В Железнодорожном районе Хабаровска в двухэтажном бараке живет Фредди — один из активистов хабаровского протеста Валентин Квашников. Такое прозвище он получил за схожесть с Фредди Крюгером — из-за шляпы, в которой он пришел на акцию к зданию правительства Хабаровского края. За время протестных акций Квашников заработал несколько штрафов и вместе с гражданской женой, судебным приставом, потерял работу. Спецкор «Холода» [al name=»Олеся Остапчук»]Олеся Остапчук[/al] поговорила с Валентином Квашниковым и Евгенией Батуниной об их знакомстве в туберкулезной больнице, хабаровских протестах и жизни в бараке.
Валентин Квашников, 42 года
«Конечно, мы полицейских возлюбим, когда они с народом. А сейчас они что творят? Хуже фашистов»
Мы живем в бараке, квартира на втором этаже. Надо было видеть, что здесь раньше было. Слив для воды я сам продолбил в стене, провел пластиковую трубу и за дом ее вывел. Мы туда выливаем только воду после мытья посуды и купания детей. В помещении ходим в биотуалет, если нет посторонних, а так туалет находится на улице. Остальные в доме даже это не могут провести. Другие проблемы тоже есть: мы одна из самых больших стран с газом, а у нас дома до сих пор стоят печки.
Сейчас ремонт делаем, поэтому меня Женька не отпускает на акции протеста в будни. Стены мы тут побелили, линолеум постелили, чтобы детишкам посвежее было.
Как охота началась (после задержаний на акциях протеста за Валентином, по его словам, стали следить. — Прим. «Холода»), я реже на митинги хожу. В первые дни протеста нам полицейские маски выдавали, и мы их благодарили. Они подходили, мне руку жали, подполковники, полковники говорили: «Валентин, приветствуем», — хотя кто я, а кто они. Конечно, мы их возлюбим таких, когда они с народом. А сейчас они что творят? Хуже фашистов. Исподтишка снимают на камеру. Как [ВРИО губернатора Хабаровского края] Михаил Дегтярев пришел к власти, так у нас с тех пор периодически дом окружают.
К нам тут родственники Жени приехали, я не могу при них сходить в биотуалет дома, и я пошел в туалет по большому в сарай. А там машина рядом с нашим домом стояла, они меня караулили и, видимо, увидели, что вышел, но не заметили, что я в сарай зашел. Я через щелку смотрю, а они всполошились, звонят кому-то по телефону, спрашивают, куда я исчез. Полицейский потом тут за мной бегал, руки мне заламывал, задерживали прямо у дома. После митингов за нами с Женькой тоже следили, а мы от них бегали.
«За 21 год в тюрьме меня никто не исправил, пока у меня у самого в башке что-то не щелкнуло»
Я попал в детский дом во втором классе, примерно девять лет мне было. У меня была мать, но она ко мне не относилась как к родному. Отца зарезали, когда мне было 10 лет. Он прямо на руках у меня умирал, пока скорую ждали, я ему даже кишки в живот засовывал.
Бабушка, когда мне было 13-14 лет, в 1991-1992 году, оформила на меня опеку. Я тогда понял, что, раз бабушка стала оформлять опеку, видимо, мать лишена родительских прав.
В детском доме я провел мало времени: меня туда утром привозили, а вечером я убегал. Отбирал у кого-то простыни и крутил веревки, спускался по ним через окно. Я не люблю замкнутое пространство, я сам по себе свободный человек. Я не люблю, когда меня заставляют, — у меня бунт в душе.
Порой есть было нечего, поэтому воровали. В 1989 году, когда мне исполнилось 11 лет, на следующий день после дня рождения ко мне приехала комиссия по делам несовершеннолетних и меня отправили в интернат для малолетних преступников.
