Война в Украине идет уже пять месяцев — и все это время продолжаются споры о том, насколько реальна и достоверна массовая поддержка вторжения, которую демонстрируют российские соцопросы. Профессорка Школы социальных наук Университета Лондон Метрополитан Светлана Стивенсон, опираясь на исследования историков и криминологов, объясняет, откуда может браться такая поддержка — и какое знание за ней скрывается.
По данным предвоенных социологических исследований, большинство россиян не ожидало и не хотело войны с Украиной — но когда она началась, те же социологи обнаружили значительную поддержку агрессии среди населения России. Пытаясь понять природу активного или пассивного оправдания войны, равнодушия или апатии, комментаторы говорят о расчеловечивании, фашизации, утрате моральных ориентиров.
Исследования аргументов сторонников войны, сделанные качественными методами, показывают причудливый сплав идеологических оправданий военной агрессии против Украины — от защиты от неминуемого нападения со стороны Украины и Запада до необходимости защитить страдающее население Донбасса. Те, кто наиболее активно и сознательно поддерживают войну, как отмечали в своей работе исследователи из Лаборатории публичной социологии, выдвигают геополитические аргументы, говоря о вечной борьбе России с Западом и необходимости дать отпор западной гегемонии. Однако на фоне доводов часто возникает тема опасного, отгоняемого от себя знания о несправедливости, преступности, аморальности происходящего. Это знание подспудно присутствует в размышлениях многих информантов, но оно либо отрицается, либо нейтрализуется с помощью морального репертуара, предлагаемого государственной пропагандой.
Эту противоречивость позиций, сбивчивость оценок, зыбкость утверждений и нежелание видеть и чувствовать одним из первых отметил Шура Буртин — журналист, который провел свое исследование отношения россиян к войне. «Украинцы все время спрашивают: неужели россияне не знают, что происходит? Да, в большинстве своем не знают. Хотя понимают. Минут через пятнадцать все сторонники “спецоперации” мимоходом признавали: ну да, наверное, города бомбят, люди гибнут, и все в Украине нас ненавидят. На каком-то уровне это понимают все — но не знают. И отказываются узнавать — даже если у них есть прямые свидетельства близких людей», — пишет Буртин. Он добавляет, что редко встречал людей, которые поддерживали бы убийство мирного населения. В основном его собеседники представляли себе, что происходит, но находили способы отрицания.
Если анализировать высказывания в поддержку войны, становится очевидно, что их авторы прибегают к классическому моральному репертуару нейтрализации вины и отрицания преступлений. О техниках нейтрализации, применяемых несовершеннолетними преступниками, чтобы преодолеть чувство вины и стыда, впервые написал американский криминолог Давид Матца в соавторстве с Грешамом Сайксом. Позднее другой криминолог, Франк Нойбахер, распространил эту теорию на государственные преступления. Все эти техники очевидно присутствуют и в пропагандистской риторике, и в обсуждениях действий российской власти в Украине. Вот они:
— Отрицание преступления. Наши войска не атакуют мирное население. Мы наносим точечные удары по объектам военной инфраструктуры. Сообщения о жертвах преувеличены. Нам подбрасывают фейки. Украинцы сами бомбят свои города. Мы на войне, случайно может прилететь не туда. Наши солдаты преступлений не совершают.
— Обвинение жертвы. Они нацики, фашисты, националисты, наркоманы. Надо было слушать Россию, не стремиться в НАТО, не обстреливать Донбасс.
— Отрицание ответственности. У нас не было выбора. Если бы мы не напали, напали бы на нас.
— Обвинение обвиняющих. Нас все ненавидят и всегда ненавидели. Запад лицемерен, а на деле он ведет себя так же, как мы, вспомните Ирак и Афганистан.
— Верность высоким принципам. Речь идет о нашей безопасности, защите нашей родины, защите жителей Донбасса, поддержке наших ребят, проливающих кровь. И вообще — Родину не осуждают, особенно во время войны.
