В 2000 году Ник Кабелев переехал из Латвии в США заниматься IT, но спустя несколько лет решил стать добровольцем на пожарной станции и выучиться на фельдшера скорой помощи. Специальный корреспондент «Холода» Лиза Миллер поговорила с Ником о том, как ему удается совмещать три работы, о специфике пожарной и фельдшерской службы в США, спасении животных, форс-мажорах и о том, что испытываешь, когда не удается спасти человека.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Мне 43 года. Я живу в Уэстчестере, это сразу к северу за границей города Нью-Йорк, следующий округ. Родился в Латвии, первый раз в США я приехал в 1998 году на стажировку по своей основной специальности — информатике и вычислительной технике — после второго курса. В 2000 году я закончил институт и уехал уже насовсем — у меня было предложение по работе. Получается, уже 20 лет живу в США.
Первая работа здесь у меня была в научном центре Колумбийского университета. Мы разрабатывали алгоритмы сжатия видеопотока — это было до того, как интернет стал достаточно быстрым, чтобы появился YouTube. Тот проект финансировался наполовину американской компанией Sun Microsystems, которая специализируется на выпуске больших вычислительных систем, и наполовину — ВВС США.
После этого меня пригласили в частную фирму, которая сначала занималась разработкой алгоритмов анализа спутниковой информации для военных, а потом взялись за разработку прибора, который бы автоматически диагностировал меланому — самый смертельный вид рака кожи — без биопсии. Задача состояла в том, чтобы сделать такой прибор, который смотрит на участок кожи, никуда не вгрызается и выдает ответ, «да» или «нет», с диагностической точностью не ниже, чем у врача. Мы эту задачу 15 лет решали и успешно решили.
Сейчас я работаю в фирме, которая разрабатывает медицинские лазеры. Работаю как с электроникой, так и непосредственно с программами.
В 2007 году я пошел в добровольческую пожарку по месту жительства, там прошел первоначальное обучение на пожарного, а в следующем году сертифицировался на спасателя и пошел в аварийно-спасательное спецподразделение по округу, которое вытаскивает людей, провалившихся в люки, застрявших на какой-нибудь антенне. Через год, в 2009-м, я решил, что хочу еще и выучиться на фельдшера. Записался в добровольческое подразделение, там прошел обучение, сертификацию, сдал государственный экзамен. Стаж в пожарке у меня 13 лет и 11 лет — на скорой.
Пожарная служба в США по большей части добровольческая. Так как я живу рядом с пожарной частью, то за редким исключением нахожусь на дежурстве. Основной режим работы такой: по радио приходят сообщения тревоги, и добровольцы, которые находятся поблизости — либо дома, либо имеют возможность сорваться с работы, — приезжают в часть и выезжают на пожарной машине на место происшествия. Я нахожусь в режиме дежурства круглые сутки, семь дней в неделю, и параллельно занимаюсь другими делами. Но когда я дежурю на смене на скорой, то ни на какую пожарную тревогу не езжу, выезжают мои коллеги-добровольцы, которые свободны в данный момент.
В американской пожарке нет возможности занять какую-то бюрократическую должность, например, стать инструктором и больше никуда не ездить. Нет и отдельной офицерской карьеры, когда ты можешь, не имея опыта работы на пожарах, пройти пять лет обучения на офицера и прийти по распределению в пожарную часть руководить рядовыми. Здесь, как и в американских вооруженных силах, есть только один путь — от рядового до генерала. Я начальник пожарной части, в звании капитана. Начальник пожарной части ничем не отличается от остальных, просто у него на выезде больше полномочий и есть обязанность руководить своими подчиненными. Звание также позволяет мне проводить курсы обучения пожарных, причем не только те, которые кто-то еще разработал, но и разрабатывать свои.
В моей пожарной части сейчас числится 42 человека. Жесткого графика дежурств нет, кроме ночного времени. Мы в инициативном порядке ввели график, который гарантирует, что я вот в такую-то ночь точно приеду. Есть еще система взаимопомощи между соседними гарнизонами, когда по сигналу выезжают соседи, и мы тоже выезжаем к соседям на подстраховку. Это все работает довольно гибко.