Первым моим преступлением была кража. Малолетние, мы «на бичи выходили» — сбегали из интерната и ночевали в подвалах, на крыше, на заводах и теплотрассах. Булка хлеба тогда три копейки стоила, зайдешь своей бандой в магазин, кто-то булочку, кто-то сушки украдет. Не от того, что нравилось, а от того, что кушать захотелось. Я же ничего другого не видел в жизни.
Воспитание в интернате у нас было по системе советского педагога Антона Макаренко: один накосячил — все наказаны, то есть отрабатывают, на кулаках стоят, например. Потом начались тюремные сроки.
У нас в стране тюрьмой человека исправить невозможно. За 21 год в тюрьме меня никто не сломил и не исправил, пока в один момент у меня у самого в башке что-то не щелкнуло. Тюрьма очень озлобляет, особенно, если ты не по-честному сидишь, не за то, что ты делал. А у меня так было, я с 2007 по 2011 год отбывал срок в колонии строгого режима за разбой и грабеж, которые совершил не я.
Мы тогда к другу зашли, стояли в подъезде, я был очень пьяный, толком не помню, случилась какая-то заварушка — друг решил у женщины что-то подрезать: телефон, золото, — а я ничего не делал, просто как тело там присутствовал. Я взял на себя вину, потому что в моем понимании было, что я мужчина и не могу сдать своего товарища. Но я все равно благодарен, что судья дала мне срок, хотя знала, что это не я виновен: несмотря на то, что я признался, она даже фамилию знала того, кто подрезал. Она мне говорила: «Скажи, что это он сделал, и тебя отпустят». А я ни в какую. Она меня с детства трижды судила, два раза отпускала, а на третий вот посадила.
Я бы иначе не понял, что мне надо в жизни, чего я хочу. Когда меня сейчас после митинга по административке судили, я эту судью увидел и подарил ей презент — наклейку «Я/Мы Фургал», думаю, ей приятно было.
После этого у меня были только условные сроки, но в тюрьму я еще раз попал на несколько месяцев в 2015 году, пока шло судебное разбирательство по сфабрикованному делу (по статье о пособничестве в незаконном приобретении и хранении наркотиков. — Прим. «Холода»). Меня тогда подставили: бывший друг попросил купить ему наркотики — его заставили оперативники кому-то позвонить и сдать. Я сначала отказался, а потом он еще раз попросил, когда я был пьяный. Состав преступления был, но все было сфабриковано обманным путем. Все это прослушивалось оперативниками (в 2015 и 2018 годах Квашников получил условные сроки по этой статье, полностью признав вину в обоих случаях. — Прим. «Холода»).
Когда я вышел из тюрьмы в 2011 году — из ИК-5 в Комсомольске-на-Амуре, — поехал к девушке — Вере, мы с ней познакомились по интернету, она меня ждала. В колонии билет дали до Хабаровска, а она в Комсомольске жила — я там и остался. Стал искать работу, устроился монтажником, обшивали торговый центр. Я тогда почувствовал, что меня куда-то не туда тянет, все равно вокруг блатные, друзья, начал травку курить, чувствовал, что еще немножко, и опять куда-то попаду. И тут подвернулась работа — вахта, нужно было ехать на китовую рыбалку. Я уехал не задумываясь, а потом мы с Верой поругались. В Хабаровске у меня были знакомые, я поехал туда, два дня пожил у них, они меня приняли в семью, как родного. Потом опять на вахту уехал, а когда вернулся, то так и стал жить в Хабаровске.
Тут устроился на работу, стал снимать жилье в таком же бараке. Мне должны были дать квартиру как инвалиду по туберкулезу и сироте, я пошел в соцзащиту, а там — сплошные отписки. Я тогда, весной 2012 года, взял плакат, позвонил на телеканал «Губерния» и встал около здания мэрии, объявил голодовку на двое суток. На вторые сутки прибежали из мэрии, сказали, что мэр Хабаровска Александр Соколов примет меня и мне дадут благоустроенный барак, но такой в итоге не нашли. Предлагали еще квартиру в бараке на первом этаже с дырами в стене, через которые собаки ходят-гадят. Я отказывался. Потом показали эту, я посмотрел: второй этаж и хотя бы крыша есть, остальное можно сделать. Так и согласился.
