаются активизм и эскапизм, разочарование и надежда, прагматизм и мечтательность. В 2017 году в разборе для «Медузы» Даниил Александров писал: «Сейчас все сторонники идеи регионализма — от правых до либералов — признают, что никакого реального политического движения и, тем более, организации у них нет. Речь, скорее, идет о субкультуре, в рамках которой с трудом уживаются националисты, социалисты европейского типа и молодая интеллигенция, настроенная скептически по отношению к российской политике в целом».
Справедливо, но в открытости этой идеи ее горизонтальная сила, а под рыхлым покровом этой субкультуры происходит движение тектонических плит, неизбежность которого нас и пугает и приводит в восторг. Это можно воспринимать как мечтательное пустобрехство, а можно — как чуткость к ветру истории и желание по мере возможностей наполнить этим ветром паруса, чтобы далее двигаться в нужном направлении.
Да, наш дом захвачен, да, нам придется его пересобирать — в этом я солидарен с Оксимироном, который действительно, похоже, убил в себе империю. Сегодня становится все яснее, что создание локальных мифологий и вытекающих из нее идентичностей — важнейшая из среднесрочных задач петербуржцев, уральцев, поморов, сибиряков, кубанцев, ставропольцев и так далее. Мы не те варвары, что, считая себя наследниками Римской империи, застраивают лавками Колизей. Мы варвары, которые потихоньку начинают переводить важные тексты на понятные языки.
Разыгрывая сепаратистскую карту в Украине, режим роет яму, в которую норовит упасть сам. То, что происходит с мобилизацией в национальных республиках, не может остаться без последствий. Сейчас закрепленный на кремлевской оси маховик насилия раскручивается все быстрее, но колесо неизбежно слетит, и те из нас, кто доживет до этого момента, поднимут его обломки и приспособят к чему-то дельному и созидательному, каждый под свои нужды.
Потому что на Вятке свои порядки, с Дона выдачи нет, а Ингрия будет свободной!
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
