После начала войны поэт и публицист Иван Давыдов остался в России и продолжил писать честные тексты о том, что происходит внутри страны. Спустя год по просьбе «Холода» он рассказывает, каково это.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
24 февраля 2022 года. Я помню этот день едва ли не поминутно. Меня разбудили невероятной новостью: «Он все-таки начал». Случилось невозможное, случилось то, о чем предупреждали западные газеты, над публикациями которых одинаково издевались еще несколько дней назад и официальный представитель МИД РФ Мария Захарова, и люди, настроенные куда менее провластно. Я, например.
Невозможное случилось (оставаясь при этом невозможным), сломало реальность, отменило все. Телефон надрывался: звонили друзья, знакомые, полузнакомые, забытые, и никто толком не мог ничего сказать. Чтобы описать происходящее, чтобы хоть как-то к нему отнестись, лучше всего подходили слова непечатные. Короткие и емкие.
Невозможное случилось, но небо на землю не рухнуло, все сделалось бессмысленным, но жизнь-то никуда не делась. И я отправился в офис западной кинокомпании, чтобы в небольшом кинотеатре посмотреть новый мультфильм (да, там внутри имелся специальный кинотеатр, крохотный, но настоящий: с рядами кресел, с экраном, с объемным звуком). Мультфильм должен был через пару недель выйти в российский прокат, а от меня друзья в одной модной газете ждали рецензию.
Не знаю, ощутим ли в описании привкус абсурда, молниеносно ставший вдруг естественным дополнением к любому делу.
Я вышел из метро, огляделся: дома не рассыпались в пыль и небо не сворачивалось в свиток. Все как обычно и не так, как в «Апокалипсисе». Мимо проехал черный фургон с белой надписью «Нашествие». Внутри сквозь московскую зиму двигались куда-то люди, вероятно, имеющие отношение к летнему рок-фестивалю. И все это было невероятно. И фоном еще стена, а на стене мурал: юнармейцы несут цветы покойному актеру Лановому. Покойный актер улыбается по-отечески.
Я даже сфотографировал фургон, понимая, что на слово мне не поверят.
И шел потом по улице Солженицына, повторяя про себя: «Помирать собрался, а рожь сей».
***
Год. Невозможный год. Я как-то жил, я, конечно, следил за событиями, ужасался, провожал бегущих друзей, ссорился с ними и мирился, но при этом все время думал: «А со мной-то, со мной что теперь происходит?»
Извините, что я так много говорю о себе. В данном случае это не эгоизм. Легко придумать или подобрать какое-нибудь «мы», встроить себя в это «мы», начать от имени этого «мы» рассуждать. Мы, уехавшие. Мы, оставшиеся. Мы, проклинающие. Мы, восторгающиеся. Но в этом и есть специфика эпохи: в столкновении с большой историей человек на самом деле один. Всегда. Это не значит, что его опыт уникален, скорее, наоборот. Но если говорить честно — не об обычных делах, не о новостях, не о повседневном, — а именно о большой истории, то говорить можно только от первого лица.
На самом деле, это неприятность. Любое «мы» — ширма, за ширму можно спрятаться. Можно было бы, если бы не…
Так вот, я нашел ответ на свой вопрос. Со мной не происходит ничего. Потому что я все там же — в 24 февраля 2022 года. Этот день — как зерно: все мое время в него вжалось, все мое время в нем и кончилось. 25 февраля не наступило.
***
Когда-то давно, когда слово «мы» еще не казалось нечестным способом спрятаться от реальности, я написал небольшой текст в журнал «Сноб». Ссылку дать не могу — выяснил недавно случайно, что все мои тексты из журнала «Сноб» куда-то исчезли. Не ропщу — в некотором смысле это ведь тоже способ признать заслуги пишущего.