Потом захворал снова с туберкулезом — я им с семи лет болею, лег в больницу и там познакомился с Юлей. Мы сюда переехали жить, тут такая разруха была, когда мы заехали. Я работал, а она наркоманила. В один прекрасный момент меня это все затарабанило, я ушел из дому и поставил ей ультиматум: либо бросаешь наркотики, либо расходимся. Она выбрала меня, ребенок у нас родился, но она не смогла жить так, а ребенок потом со мной остался. У меня потом еще один ребенок появился от другой женщины, а потом с Женей встретились, и у нее тоже ребенок. Теперь троих воспитываем, но я ее ребенка считаю нашим — для меня они все родные.
Пример Юли доказывает, что бывших наркоманов нет, хотя я на своем примере это оспорю. Когда мы с ней разошлись, она улетела на Сахалин и умерла там. И у меня руки опустились, понеслось: давай пить, потом колоться. Я стал колоться очень жестко, большие дозы, два грамма за раз «съедал». Кололся три-четыре года всего.
Если мы сейчас поменяем власть и мне руководство края даст такую возможность — общественную работу, например, — я искореню в Хабаровске наркотики. Я бы никогда не посадил наркоманов из низшего слоя этой системы — это больные люди, их нужно лечить. Нужно арестовывать и сажать на пожизненный срок барыг. Я бы набрал себе команду честных, нормальных спортсменов и правоохранителей, завел бы свою агентуру среди наркоманов, которые хотят бросить.
Наркоманов сажают, а никто не понимает, что рыба гниет с головы. Человек, который употреблял, садится в тюрьму, а голова, которая продает, которая заведует этой системой, продолжает жить. Вы думаете, власть не знает, откуда приходит героин, все его пути? Сегодня сама власть позволяет распространять, они все знают, просто с этого имеют доход. Когда Сергей Фургал был губернатором Хабаровского края, мне кажется, можно было что-то исправить, но тогда я еще наркоманил и не думал об этом.
Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. С наркотиками люди гниют, сильно опускаются, начинают предавать. У меня дошло до того, что у нас с другом была одна пайка (большая доза, на которую скинулись несколько человек, и каждый потом себе берет часть. — Прим. «Холода») пополам, и я уже задумывался, как бы побольше взять оттуда, а ему поменьше оставить, но я старался эти мысли пресекать.
Когда ты наркоман, общество тебя не принимает. Под кайфом ты на это не обращаешь внимания, а когда ты трезвый, ты сопоставляешь разные моменты и понимаешь, что тебя всерьез не воспринимают.
Я Фургала не то чтобы прям выбирал. Когда были в Хабаровском крае губернаторские выборы, я в автобусе увидел его фотографию с подписью «кандидат от ЛДПР». Решил пойти проголосовать, лишь бы не за [предыдущего губернатора, который тоже участвовал в выборах] Вячеслава Шпорта. Я за всю жизнь два-три раза всего голосовал, и один из них — за Фургала.
Я обычно вижу в человеке искренность, и в Иваныче она была, чистая мужицкая искренность. Он был заросший, как я, не успевал побриться. Губернатор же должен за собой следить, а у него времени не было, у него мешки были под глазами. У него было чисто мужицкое понимание жизни.
Кто надевал сапоги и в грязи ходил по колено? Кто питание детям давал? Даже Владимир Путин на это глянул и продолжил эту инициативу, чтоб рейтинг себе поднять. Народ поверил Фургалу, и он хотел оправдать веру народа. Если бы человек был плохим, неужели мы бы ходили столько дней? Уже холод, неужели мы бы вышли? За Путина кто-нибудь выйдет сейчас?
Я узнал о задержании Фургала 9 июля из интернета, и 11 июля был на площади Ленина. Я зашел на площадь не с той стороны и сначала никого не видел. Знаете, как обидно было? А потом, когда народ стал стекаться к памятнику Ленина и я увидел, сколько людей, у меня возникла такая гордость за Дальний Восток, что мы своих не бросаем!