К техникам нейтрализации относится и использование эвфемизмов, маскирующих то, что происходит на самом деле: идет не война, а «спецоперация», «демилитаризация», «денацификация». Эти эвфемизмы активно используют не только государственные пропагандисты, но и обычные граждане, рассуждающие о происходящем.
Почему у людей возникает потребность в нейтрализации? Безусловно, значительную роль играют государственные репрессии. С первых дней войны власти жестко очертили круг молчания и послушания и преследуют тех, кто осмеливается выйти за его пределы. Постепенно от населения стали требовать не просто молчания, а более активной поддержки и участия. И россияне, опасаясь репрессий, решают согласиться с тем, что происходит, пусть сохраняя колебания и сомнения.
Но существует и мощная внутренняя потребность в отрицании и оправдании неприятной реальности. Людям свойственна вера в справедливый мир, о которой писал социальный психолог Мелвин Лернер. Не может быть, чтобы мое государство, нация, общество были способны совершать массовые убийства, зверства, причинять страдания невинным людям. Если это так, если невинных могут убивать, сажать, преследовать, то и мое жизненное благополучие может оказаться под угрозой.
Человек отказывается понимать и признавать значение происходящего, поскольку если то, о чем он подозревает, — правда, то это знание становится угрозой для его личной и социальной идентичности. Как сказала одна из информанток в исследовании Лаборатории публичной социологии: «Мы в чем-то правы, потому что как иначе жить дальше?».
Кроме того, существует страх социального остракизма. Когда все молчат или вроде бы поддерживают войну, то, выступая против сложившегося консенсуса, человек ставит на кон очень многое: его могут заклеймить в качестве предателя, отчислить из вуза, уволить с работы. Люди боятся осуждения со стороны родственников, соседей, коллег. Как пишет Буртин об одной из своих собеседниц, «говоря, что разделяет судьбу страны, она не бахвалилась, а, скорее, объясняла, что у нее нет выбора: люди в общности, к которой она причастна, любят Путина и поддерживают войну. Чтобы быть с ними, она вынуждена соглашаться».
Отрицание неприятной реальности включает в себя отказ от моральной оценки, от эмоций, от действия. Как писал криминолог Стэнли Коэн в книге «Состояния отрицания», люди пытаются отстраниться от того, что происходит, и предпочитают доверять тем, кто «знает лучше». Так, в исследовании Лаборатории публичной социологии, информантка говорит: «Я понимаю, что это не то, что нам говорят. Я понимаю, что это какая-то другая история. Но какая, я не знаю. То есть настоящая, большая цель вот этого всего — это не это. А какая она? Мне непонятно, потому что я не политик, я не экономист и я не аналитик. И я понимаю, что за всем этим что-то стоит. Но что, я не знаю» .
Стремление найти оправдание своей позиции, сохранить положительную идентичность может сопровождаться болезненной реакцией на реальные или предполагаемые обвинения в аморальности, жестокости, бесчувственности. Как знают многие из противников войны, пытавшиеся говорить о войне со своими друзьями и родственниками, которые поддерживали «спецоперацию», попытки донести до них правду часто приводят к обратному эффекту. Люди отказываются знать о свидетельствах преступлений, не хотят слышать аргументов против войны и начинают с еще большим упорством отстаивать свои взгляды. Здесь можно вспомнить теорию статусной фрустрации и формирования реакции, разработанную криминологом Альбертом Коэном, — он описывал, как ведут себя несовершеннолетние девианты в ответ на осуждение взрослых. Они еще сильнее упорствуют в своих противоправных действиях и сплачивают ряды, чтобы найти моральную поддержку в среде таких же, как они, — тех, кто не будет их осуждать.
