41-летний Николай Осыченко родился в Донбассе. В 2014 году в Донецке началась война, и он уехал из города вместе с семьей. С 2019 года Осыченко жил в Мариуполе и возглавлял местное телевидение, которое продолжало работать и после начала вторжения России в Украину 24 февраля. Осыченко, его семья, его коллеги и его соседи провели в Мариуполе три недели войны; большую часть этого времени в городе не было электричества, воды и тепла, а жилые районы постоянно оказывались под обстрелами. «Холод» поговорил с Осыченко о том, что происходит в Мариуполе.
Для Мариуполя, как и для всей страны, война началась 24 февраля с ударов по радиолокационным станциям и противовоздушной обороне города. Мариуполь уже восемь лет живет на линии соприкосновения, и взрывы людей особо не пугают. Удары я даже не услышал — наш дом находится в центре города, поэтому звук дотуда практически не долетал.
Дни до отключения электричества в городе какими-то особенно жесткими не были. Телеканал работал — мы выезжали на места обстрелов. В те дни еще ходили поезда, происходила эвакуация, и мы делали об этом материалы. Я расселил сотрудников, которые жили на окраинах, ближе к центру. Несколько человек я заставил выехать из микрорайона Восточный чуть ли не силой, потому что понимал, что там будут самые жесткие боевые действия — он находился на пути русских сил. Понимал я это даже не как мариупольчанин, а как дончанин — в 2014 году я уехал из Донецка, потому что мой дом был в трех с половиной километрах от аэропорта.
Мы вещали ровно до того момента, пока не отключили электричество по всему городу. После этого телеканал проработал на генераторе чуть-чуть — и все. Но даже это было не сильно важно, потому что на тот момент телевизоры у людей уже не работали.
Когда был нанесен удар по основной электрической подстанции, обесточились и насосные станции. Плюс была разбомблена теплосеть. То есть мы остались без электричества, воды и тепла. В этот момент начался ад.
Март в Мариуполе довольно зимний — ночью температура доходила до минус десяти. Дома мы готовили на газу и газом же отапливали кухню. Не было ни мобильной сети, ни проводного интернета, ничего не было — город был в информационном вакууме полностью. [Чтобы поймать сеть,] я поднимался на последний этаж своего десятиэтажного дома несколько раз в день, включал телефон и пытался читать какие-то новости, потом их рассказывал соседям. Также я каждый день записывал маленькие видеоблоги о том, что происходит, и выкладывал их на фейсбук. Там видно, как менялось мое лицо — оно становилось все тоньше и тоньше.
***
Один раз я даже попал в продуктовый магазин «Зеркальный» на проспекте Строителей. Как людей запускали в магазин: возле него выстраивалась большущая очередь, одна-две тысячи человек, у которых еще были наличные (банкоматы перестали выдавать деньги 25-26 февраля). В магазин запускали человек по 20–25, и пока они не закупятся и не расплатятся, новых не запускали. То есть фактически люди стояли у магазина целый день на открытой местности. К моему стыду, воспользовавшись служебным положением и знакомствами, я пробился в магазин без очереди, накупил всего, что только мог. Но там уже особенно ничего не было на самом деле: мясных и рыбных консервов не было, подсолнечного масла не было, хлеба не было. Было молоко, конфеты для детей, много чая и кофе, экзотические фрукты, потому что их никто не покупал. Мне были важны сигареты.
За мной на кассе в очереди стояла женщина, и все, что она купила, — это банка зеленого горошка, пакет молока и грамм 150–200 сыра. Я спросил у нее, сколько она простояла в очереди, и она сказала, что даже не помнит, наверное, часа четыре. Четыре часа на улице, чтобы купить только это.
В этот же магазин пошел наш сосед Володя, ему около 60 лет. Магазин открывался в восемь утра, но люди приходили туда к пяти-шести. Несмотря на ночные обстрелы, люди шли, чтобы занять очередь как можно ближе. По рассказу одной из наших консьержек, Володя побрился и пошел в магазин к семи, а через некоторое время постучался в дверь подъезда. Консьержка открыла двери — мы их закрывали, чтобы не было нежелательных людей. Володя сделал шага три и упал, а под ним растеклась лужа крови. В эту очередь, где стоял Володя и еще много-много людей, упала то ли мина, то ли снаряд. Некоторые до дома не дошли — упали по пути.