Мы сильные духом, независимые. В основном на Дальнем Востоке кто живет? Возьмите мой род, почитайте, кто это. Возьмите Женькин род, почитайте. Дети ссыльных. А ссыльные — те, кто не нужен советской власти, приближенные к царям, из которых сделали преступников. А тут еще морозы, голод, представьте, какие они стали закаленные.
У Дальнего Востока и Сибири всегда обостренное чувство справедливости, и мы гордимся этим. Если правды не будет, мы в дерьме потонем. У нас ОМОН выскочил, а мы отбивали людей, нас дубинками бьют, а мы отбиваем своих. Я держу, отбиваю мужика, а меня лупят дубинкой, и я в ответ даю, а как еще?
У меня штрафов — екарный бабай, почти на 50 тысяч рублей. Когда на протест шел, я не думал об этом, там сердце гуляло, душа пела. Когда во второй-третий раз вышел — все узнают, руки жмут, я аж заплакал. Я шел в колонне и заплакал. Гордость взяла за наш народ. Вы все прекрасно знаете, кто я. А тут люди просто поверили.
Я сомневался в людях, а оказалось, что у нас очень много добрых, хороших, отзывчивых людей. Полиция меня постоянно попрекает при задержании или при встрече, говорят, что я деньги собираю, а я всем сказал: «Не надо, я никогда не просил ничего в жизни». Люди сами спрашивают: «Валентин, как помочь?». И они скинулись, понакидали на штрафы 20 тысяч рублей, спасибо большое.
Женька с моим другом Сережкой — с ним мы познакомились в туберкулезной больнице, он был там — сделали из меня человека. Люди мне поверили, и теперь я обязан людям, я не имею права оступиться, плохо себя повести. Люди увидели во мне человека, и это очень приятно. Без них я — просто пыль.
Мы с Женькой тоже в туберкулезной больнице познакомились — в ноябре 2019 года. Я уже лежал, а она туда чуть позже попала. Мы с Сережей вышли на балкон покурить, а она с третьего этажа поднималась на пятый, мы с ней жили на разных этажах. Я увидел ее взгляд, что-то взыграло, и я сказал другу: «Все, это моя, я не колюсь больше». И я больше не кололся вообще. Скоро, в начале ноября, будет наша первая годовщина. В это сложно поверить, преступник-наркоман и госслужащая.
На что сейчас живем? Женькин больничный вот был, моя пенсия по инвалидности, мы не богатеем, но покушать есть, тепло есть, а дальше прорвемся. Нам много что ли надо? Мне — пачка сигарет, полбулки хлеба, заварка чаю. Фургалу [в СИЗО] по 27 рублей отправляем, но там большая комиссия — 100 рублей.
Я не могу судить людей по всей России, но я скажу одно: люди проснутся. Просто время нужно. Да, на Дальнем Востоке люди смелее, а другим нужно время узнать, осознать и все это перечеркнуть. У нас народ живет по понятиям, но не по воровским, а по человеческим. Воровского тут нет, тут есть человеческое достоинство.
Нельзя сравнивать понятия уголовного мира и человеческие суждения. Сейчас мусора живут по криминальным понятиям и по фене ботают лучше, чем мы. Я некоторые термины забываю, а они все знают — по ним не скажешь, что это правоохранители. Они шансон слушают, а я больше к рэпу привязан. Я сейчас слушаю песни про Фургала.
Силовики — роботы, я спрашивал сотрудников на площади, а они говорят: «Это наша работа». У меня тоже работа была, у Жени была работа. И нас уволили из-за протеста. Я работал монтажником алюминиевых конструкций в одной компании в Хабаровске. Моего работодателя попросили меня уволить — подробностей не знаю, но он, скажем так, дал мне это понять. Он хороший человек, я его не осуждаю. Когда выбор — уволить одного или закрыть компанию, человек всегда выберет меньшее зло. Я сейчас иногда ему звоню и прошу: «Займи денег», — он всегда соглашается. А насчет работы я не переживаю, кто хочет работу, тот найдет. Не будет здесь — так на вахту поеду.
