После начала войны многие россияне столкнулись с кризисом идентичности — неспособностью определить свое место, роль и предназначение в социуме. Одной из реакций на этот кризис стал «национальный переход», то есть сознательный выбор новой национальности. Людей, которые, таким образом, стали идентифицировать себя как украинцы, называют «трансукраинцами». Гештальт-терапевт, психолог Василиса Мурашева по просьбе «Холода» рассказывает, чем это чревато.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
2016 год. Я привычно открываю фейсбук и смотрю комментарии под последним постом, в котором я поздравляла близкого человека с запуском авторской программы, посвященной лучшим образовательным практикам. Со всех точек зрения это было важное событие в мире образования и воспитания — пропаганда гуманистического подхода, запрет на насилие, обучение через опыт и так далее. Вот только поддержали этот запуск не все.
Моя хорошая университетская приятельница — назовем ее Алиной — написала что-то вроде «и он продался кровавому путинскому режиму, какой ужас!». Я сперва не поверила своим глазам: прежде Алина всегда поддерживала любые гуманитарные инициативы, была очень теплым человеком, с которым можно поговорить по душам. Я поинтересовалась, все ли у нее в порядке, ведь выдавать ядовитые ремарки раньше было ей совершенно не свойственно. В ходе разговора выяснилось, что моя приятельница уехала жить в Киев и «порвала все связи с Россией» после аннексии Крыма. Теперь она украинка.
По ее словам, любой человек, который платит налоги в России, помогает путинскому режиму. Сказать, что это было неожиданно, — не сказать ничего. Армянка, приехавшая в Россию в детстве, получившая школьное и университетское образование в Москве, приняла решение кардинально изменить свою национальную идентичность. После моего вопроса о ее родителях, которые остались в Москве и которые, как я предположила, продолжили платить налоги в России, Алина меня забанила.
Правозащитница Юля Архипова рассказала о массовости исхода россиян в Украину после аннексии Крыма: «Я с 2015 года в Киеве таких “украинцев” видела множество, благодаря чему и “осталась” русской. Это было очень странное зрелище, мерзотненькое, если честно. Порог входа тогда был ниже, и людям даже язык не надо было учить, чтобы называть себя украинцами».
2023 год. Я уже некоторое время нахожусь в Черногории. Большая часть тех, с кем мне удалось пообщаться здесь, против войны. Однако степень радикальности их позиции разнится, равно как и отношение к русской культуре и самим себе. Важный дисклеймер: как психолог я понимаю всю сложность прохождения кризиса эмиграции, послевоенного шока и думаю, что допустимы разные способы адаптации к новой реальности. Однако у каждого из этих способов есть своя цена в долгосрочной перспективе.
Я не буду рассматривать все способы адаптаций — сделать это в одной авторской колонке невозможно, но сфокусируюсь на феномене «смены» национальной идентичности.
В соцсетях с легкой руки нескольких блогеров людей, сменивших из-за войны национальную идентичность с русской/российской на украинскую, стали называть «трансукраинцами». Так как психологическая наука пока не предлагает другого термина, я буду называть их «новыми украинцами». «Новые украинцы» ассоциируют себя с украинской культурой и историей, даже если никакого формального отношения к Украине (родственные связи, например) они прежде не имели.
В качестве места рождения они теперь указывают украинские города, переписывают профили в социальных сетях, переходят на украинский язык и даже отрицают факт жизни в России. Как позже расскажет мне знакомая из Израиля, это явление стало популярным не только в Черногории: на Святой земле «новых украинцев» после начала войны стало значительно больше, и в социальных сетях они начали вести себя очень агрессивно по отношению к тем, кто этот «переход» между национальностями не совершил.
Как психотерапевта меня это явление очень заинтересовало. Что движет человеком, который готов изменить свою национальную идентичность? Какие потребности закрывает этот условный «переход»? Ответы на эти вопросы требуют серьезных исследований, но на самом поверхностном уровне я решила попробовать почувствовать, что ощущают люди, которые на этот «переход» решаются.
В психотерапии есть одно любопытное упражнение — попробовать побыть тем, кем ты не являешься. Один из вариантов этого упражнения заключается в том, чтобы сесть на стул и поговорить с терапевтом не от своего имени, а от лица того самого человека. Это позволяет пациенту почувствовать, каково это — быть на месте другого, а затем сравнить свои ощущения, пересев на свой стул.