Как это так, что добровольцы, когда хотят, тогда и появляются? Америка — страна очень сильно развитого добровольчества, причем государство никаких усилий к этому не прилагало, оно просто не мешало. Люди самоорганизовывались в пожарные дружины, чтобы тушить дома в своих деревнях, когда они были свежими переселенцами из Европы. Им некуда было больше деваться. Все пригороды больших городов и вся сельская местность — это полностью добровольческие гарнизоны, и таких 70% от всех гарнизонов в США. В них нет ни одного платного сотрудника, вообще. От рядового до начальника гарнизона — все добровольцы. И эти добровольцы прекрасно понимают, что нет никаких других людей на окладе, которые их подстрахуют. У них возникает, во-первых, полнота ответственности, а во-вторых, чувство профессионализма, ведь именно они тушат все в этом городе. Я понимаю, что это разрыв шаблона, когда приезжаю в Россию и начинаю разговаривать с ребятами-добровольцами: система так устроена, что их воспринимают как малоквалифицированных помощников. У них много энтузиазма, они замечательные люди с горящими глазами. Если бы у них была еще возможность профессионально развиваться без помех… Доброволец в Америке — это сертифицированный профессионал, который у себя в городе решил работать пожарным бесплатно из любви к своему району, своим близким, соседям. Некоторые пожарные работают за деньги в одном гарнизоне в городе, например, а потом в свободное время доброволят у себя в районе.
У добровольного пожарного есть преференции. Они различаются в каждом муниципалитете, потому что в США нет единого министерства и разделения на федеральных и региональных пожарных. Все зависит от финансовой обеспеченности муниципалитета: какие плюшки они могут обеспечить своим добровольцам, чтобы дальше их заинтересовывать. Но будем честны, добровольчество в Америке испытывает сейчас кризис жанра, потому что экономически времена стали более тяжелыми, и у людей нет возможности посвящать время бесплатной работе для души. Нужно идти на вторую, третью работу, чтобы зарабатывать деньги.
В нашем муниципалитете существует накопительная пенсионная система, по которой за каждый год выслуги ты получаешь надбавки. Например, если я прослужу 20 лет, то получу прибавку к пенсии 400 долларов в месяц. Если человек лет в 18-20 пришел в пожарку и до 60 прослужил, то у него будет 40 лет выслуги, то есть 800 долларов по выходу на пенсию. Для пожилых людей это, конечно, приятная прибавка — надо понимать, что пенсионеры в Америке не голодают, но это и не норвежские пенсионеры. Также среди льгот для добровольцев есть незначительная скидка на подоходный налог — 200 долларов в год, и 10-процентная скидка на налог на недвижимость.
Могу описать свой сегодняшний день. 30 минут назад я вернулся с тревоги — была утечка газа на улице. Я вылез из кровати и поехал на тревогу. Там все длилось около 30 минут, быстро приехала газовая компания, мы ей передали дела, показали точку, откуда датчики показывают утечку, и все счастливо закончилось. Газовщики сидят, что-то там колдуют. Вернулся домой. Через полчаса отправлюсь в пожарку — у нас будет официальная церемония принятия квадрокоптера: мы ставим лестницу, вытягиваем ее на 30 метров, вешаем на нее американский флаг, все красиво, все счастливы, квадрокоптер совершает свой первый полет, надеюсь, не разобьется. Дальше ничего конкретного не намечено. Если будут тревоги — буду выезжать на тревоги. А вечером субботник — уборка территории перед пожарной частью. Я три дня назад разослал приглашения, люди откликнулись. Все гибко, все в добровольном порядке. В нашем гарнизоне около тысячи выездов в год, в среднем — три выезда в сутки. Благополучный район, все как бы тихо, никакой драматичности нет. Может быть и день, когда никаких выездов нет, но это компенсируется днями, когда бывает 12 выездов за 12 часов.
Современная пожарная часть выполняет много разных функций, включая спасательную. У некоторых гарнизонов есть и свои машины скорой помощи. Если гарнизон, как наш, не оказывает медицинских услуг, большая часть выездов, порядка 90%, будет на срабатывание пожарной сигнализации. Мы приезжаем на место, заходим в помещение с тепловизором, с газоанализатором, в полной экипировке, проверяем помещение и показываем владельцу, что на самом деле здесь пожара нет. Все довольно прозаично, и никто каждый день не спасает через окно младенцев и молодых принцесс.