Тогда в моде у оппозиции была борьба с коррупцией, разнообразные разоблачения мздоимцев во власти и прочие домики для уточки. Все это важно, писал я, но почему мы не замечаем, что у нас помимо бюджетных денег крадут и нечто более важное? Нас спихивают в споры, от которых нормальный мир ушел давно и далеко. Ну там — сколько раз в год можно бить жену и как сильно? Должны ли суды при вынесении решений опираться на постановления Трулльского собора? Почему лишать сирот шанса на человеческую жизнь хорошо и правильно, если это делается во имя патриотизма? И так далее. Мы втягиваемся в споры, мы еще и проигрываем эти споры, а у нас крадут время. Теряя время на обсуждение сути выеденного яйца, мы не успеваем подумать о чем-то по-настоящему важном. И никогда не успеем.
Потому что в ворованном дворце, конфисковав его у вора, можно открыть полезный всем санаторий. Деньги с замороженных счетов казнокрада можно пустить на какие-нибудь нужные дела. А вот краденое время не вернешь, времени уже не будет.
***
«Времени уже не будет» — это как раз «Апокалипсис». Откровение Иоанна Богослова, глава 10, стих 6. Теперь смешно вспоминать тогдашние рассуждения. Смешно, потому что все случилось — времени нет. Я прожил год (а это много для обыкновенного смертного человека), не смея думать о будущем. Разучившись его представлять, потеряв умение его видеть. Да и право, наверное, тоже.
У меня есть целый небольшой проект, посвященный будущему. За этот год я поговорил о возможном и нестрашном будущем с несколькими десятками умных людей. Слушал их рассуждения о неизбежной люстрации, реальной федерализации и даже о возможной легализации. Ну, чего-нибудь такого, что нынче запрещено. Мне интересно их слушать, но я никуда не могу деться от мысли, что будущего нет.
Здесь, кстати, могло бы возникнуть потерянное «мы». Это ведь касается всех, кто вырос в России, кто врос в Россию. Восторженных поклонников «СВО» и ее яростных противников, напуганных, возмущенных, уехавших, оставшихся, говорящих, молчащих. Даже долгожданное послание президента Федеральному собранию можно прочесть именно так. Что он сказал на самом деле? Мы будем заниматься разными интересными делами. Создадим фонд для поддержки героев, построим новые дороги, уделим внимание малым рекам (обо всем успевает подумать, буквально обо всем!), но есть нюанс — у нас теперь всегда 24 февраля. Вся эта жизнь — внутри 24-го.
Это важнее, чем любые его рассуждения о вековой злокозненности Запада и небывалом единении нации.
Что я потерял внутри жизни, на которую стыдно жаловаться? Мой город не в руинах, и бои не кипят на улицах, по которым я иду в офис, в музей или в бар. Я потерял важнейшее из человеческих измерений — время. Я иду прямо в бетонную стену, в которой ни двери, ни щели.
И «мы» возвращаться не хочет, хотя эта потеря — на всех. Человек без времени делается одиноким.
***
У меня нет в запасе оптимистичного финала. Есть разве что отсылка к опыту стоиков. Что же теперь этому человеку в его безвременьи делать? Делай что умеешь и пытайся найти своих. Помирать собрался, а рожь сей.
Не уверен, что это звучит убедительно, но я не придумал другого рецепта. Даже для себя. Вот и теперь делаю что умею: ставлю слова на положенные им места, понимая, что едва ли кого-то этим вдохновлю или утешу.
Но как еще остаться человеком? Нехорошо ведь получится, если время решит вернуться, если вдруг наступит 25 февраля, а мы тут все сделались нелюдями.
Кстати, это уместное «мы».
А если решит не возвращаться? На этот случай — особая версия знаменитой притчи о двух лягушках. Лягушки упали в кувшин с молоком. И одна, как известно, сразу пошла ко дну. А вторая барахталась, барахталась, барахталась… И потом тоже пошла ко дну, конечно, но так уже устала, что на страх у нее просто не осталось сил.
Постскриптум: мультфильм, который я тогда смотрел, не вышел в прокат, и кинокомпания из России ушла. А рецензия — рецензия как раз вышла. Низачем, как все теперь.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