Оказавшись в Стамбуле, я решила провести эксперимент и побыть «новой украинкой». Важный дисклеймер: часть моей семьи действительно живет в Украине, а фамилия моей прабабушки — Кокотун. Поэтому я, конечно, лишь отчасти примерила на себя чужую роль. Вреда мое хулиганство тоже никому не принесло: в эксперименте участвовал только официант из Стамбула, который, как выяснилось в процессе, одинаково хорошо относился и к русским, и к украинцам.
Захожу в кафе. Ко мне обращается пожилой официант на неплохом русском. Я притворяюсь, что ничего не понимаю, и отвечаю ему на английском с американским акцентом: мол, предки мои из Украины, а меня в возрасте трех лет увезли за границу (это, разумеется, неправда: всю свою жизнь я прожила в России). Языка, мол, не знаю, ничего не понимаю. Официант переходит на английский, начинает верить и сочувствовать, расспрашивает про родственников. Тут я не вру — рассказываю действительно то, что происходило с членами моей семьи с 24 февраля. Официант кивает. Сочувствует. Осуждает власти. Попутно ругает президента Турции. Снова сочувствует.
К этому моменту я — не без его помощи — уже почти вжилась в роль. Прислушиваюсь к ощущениям и слежу за телом: плечи расправляются, сижу увереннее, чем обычно, ощущаю прилив гордости.
Проходит еще некоторое время, и я с удивлением обнаруживаю, что фоновое отвращение, которое не покидало меня с 24 февраля, значительно уменьшилось. Говорим еще минут десять. Я ощущаю, как расслабляюсь. Отвращения, стыда и вины, которые маячили где-то фоном, практически не ощущаю. А сил при этом столько, что подавайте мне коня, поскачу галопом вершить великие дела.
Пришла пора останавливаться. Я прошу счет и расплачиваюсь. Мы с официантом прощаемся. По мере того как я отдаляюсь от кафе, мне становится все противнее и прежний комок сложных чувств и ощущений, связанных и с войной, и с идентичностью, возвращается. Что-то вязкое и даже топкое, липкое, стыдное. И бессилие — тут как тут.
После этого эксперимента я как психотерапевт принимаюсь концептуализировать этот «случай». Если описывать в общих чертах, то процесс «перехода» из одной национальной идентичности в другую напомнил мне диссоциацию. Диссоциация — это реакция психики, при которой происходит нарушение связи сознания с определенным опытом (часто — травматическим) и действиями. Если говорить более понятным языком, это подавление и игнорирование некоторого опыта путем его отрицания — часто неосознанного, которое может сопровождаться обесцениванием, и всех чувств, которые с этим опытом связаны.
В своем максимуме диссоциация может стать диссоциативным расстройством личности. При диссоциативном расстройстве может происходить изоляция частей личности друг от друга, доступ к определенным чувствам может оказаться заблокированным, и на этом фоне могут появляться проблемы поведенческого характера, нарушение связи с окружающей средой (дереализация) и телом (деперсонализация).
Утверждать, что явление «перехода» из одной национальной идентичности в другую обязательно обернется диссоциативным расстройством личности, я, разумеется, не буду. Но явление расщепления в долгосрочной перспективе, к сожалению, еще никого не делало более целостным или счастливым человеком — даже если в моменте кажется, что это хорошее решение внутренних вопросов, связанных с тем, как всем нам жить после 24 февраля.
Другой вопрос, что далеко не все люди способны в силу своих психологических особенностей и ограничений выдержать всю гамму чувств, связанных одновременно и с войной, и со своей национальной идентичностью. Поэтому такие «фортели» психики могут быть не осознанным выбором человека, а следствием невозможности пережить войну как-то иначе.
Уже в Черногории я встречаюсь со своей приятельницей Машей. Я знаю ее с детства, и уже тогда она казалась мне очень теплым и радушным человеком — не зря теперь, спустя 15 лет, она работает с детьми. Маша приехала на Балканы без обратного билета, но с предложением о работе. Будущее ее, как и у всех у нас — уехавших и оставшихся, — туманно. Замечаю, как она теребит краешек кухонного полотенца и с трудом фокусируется на собеседнике.
Профиль Маши в соцсетях переписан на украинский, как и место рождения. Она ассоциирует себя с Украиной, учит язык и волонтерит в местном украинском центре — иначе как справиться с гранитной плитой вины в районе груди?
В юности мы часто повторяли слова из известного фильма про «часть команды, часть корабля». После 24 февраля оказалось, что кораблей этих много, среди них, например, и тот самый русский корабль, и корабль, уплывающий из России навсегда. Кто-то осознанно занимает место в одном из экипажей, а кто-то просто пытается удержаться на плаву.
Посмотрим, кто и как в итоге доберется до берега.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