Второе, что часто случается, — это утечки газа, либо кому-то показалось, что есть утечка газа. Также бывают спасательные операции, работа на ДТП и пожары. Пожаров сейчас стало мало, это хорошо — гореть стало меньше, потому что повсеместно введена пожарная сигнализация. Но при этом пожары стали опаснее, потому что все помещения напичканы синтетикой, которая очень токсично и быстро горит.
Я привез в Россию концепцию АРИСП — аварийная разведка и спасание пожарных. Вот представьте: пожарный приезжает на пожар, экипирован и обучен, но иногда что-то может пойти не так, можно потерять способность выбраться из горящего здания по разным причинам. Возникает вопрос — кто будет спасать этого спасателя? Исторически, независимо от страны — и в Советском Союзе, и в Америке, и в странах Европы — эта проблема решалась таким образом: пожарные все бросают и начинают спасать своего. Когда мы начали изучать, насколько успешно это происходило десятилетия назад, выяснилось, что обычно эти операции заканчивались плачевно не только для изначально пострадавших, но и для этого пожарного, да еще и возникают вторичные проблемы: набегает много пожарных, которые очень сильно хотят что-то сделать, но они толком не умеют работать с такой тяжелой ситуацией. В Америке лет 25 назад стало понятно, что нужно специальное обучение, оборудование и специально зарезервированная команда, которая на пожаре не будет ничего делать, а будет просто стоять и ждать проблем. И вот уже 15 лет в Америке это — профессиональный стандарт.
В 2013 году со мной впервые связались пожарные-энтузиасты из России и написали: «Расскажи нам, как работает американская пожарка, мы журнал выпускаем». Я на это им ответил, что я не считаю себя большим специалистом по всей пожарке, но специализируюсь на штатной и на аварийной разведке, АРИСП. Я написал серию статей в один из электронных журналов, с этого все началось. И до меня были в России пожарные, которые уже разрабатывали эту тему и своим умом доходили, как спасать пожарных. Я всего лишь описал систему и показал на примере отдельной страны, что это может быть обыденным профессиональным стандартом, что это — никакая не научная фантастика, не космический корабль, и спецназ в пожарке — это вполне разумная штука. С тех пор я периодически приезжаю в Россию, проводим семинары, двигаем эту тему дальше.
Мой первый пожар случился 13 лет назад, когда я только вышел из учебки и получил допуск. Приезжаем мы на пожар по программе взаимопомощи к соседям в ближайший городок. Руководитель тушения пожара нам дал задачу. Мы заходим звеном в здание, я еще не очень хорошо понимаю, что делать, потому что в учебке мы тушили пожары на тренажерах, но в реально горящее здание я вхожу первый раз в жизни. Заходим на первый этаж, и уже на первых же десяти секундах на нас обрушивается подвесной потолок. В каске — это не больно, но запутаться можно легко. Мы выбираемся из этого подвесного потолка, выходим и сообщаем, что в эту часть здания ходить не нужно, там нужно тушить, а не разведывать. То есть первая аварийная ситуация случилась на первом же заходе. Там не было чего-то героического, достойного экранизации, но подвесной потолок на тебя в обычный день не должен падать, при том еще горящий. На этом же пожаре случилась вторая аварийная ситуация: нас послали на второй этаж тушить очаг, потом у нас начал подходить к концу запас воздуха, и мы совершенно штатно развернулись, положили ствол — то, что обыватели называют наконечником шланга, из которого вода выливается, — развернулись и вышли из здания. И сразу после выхода, секунд через 30, произошло обрушение пола на втором этаже. Если бы мы вышли на 30 секунд позже, мы бы провалились со второго этажа на первый. Опять-таки, нам повезло.
Однажды я запутался в проводке на пожаре в нулевой видимости. Мы прокладывали рукавную линию (линия из одного или нескольких пожарных рукавов, соединенных между собой. — Прим. «Холода») к очагу, и в процессе над нами прогорела проводка. Провода были пущены по потолку, там где-то горело, и потолок, и провода постепенно начали провисать, в конце концов до такой степени, что, когда ты ползешь по полу на четвереньках, провода тебе наматываются на шею. И внезапно ты понимаешь, что никуда дальше ползти не можешь. Сразу же происходит аварийное разделение звена. Я остановился, как меня учили и как мы сами учим в качестве инструкторов. На тот момент я не понимал, что это аварийная ситуация, я просто на автомате это сделал, потому что, когда ты начинаешь дергаться, еще сильнее запутываешься в проводке, узел затягивается. А нужно остановиться и сдать назад, ослабить натяжение. Руками на ощупь все делается, потому что дым и ничего не видно, где там и откуда провода.