Мы выбежали из квартир на крик консьержки. На первом этаже у нас жил санэпидемиолог. К счастью Вовы, этот эпидемиолог в 1980-х годах проходил обучение на военно-полевого медика в Ленинграде, и у него остались навыки. Володе подфартило: он получил только два осколка: один в бедро, другой — под лопатку сзади. Судя по всему, он шел от магазина до дома метров 800 с этими осколками. Как он шел, я не знаю.
Благодаря соседу мы остановили Володе кровь и смогли его напоить обезболивающими. Это была первая случайность, которая спасла ему жизнь. Вторая — то, что за день до его ранения в наш дом эвакуировали на бронетранспортере полицейского с женой и шестимесячным сыном. Они пять дней просидели в подвале своего дома, потому что бои шли не прекращаясь. Малой выжил только благодаря тому, что у мамы не пропало молоко. В общем, за этим полицейским в восемь утра приехала машина, чтобы он поехал на работу, и мы в нее засунули Володю. Сначала они поехали в больницу скорой помощи, но оттуда их выслали, потому что мест не было вообще. Тогда Володю отправили в третью больницу возле нашего дома, где еще находилось небезызвестное родильное отделение (9 марта в Мариуполе попали под авиаудар родильный дом и детская больница. — Прим. «Холода»). Из этой больницы его выписали за день до удара.
После обстрела «Зеркального» я поехал в свой офис, потому что у меня в кабинете стояли маленькие бутылочки воды для гостей. Я хотел их забрать — воды нигде не было никакой. Я проехал по маршруту, по которому шел Вова. Там тел уже не было, но были пятна крови и останки. Жутко вот что: тело человека вывезли, а мозги его остались лежать, и вот эти мозги доедала бродячая собака. Я понимаю, конечно, собака не виновата, ей есть тоже нечего, но она же привыкнет ко вкусу человеческого мяса и будет есть не только трупы, но и людей. Но я думаю, что пока им трупов достаточно будет, к сожалению.
***
Я жил в десятиэтажном доме, но жильцов в нем не так много — на одном этаже всего по две квартиры. Забегая вперед, скажу, что в нашем доме выжили все, а ранен был только Вова. Я много думал, как же так вышло, что мы все выжили. Будто бы нас хранил бог. Я где-то ехал на машине, а спустя время в это же место падало, вышел вынести мусор — рядом упала мина, но осколки — мимо.
И вообще-то в нашем доме живут… Точнее, жили — дома больше нет. В нашем доме жили люди, которые работали руководителями, менеджерами, все образованные, неглупые. В какой-то из дней после отключения электричества все женщины дома собрались вместе и договорились написать молитву. Молитву, которая должна была защищать наш дом и его жителей. И, видимо, защитила. Каждый день ровно в 20:00 они читали эту молитву. Кто дома, кто в убежище — мы оборудовали его в подвале перед паркингом. Читали при свечах, при фонариках, при зажигалках. Я думаю, что это, в том числе, позволило нам выбраться и выжить.
13 марта я пошел бриться — что-то мне стукнуло. Я намочил руку чуть-чуть водой, вытерся и как раз мазался бальзамом. И вдруг — звук просто дикий! Я даже не могу описать этот звук, он все заполнил. Меня ударной волной сначала в одну сторону пошатнуло, а потом эта волна ударилась в стену ванной, и меня в другую сторону [пошатнуло]. При этом окно осталось целым. И я не упал. С 2014 по 2016 год я по долгу службы ездил по линии соприкосновения [в Донбассе], делал материалы про жизнь мирных жителей. Перед этим я проходил кучу курсов, тренингов: как себя вести при обстрелах, при попадании в бой. Так вот — я забыл все, вообще все. Заметался по этой ванной, как мышь. Единственное, что мне позволило взять себя в руки, — это родительский инстинкт. Я побежал туда, где сын, жена. А они по какому-то наитию жены зашли в комнату без окон, где мы спали. И каким-то чудом мы все остались живы.