Люди показывают: вы, украинцы, иностранцы, уехавшие соотечественники, нас не любите, ненавидите, обвиняете, а мы такие, как есть, и меняться вам в угоду не собираемся. Под влиянием предполагаемой стигматизации некоторые могут даже превратиться из противников в сторонников войны. Футболки с надписью «Мне не стыдно», которые стали пользоваться популярностью после начала войны, при всей их пошлой и циничной браваде, могут быть не отражением радикальных фашистских взглядов тех, кто их носит, а скорее реакцией обывателя на предполагаемое клеймение.
Отрицание неприятной и пугающей реальности, уход от моральной ответственности, желание нормализации присутствуют как среди тех, кто и раньше поддерживал власть, так и в среде прежде фрондировавшей интеллигенции. Об этом недавно емко и лаконично написала критик Зинаида Пронченко, уехавшая после начала войны и вернувшаяся ненадолго в Москву. Она описывает пугающие изменения в восприятии происходящего у обитателей «либеральных квартир»: «Скандинавы выдали курдов туркам, а немцы попросили обратно турбины, какие тогда к нам претензии, — пишет она, пересказывая слова московских знакомых. — Собянин с Грефом, в принципе, ок / вы на ППЖ (пока Путин жив) отъехали, вы нам не указ / свобода — это чистая условность, без необходимости».
Иными словами, мир циничен и несправедлив, мы не хуже других, и вообще, отстаньте от нас и дайте пожить спокойно. Люди приспосабливаются и уходят во внутреннюю эмиграцию, хорошо знакомую советской интеллигенции.
Стратегии отрицания реальности хорошо изучены исследователями геноцида, военных преступлений и репрессий в тоталитарных государствах. Исследования отношения немцев к Холокосту показывают, по словам ученого Майкла Марруса, «историю бездействия, безразличия и бесчувствия». Люди отрицали масштаб того, что происходило с евреями, обвиняли в зверствах отдельных функционеров. Мы, немцы, — культурные люди, здесь цивилизованная Европа. Невиновных людей здесь не преследуют, а антисемитизм был всегда, ничего экстраординарного не происходит. Даже в тех случаях, когда люди жили непосредственно рядом с концлагерями, они старались не смотреть, не видеть, не знать. Были и те, кто понимали, что происходит, и внутренне возмущались этим, но считали себя бессильными что-либо изменить.
В СССР в период сталинских репрессий отрицание также было массовым явлением: люди пытались найти моральные оправдания тому, что происходило, отрицали масштабы происходящего, обвиняли жертв и отказывались верить, что то, что происходит, идет с ведома руководства партии и самого Сталина. Повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», написанная на рубеже 1939 и 1940 годов, в которой мать теряет рассудок, и веря, и не веря в виновность сына, — одно из наиболее ярких свидетельств того, в какие невыносимые условия может быть поставлен обычный человек в тоталитарной системе.
Если вернуться к современному российскому обществу, очевидно, что здесь многие, а может, и большинство, знают, что происходит что-то морально недопустимое. Это знание невозможно вытеснить окончательно. Однако знание, чтобы привести к реальным последствиям, должно превратиться в признание. Оно должно выйти в публичное пространство. Подобный выход был важной частью горбачевской перестройки, когда то, что было частной памятью и знанием — о сталинских репрессиях, о коррупции властей, о тяжелых социальных проблемах советского общества, — стало предметом открытого обсуждения (гласности). Неслучайно нынешний властный режим жестко настроен пресекать всякое публичное обсуждение происходящего. Людям показывают: нельзя называть вещи своими именами, думать о том, о чем думать нельзя. Подвергать сомнению то, что делается Россией в Украине, — это предательство по отношению к нашим воинам и помощь врагу.
Когда сменится режим, многие будут говорить о том, что они были не согласны или не знали всей правды. А пока они либо молча, либо активно поддерживают «спецоперацию», важно продолжать говорить о том, что происходит, называя вещи своими именами и противопоставляя одобрению, отрицанию и апатии гнев, стыд и сострадание.