Мой ведущий ствольщик (подает из пожарного ствола огнетушащее вещество в очаг пожара. — Прим. «Холода») очень бравый ковбой был, и ему нужно было попасть к очагу. Он туда как бульдог пер на четвереньках и совершенно не отдавал себе отчета в том, что пропал контакт со следующим за ним человеком.
Я отчетливо помню мысль, которая была у меня: «Спокойно, он никуда не денется, потому что к нему ведет рукавная линия». Я тогда не осознавал, что происходит нечто неординарное, что может меня оставить здесь навсегда. Я просто действовал механически. Когда мы разбираем случаи гибели пожарных, мы видим, что очень большое количество пожарных гибнет, потому что они в порыве паники обезоруживают себя. Идет панический срыв маски, они пытаются бежать. Тут важно не паниковать, а действовать спокойно и методично.
В моей практике бывали случаи, когда не удавалось спасти людей на пожаре. Честно говоря, не очень люблю такие случаи рассказывать. Люди погибают, иногда это дети, и когда ты видишь лица родителей, которые хотят туда прорваться, ты понимаешь, что эти случаи не для публичного рассказа.
Я дам один совет выживания на случай пожара: если вы родители, никогда не делайте детскую спальню в конце дома или квартиры. Делайте так, чтобы вы могли, направляясь из своей спальни к выходу, зайти в детскую и забрать оттуда детей. Иными словами, никогда не спите сами между выходом и детьми. Последовательность должна быть: вы, дети, выход. Также учите детей, что дым опаснее огня, потому что он отравляет насмерть быстрее, чем до вас доберется огонь, и если есть дым, то надо сразу же на четвереньках ползти к выходу. Главное — выбраться из жилища. Надо знать минимум два выхода из дома и уметь находить их с закрытыми глазами, тренировать этот навык вместе с детьми. В крайнем случае, если выходы отрезаны, закрывать за собой дверь в комнате, высовывать голову в приоткрытое окно и просить о помощи. Все это должны уметь и взрослые, и дети. И, пожалуйста, ставьте в свои квартиры пожарную сигнализацию — она спасает жизнь.
На работу фельдшера скорой помощи я заступаю в ночь с пятницы на субботу, потом 12 часов отдыхаю, после чего заступаю на сутки в субботу вечером, то есть за выходные отрабатываю свою недельную норму. Дальше мои дни предоставлены мне самому: я могу заниматься пожаркой, могу заниматься своей работой по специальности.
Фельдшер в среднем зарабатывает мало, порядка 20 долларов в час. Существует два режима существования фельдшера: фельдшер по призванию — человек, у которого есть другой источник дохода, но ему нравится это делать в качестве дополнительной работы — отчасти за деньги, отчасти для души. В принципе, это мой случай, так как у меня другая специальность. Второй случай — это когда работа фельдшером для человека — единственный источник дохода. В этом случае приходят, чтобы прокормиться, и нужно работать на двух-трех работах, сутки — там, сутки — тут. Такая работа очень изматывает, и если ты не получаешь удовольствие от того, что помогаешь людям, лет за пять-десять обычно выгораешь. Меня спасает то, что я получаю реальное удовольствие от того, что на каждом выезде мне удается помочь человеку, я стараюсь черпать какой-то позитив из этого. Когда выгораешь, очень быстро начинаешь ненавидеть людей: «Опять они меня вызвали, опять этот пьяница, опять эта бабулька со своими глупостями». Если так думать, тогда я вообще не понимаю, зачем нужно оставаться на этой работе.
На скорой помощи в Америке врачи никогда не ездят на вызовы: врач находится исключительно в больнице, а выезжает фельдшер с водителем. Фельдшерская бригада приезжает быстро, среднее время — три-четыре минуты от звонка до стука в дверь. Далее происходит опрос и осмотр пациента, снимаются базовые жизненные показатели: давление, пульс, оксиметрия, уровень сахара в крови, возможен также приезд фельдшера высшей квалификации — парамедика. В этом случае можно сделать дополнительно кардиограмму, после чего пациента везут в больницу. Вторая особенность американской скорой заключается в том, что мы везем в больницу всех, наша функция как скорой помощи — очень быстро довезти пациента живым до больницы. Все выезды сопровождаются нарядом полиции в обязательном порядке.