Я не сильно боюсь, потому что за собой вины не чувствую. За что наказывать, за правду? Правоохранители сейчас именно в правде ищут преступность. А что мы нарушили за эти 97 дней? Что-то сломали, кого-то ограбили? Какой-то майдан планировали? Но теперь оно все прет к этому.
Вы помните, когда сюжет был про Сергея Иваныча, что сироты к нему вышли? Мы подумали: а давайте повторим? Выйдет ли Дегтярев к нам поговорить? Услышит ли кто-то нас или нет? Мы же не качки, не рембо — простые работяги, живем-выживаем, кто как может. Мы не хотели, чтоб нас пошли колотить, мы понимали, что с этой властью возможно все, но мы не думали, что так жестко будет, что такой радикальный подход к народу будет (на 92 день протеста, 10 октября, ОМОН стал разгонять людей на площади. Хабаровчане ходят на митинги и шествия уже 103 дня. — Прим. «Холода»). Мы думали, что что-то сыграет в головах у «великих» людей.
Дегтярева мы, может, и поняли бы, если бы он повел себя как мужик. Он должен был, как прилетел, прямо в этот же вечер не в кабинет идти, а к народу и общаться столько, сколько это нужно было народу. А он повел себя, как крыса, он — мышь. Когда Дегтярев на площадь вышел, это нигде не анонсировалось, я уже прямую трансляцию в инстаграме увидел (27 июля Дегтярев вышел к зданию правительства Хабаровского края, когда практически все протестующие разошлись. — Прим. «Холода»). Я выбежал из дома, поймал первую попавшуюся машину и поехал туда. Там стояли все эти эшники, фсбшники, силовики, и журналистов было человек шесть. Вы сами видели по кадрам, что меня крутили, кто-то меня отгонял.
Сейчас в наших протестных чатах уже и боты, и полицейские есть, они внедряют разные идеи. Например, кто-то начинает говорить: «Давайте выходить только за Сергея Иваныча, Путина не будем трогать». А мне кажется, это неправильно — рыба гниет с головы. Путин виноват, и вся его банда виновата. Мы некоторое время не кричали против Путина, чтобы у власти было время подумать, повернуться лицом к народу и отдать нам Фургала, но теперь я буду кричать, что захочу, мне никто рот не закроет. У нашего протеста один организатор — Володя Путин. Только он.
Евгения Батунина, 30 лет
«Меня на госслужбе не любили, потому что я порой спрашивала: зачем так делать?»
Я сирота, жила в детском доме в Биробиджане. У меня были мама и папа, я старший ребенок в семье — у меня еще брат и сестра есть. Сначала нормально все было, а потом у них что-то произошло, точно не знаю. И когда мне было лет 7-8, мы попали в школу-интернат. Но там детей содержали только до пятого класса, поэтому потом меня перевели в детский дом.
Если бы я там осталась, то пришлось бы идти в пединститут — другого высшего образования там не было, а я не хотела. Мне нравилась госслужба, в форме хотелось ходить. К нам в детский дом пришли с агитацией налоговики, и я после 11 класса пошла учиться в Хабаровскую академию экономики и права (сейчас — Хабаровский государственный университет экономики и права. — Прим. «Холода») на специалиста по налогам и налогообложению.
Я проходила практику в разных местах: в налоговой не нравилось, в полиции — график не подходил. Потом прошла собеседование в отделение судебных приставов Хабаровска. Со временем я стала понимать, что это за система. Нам давали норму, сколько протоколов нужно сделать за определенный срок. Выполняешь план — больше платят. А мне на это было все равно. На совещании обычно было так: приставов собирают и начинают отчитывать. У кого-то 10 арестов, у кого-то больше, а у меня два. Приходилось глаза в пол опускать, ждать, пока отчитают. Было стыдно, но лучше так, чем арестовывать по плану.