Все происходило одновременно безумно быстро и мучительно долго. С периодичностью в минуту, а может быть, в две самолет отстреливал по три ракеты. Мы уже привыкли к этому звуку, как летит самолет, и не было даже мысли, что он может бахнуть возле нас. В итоге он отстрелил три ракеты — и все они ударили в 50 метрах от нашего дома. Все выжили, но тогда у нас появилась примета, уже подтвержденная Вовой, что бриться во время войны нельзя.
После этого мы переночевали одну ночь в подвале дома. Там были все жители дома, кроме одной женщины — у нее лежачая мама, и она спала вместе с ней в комнате без окон, а на улице было минус восемь. Вместе с соседями мы занесли в подвал ортопедические матрасы и положили всех деток нашего дома туда. Все бабушки, дедушки тоже спали там, сидя на стульчиках. Мы закрыли к ним дверь, и они, надышав, создали температуру где-то плюс двенадцать. Остальные спали на лестнице и под лестницей.
14 марта я поднялся, как обычно, на десятый этаж, чтобы поймать сеть, глянуть новости, выложить видео в блог. Там мне начали сыпаться сообщения, что люди смогли выехать из города в Запорожье. Я спустился вниз, собрал жильцов дома и сказал, что нужно ехать. Все люди, которые смогли уехать, вытащили три счастливых билета. Счастливый билет номер раз — автомобиль, второй счастливый билет — то, что этот автомобиль остался целым, а третий билет — топливо в баке. Наша машина стояла на паркинге. С 2014 года я максимально пытался обезопасить себя, а главное, свою семью, поэтому машина всегда стояла с заправленным баком.
15 марта большая часть жильцов нашего дома решила выезжать. Четыре семьи остались по разным причинам — в том числе та женщина с лежачей мамой. Утром мы разделили чистую воду между теми, кто едет, и теми, кто остается дома. Еду оставили им всю, которая у нас еще была. И уехали.
***
Когда мы ехали по городу, было жутко смотреть в окна — потому что города уже не было практически. Еще более жутко было видеть трупы людей, детей. Я говорил своему 12-летнему сыну: «Посмотри на солнце, посмотри на другую машину, она как у дяди Вовы» — чтобы он этого не видел.
Когда сыну было почти пять, я его вывез из Донецка — чтобы он не видел войны. Тогда он практически ничего не почувствовал, все было очень быстро. А вот за эти две с половиной недели самой жести 12-летний мальчик очень быстро повзрослел. Он не плакал ни разу, у него не было паники. Он волновался несколько раз, потому что прикинул, сколько у нас есть дома чистой воды. Говорит: «Папа, нам осталось воды на два дня». Я восполнял эти запасы, и тогда ему становилось легче. Он стал мужчиной, который чувствует ответственность за близких — если он видит, что чего-то нет, он волнуется. С нами еще жила дочка моей племянницы, ей три с половиной года, там было более жестко. Мы пытались ее оградить как можно, но даже сейчас [в Запорожье], если по улице едет машина, детеныш думает, что это самолет, и пытается найти место, где спрятаться.
До войны я ездил до Запорожья за два часа. В тот день мы ехали около 15 часов. Я пытался считать блокпосты, а потом уже перестал. Была постоянная проверка документов, телефоны, щупанье пальцев на предмет поиска мозолей от спускового крючка.
В Запорожье нас напоили, накормили. Там был душ, было где спать. Когда я приехал, я чуть не плакал. Нас довели [в Мариуполе] до такого, что ты радуешься просто супу. Сын радовался бутылке «Пепси».