До начала всего безобразия с коронавирусом скорую по пустякам вызванивали постоянно. В Америке можно вызвать скорую просто потому, что порезал палец. Паническая атака — мне кажется, что мир сейчас на меня схлопнется, — можно вызвать скорую. Человек просто может сказать, что чувствует себя не очень, — и все, везите. У нас нет права отказать человеку в госпитализации. И это правильно — иногда на поверхности простое недомогание, а внутри организма складывается угрожающее жизни состояние. Так что мы никогда не расстраивались из-за легких вызовов: человек пальчик порезал, мы помогли, и все счастливы. Пациент, будучи в здравом уме, имеет право сам отказаться от госпитализации. Неважно, чем он болен, он имеет право остаться дома, даже если он хочет там умереть. Не вопрос. Если человек может мне ответить на три базовых вопроса — имя, место и время — правильно, и при этом отсутствуют явные признаки интоксикации психоактивными веществами, то человек сохраняет право отказаться от госпитализации, даже если это инфекционный случай. Но я минут 15 буду пытаться продать ему идею, что съездить в госпиталь все-таки нужно, для собственного спокойствия.
Понятно, что на человека с коронавирусом распространяются временные требования не покидать свое жилище под формальной угрозой уголовного преследования, но на практике никто этим в штате Нью-Йорк не занимается, никто никого не преследует. Грубо говоря, если вам очень хочется нарушить этот приказ, то вы можете.
В Америке вообще не очень принято преследовать и наказывать, в Америке больше принято обучать. Люди как-то более сознательно к этому подходят. Если у человека подтвердилось инфекция и он обязан сидеть дома и не контактировать с другими людьми — то большая часть людей действительно так и делает.
Если человеку с коронавирусом становится плохо, у него критическое состояние: высокая температура, ближе к 39 градусам, дыхательная недостаточность — его, естественно, везут в больницу. А все остальные, у кого болезнь протекает по легкому сценарию, будьте любезны сидеть дома.
Впервые я увидел умирающего человека именно на скорой. По статистике степень успеха при вызове на остановку сердца — 10% при условии, что никто из гражданских не начал реанимационной комплекс. Если гражданские начинают сразу же в момент остановки сердца этот комплекс, выживаемость повышается до 50%. А если все стоят и ждут три-четыре минуты, пока приедет скорая, у нас остается только пятая минута, когда мозг еще можно как-то вернуть. За каждую минуту, которую вы не выполняете компрессию грудной клетки, вы теряете 10% выживаемости. Именно поэтому в наши дни уметь проводить комплекс сердечно-легочной реанимации — это гражданский долг каждого человека. Причем на стадии ожидания скорой достаточно только компрессий, делать вентиляцию рот-в-рот не нужно — это доказано клиническими испытаниями. Если в вашем городе курсов СЛР нет, то делайте так: если видите человека, который не приходит в сознание, несмотря на ваши попытки, и вам кажется, что человек не дышит, немедленно вызывайте скорую, начинайте быстрые (100-120 раз в минуту) и сильные повторные надавливания на центр груди и не останавливайтесь, пока не приедут врачи или же пока человек не очнется.
Я был молодым фельдшером, проводил реанимационный комплекс при остановке сердца, знал статистику и понимал, что первый выезд вряд ли будет успешным и что последующие 10 выездов тоже не обязательно будут успешными.
Я вообще не работаю на адреналине, я вызов отрабатываю в штатном режиме. Но когда ты начинаешь выполнять компрессию, естественно, включаются ресурсы организма, ты меньше устаешь. Мы этого человека качали 45 минут в сумме: на месте, во время движения в сторону больницы и в больнице вместе с врачебной бригадой. И единственное, что я испытывал: мне очень хотелось оживить человека. Естественно, это — человеческая жизнь, и это был мой первый опыт столкновения с подобным, поэтому я работал не останавливаясь, пока врач не сказал, что уже все шансы истощены. И на этой стадии... Я не могу сказать, что я расстроился, но я отматывал назад и пытался для себя проанализировать, все ли я правильно делал, и не мог найти ошибки в наших действиях. Мы качали, и качали человека хорошо, но мы не попали в те 10%. Да, у меня было ощущение неудачи. Я пошел домой, принял душ, лег спать, и мне ничего не снилось, потому что я понимал, что мы сделали все правильно, и дальше вся моя карьера будет продолжаться в таком же духе: будут дни, когда мы попадаем в 10%, и будут дни, когда мы попадаем в 90%. То есть на мне это никак не отразилось, я ничего не испытывал, просто я себе говорил, что будет другой день, будет другой человек, которого мы вернем семье.