У меня в основном «бичи» были — Березовка (бывший поселок городского типа, сейчас — микрорайон Краснофлотского района Хабаровска. — Прим. «Холода»). Там нечего брать: там наркоманы, алкаши и старики. Что я, приду и микроволновку за 300 рублей заберу? Отношение к стране у меня тоже из-за этого менялось, потому что видишь, как плохо живут люди. Приходишь забирать имущество за коммуналку, а человек говорит: «А за что я должен платить? Какой ремонт? Посмотрите сами».
Меня на госслужбе не любили, потому что я порой спрашивала: зачем так делать? Например, зачем за поправки обязательно голосовать? Я на тот момент лежала в больнице, и мне позвонили с работы и сказали: «Ты должна проголосовать, ну и что, что ты на больничном». Узнали, что в моей больнице будет избирательная урна, я должна была сфотографировать галочку, что я проголосовала за, со своей рукой, чтобы на ней мое колечко было. Я попросила старшую медсестру сказать, что мне плохо, чтобы в этом не участвовать.
Я за Фургала не голосовала, так как не участвовала в выборах. Но я видела, что он делает и для города, и для края. Однажды видела его на встрече, он был в костюме, но без галстука, у него всегда две пуговки на рубашке были расстегнуты. От него исходила харизма, он реально простой, как мы, обычные люди. Почему люди выходят? Потому что он помогал кому-то место в садик выбить, к примеру.
В первые дни я на митинг за Фургала не ходила, хотя хотела, но приходилось сидеть дома с детьми, не хотелось их туда тащить, рисковать. Но дня через два-три я уже начала ходить на акции. В субботу нам детей некому оставить (в другие дни оставляем знакомым), и приходится их брать с собой. Допустим, я в шествии, а Валентин с ними на площади гуляет или рядом в парке. Мы меняемся. В самом митинге мы с ними не участвуем.
Когда мы выходили на протест, я против Владимира Путина не кричала, он сестре моей помог, по «Прямой линии» 2015 года за месяц решил вопрос — она как сирота не могла получить жилье больше 3 лет.
Мы в первых рядах когда были, руководство увидело, и мне позвонили из отдела судебных приставов и сказали: «Не ходи на митинги». А я знаю закон, это мое право — хочу выхожу, хочу нет. Тем более, я была на больничном, мне на нем полгода сидеть. Они начали долбить: либо придешь и по собственному желанию напишешь заявление на увольнение, либо переставай ходить на митинги. Я так подумала: на работу-то хочется, мне, в общем, нравилась эта работа, ладно, перестану ходить. Но в результате 18 августа меня уволили.
Еще до этого, когда я была в больнице, на работе появилась лазейка, что стало возможным меня уволить. На мой больничный пришлась реорганизация — приставов присоединили к УФСИН, по сути, погоны поменялись и регламент. Мне тогда позвонили с работы и сказали, что мой контракт закончился. Я возмутилась: «Как закончился, он же бессрочный?». Сказали приехать. Когда приехала, оказалось, что, пока я в больнице лежала, девчонки-приставы подписали за меня новый, срочный контракт.
Сегодня ездила, забирала копии, хочу с ними судиться. Получила документы, и мне сказали: «Знаешь, мы не из-за контракта тебя уволили, нефиг было ходить на свои митинги».
С Валентином мы из больницы выписались одновременно: Валентину врач предлагал раньше выписаться, но он решил меня дождаться. Мы вместе около года пролежали в больнице, основной курс терапии прошли, сейчас у нас идет стадия выздоровления.
Честно сказать, он только начал верить в себя, он еще этот мир не знает. Для него пароль поставить на телефон, в соцсетях разобраться — сложно, сейчас уже легче, но раньше он не знал, как это делается. Почему влюбилась? Ну как? Он честный. Таких не бывает.