С 16 марта я каждый день звонил соседям в надежде, что они тоже выйдут на десятый этаж. Два дня прошли безрезультатно. 18 марта я набрал на удачу — и взял трубку сосед, тот самый эпидемиолог. Я услышал шум дороги. Он говорит: «Вы уехали, и мы завидовать вам начали тут же, потому что после того, как вы уехали, начало все летать возле дома, а ночью с 17-го на 18-е одну квартиру снесло вообще. На восьмом этаже пробило квартиру насквозь, на седьмом разбило мусоропровод». Плюс ракеты пробили паркинг и разрушили одну из машин. Поэтому 18-го с утра они все выскочили, вынесли эту бабушку лежачую и уехали. Таким образом все люди нашего дома смогли выжить.
Сейчас нас разбросало по стране и по миру, но мы договорились, что обязательно встретимся. До войны мы практически друг с другом не общались, мимо шли: «Добрый день — добрый день». Володя-эпидемиолог и Володя, попавший под обстрел, все эти годы цапались по каждой мелочи: как висит счетчик, надо ли ставить забор. А теперь Володя спас жизнь другому Володе. И все мы стали близко общаться. Война очень меняет людей, показывает, кто есть кто.
***
Сейчас у меня нет связи ни с кем из Мариуполя. Уже как четвертый день русские отключили украинскую мобильную сеть по побережью Азовского моря. Поговаривают, что туда будут приводить сотового оператора ДНР.
На «Мариупольском телевидении» работали 89 человек. Каждый день я узнаю, что кто-то жив. Некоторые мне дозваниваются. Кого-то видно на видео, где выдают русскую гуманитарную помощь. Люди голодны уже сколько недель, они ее вынуждены брать. Я знаю, что 43 человека живы, что с остальными — не знаю. Сейчас идут достаточно жесткие бои в центре, полноценные ковровые бомбардировки.
Есть цифры, [сколько мирных жителей продолжают оставаться в городе], но все они взяты с потолка. Мы до конца не можем оценить, сколько людей вывезли в сторону России. Мы приблизительно понимаем, сколько людей приехало в Запорожье за неделю-полторы — 60–70 тысяч человек. Некоторые выезжают, некоторые выходят ногами и идут в сторону Мангуша, ловят попутки. До Бердянска они каким-то макаром добираются, а оттуда мы пытаемся вывозить их автобусами. Автобусы то пропускает Россия, то не пропускает.
По разным оценкам, мирных жителей осталось в Мариуполе около 200 тысяч человек. Из них десятки тысяч — дети. Как их оттуда вытащить — не понимаем пока. Также мы должны понимать, что во время войны никто не ставит на паузу беременность. Девочки как рожали, так и продолжают рожать — в подвалах, квартирах без стекол, на улице. У них даже нет теплой воды, чтобы вымыть этого ребенка — больше месяца ее нет, вообще никакой.
***
Сейчас я делюсь с местными волонтерами своим печальным опытом. Рассказываю им, к чему нужно быть готовым. Волонтерить в 2014 году и волонтерить в том аду, где мы жили, — это совсем разные вещи. У тебя как у волонтера может на руках умирать ребенок с дыркой в легком, и ты ее должен заткнуть, а в это же время тебя может бить его мать в истерике, и ты не должен на нее реагировать. Масса таких вещей, к которым я пытаюсь здесь готовить людей. Я верю, что здесь такого не будет, но лучше к этому быть готовым.
Для меня что важно: если я смог начать жизнь в 2014 году заново, смогу и сейчас. Тогда я думал, что это страшно и что это боевые действия. По сравнению с тем, что происходит сейчас, тогда не было ничего. Если мне жизнь дала шанс, значит, я смогу начать заново, и у меня будет бесценный опыт, которого у меня не было даже в 2014 году.
Если я смогу вытащить еще немного своих людей оттуда, я сделаю «Мариупольское телевидение» в любой точке мира, и мы будем вещать для мариупольцев про Мариуполь. И город, и телеканал — это не здание, не офис, не домики. Это люди. Если есть люди, то все можно выстроить заново. А судя по тому, что я вижу, восстанавливать в Мариуполе уже нечего. Инфраструктура разбита, дома разбиты. Город нужно строить заново.
Фото на обложке: Александр Ермоченко, Reuters/Scanpix