Если вы смотрите какие-то сериалы про скорую помощь и видите там, что человек оживает и начинает ходить и благодарить медиков, то на самом деле так не происходит. Чаще всего в случае проведения успешной реанимации человек остается без сознания еще несколько часов, он не приходит в сознание при нас, и у нас не возникает ощущения великой победы, что вот он пожал вам руку и вернулся к своей семье.
Мы передаем бессознательное тело в руки врачебной бригады, и у нас есть только объективные показатели: дыхание, пульс, кардиограмма, которая показывает, насколько работает сердце. Да, естественно, когда возвращаешь человека к жизни, видишь на электрокардиографе восстановившуюся сердечную деятельность, возникает интересное ощущение — это не ощущение победы, но что-то начинает налаживаться. Ощущение «просто хорошо». Хорошо, но нужно работать дальше, потому что мы понимаем, что сердце человека находится в крайне уязвимом состоянии и сейчас ему нужна дальнейшая терапевтическая поддержка.
После того, как передал человека с пульсом врачебной бригаде, выходишь из больнички и перестилаешь носилки, наводишь порядок в машине скорой помощи. Обычно в эти полчаса ты со своими коллегами обсуждаешь выезд, и да, в этот момент ты радуешься, что человека удалось спасти. По крайней мере, на сейчас. Но все равно остается волнение, потому что гарантий никаких нет, и тебе интересно потом узнать, вернулся ли человек к жизни. Но я не узнаю, кроме случаев инфекционных заболеваний, когда нам обязаны сообщить, чтобы мы шли тестироваться. Это врачебная тайна, о конфиденциальности пациента в Америке очень сильно заботятся.
Интересно, что никогда не знаешь, что пробьет твой щит. Понятно, что происходит профдеформация, но у каждого человека есть свое слабое место, где у него повышенная чувствительность. Был случай, после которого я не пошел спать просто так, а ворочался и ворочался, и потом несколько дней все эти воспоминания в голове вертелись. Это был пожар. Частный дом. Загорелась машина в гараже. От машины начал гореть сам дом. Людей в доме не было, но внутри были две кошки. Этих кошек в процессе пожаротушения нашли, вынесли наружу, и они уже не дышали. У одной кошки была агония, а у другой уже ничего не было. Мы начали проводить реанимационный комплекс для этих двух кошек, и у меня как у фельдшера было ощущение, что одного кота я смогу вытащить, у которого агония была. Но мы не смогли их откачать. Оба котика умерли. Хозяин здания с работы вернулся, а тут его дом горит. Он увидел своих котов, которых мы качаем, я увидел его лицо, он осел на колени перед ними, и это мне врезалось. Я тогда был сильно расстроен сам, что не смог их откачать, хотя, опять же, никаких гарантий нельзя дать. Коты вообще не обгорели, вся шерстка у них была полностью целая, они просто отравились угарным газом и цианидом водорода, что типично на современных пожарах. Это меня расстроило. Я был после этого зол на себя, что мне не удалось их спасти. Хотя я сам не кошатник, а собачник, но меня пробили мертвые коты. Но потом, на другом пожаре, нам удалось одного кота откачать: тоже вынесли котика, тоже не дышал, но мы его вернули к жизни. Он восстанавливался какое-то вовремя, у него было поражение нервной системы, но он снова научился ходить и вернулся к своим хозяевам. Вселенная дает нам иногда возможность получить противоположный результат.
При спасении животных принцип такой же, что и для людей: сдавливать грудную клетку, чтобы механически заставлять сердце подкачивать кровь. При этих качественных компрессиях происходит и принудительная вентиляция легких, потому что мы сдавливаем также и легкие. Единственное, что кошек и собак нельзя положить на спину и давить на центр груди — им приходится компрессию проводить сбоку. И дополнительно с этим у нас есть специальные кислородные маски для животных, для собак, для кошек — они имеют форму морды и несколько размеров, и их можно подключить к баллону и давать кислород.
В конце марта я выпал из строя с положительным анализом на коронавирус. Я возил довольно много симптоматических пациентов, у некоторых из них подтвердилась коронавирусная инфекция. Меры предосторожности я, конечно, все соблюдал, но где-то она успела просочиться. Могла просочиться на выезде, а могла попасть в меня просто на улице или в магазине. Плюс в пожарке она тоже гуляет: четыре сотрудника моей пожарной части заболели, поэтому заразиться можно было где угодно.
Результатов диагностики мне пришлось ждать почти неделю, хотя обещали 72 часа. В тот же день я самоизолировался, снялся со всех своих смен, которые у меня на скорой были запланированы до конца месяца, перестал появляться в пожарной части, засел дома. Примерно за неделю до этого я сделал запасы еды для себя и на пожарную часть, чтобы можно было людей покормить. Более пожилых сотрудников пожарной части я убедил в добровольном порядке самоизолироваться заранее, пока они не заболели, наладил им доставку еды, чтобы они никуда не ездили, и систему взаимопомощи, когда коллеги привозят еду из супермаркета.
Я живу один, это помогло, потому что ты не боишься кого-то еще заразить. У меня не было каких-то осложнений, но, к сожалению, болезнь приняла затяжной характер, несколько недель у меня были одни и те же симптомы. Это, конечно, обескураживало, но тут нужно радоваться, что болезнь пошла не по тяжелому сценарию. Но психологически это давило, потому что долго находишься в подвешенном состоянии, опасаясь ухудшения.
В общей сложности проболел я восемь недель с легкими симптомами. В конце концов я просто устал болеть, сидеть дома в непонимании, что вообще со мной происходит, поэтому по служебным каналам я добился повторного тестирования на инфекцию. Результат оказался отрицательным. Я не вполне доверяю результатам, потому что чувствительность и специфичность диагностики на новый коронавирус пока плохо изучена, но, по крайней мере, это дало мне легальную возможность выйти из дома и записаться к врачам. Я пошел на обследование, и все результаты — кардиограмма, анализ крови — оказались хорошими. Работоспособность улучшилась, но полностью она не восстановилась, устаю я быстрее, чем раньше. Но живой — и то хорошо. Я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы каждое утро идти четыре километра в горку бодрым шагом.
Поскольку пожарка у меня полностью добровольческая, там, естественно, денег не заработаешь. На скорой, понятное дело, деньги все прекратились, как только я заболел: там платят, пока ты ездишь. Моя исследовательская работа меня реально вывезла. Они продолжали платить мне зарплату, пока я лежал и ничего не делал. Остальные люди без денег сидели и не знали, как в следующем месяце еду купить.
Я был женат и развелся, мы остались в хороших отношениях. Детей нет. Детей нужно много воспитывать, это большой труд и большая ответственность на 18 лет вперед, и я не решился на такую ответственность. Я недостаточно сильно ловлю кайф от общения с детьми, чтобы подписываться на 18 лет ответственности.
Своим родственникам я рассказываю о том, что в моей работе никакой сильной драматики нет, и, если мы смотрим статистику гибели гражданских в ДТП — шансы погибнуть по дороге в пожарную часть на самом деле выше, чем погибнуть на пожаре. Мои родные понимают это. Естественно, люди всегда волнуются друг за друга, неважно, пожарный ты или офисный работник.
Друзей у меня немного: в детстве было несколько лучших друзей, и все, я как-то всегда так существовал. Сейчас у меня очень много соратников, которые для меня стали близкими, потому что они со мной разделили общее дело, общую страсть и интерес. А гражданских друзей как таковых у меня нет. Есть одноклассники, есть бывшие знакомые. Честно говоря, у меня не так много времени, чтобы общаться, потому что большая часть дня уходит на профессиональную деятельность.
У меня нет понятия «свободное время». И я никогда не отделял работу от свободного времени, я просто делал, что мне хотелось: например, занятия математикой, программированием. И за некоторые из этих вещей мне почему-то еще платят деньги. Поэтому я вообще всю жизнь воспринимаю как тусовку, то есть я делаю то, что мне нравится. Поэтому у меня нет хобби. Вот, например, человек приходит с работы и начинает лепить из пластилина. Замечательное хобби, но у меня такого нет. Все мои хобби — это одновременно моя работа. Я не делаю ничего из работы, что мне не нравится.
