Семь лет назад Евгения Сурикова вместе с мужем уехала из России после аннексии Крыма. В конце 2021 года семья ненадолго вернулась в Россию, чтобы продать недвижимость и «избавиться от всего, что связывало их со страной». Но у 35-летней Суриковой обнаружили рак, и ей с дочерью пришлось остаться. Теперь Евгения не может покинуть Россию из-за лечения, а ее муж-моряк — вернуться из командировки из-за мобилизации. Сурикова рассказала «Холоду» свою историю.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Имена героев изменены по их просьбе.
Мы уехали из России в начале 2015 года: не могли жить в стране, которая отбирает у соседа территории. Жили в Черногории, где родилась наша дочка Катя, потом в Сербии. В 2021-м мы вернулись в Россию, чтобы закрыть все дела, продать недвижимость и избавиться от всего, что нас связывает с этой страной.
Мой муж Саша — моряк. Он постоянно находится на коммерческих рейсах по несколько месяцев. Когда началась война, Саша тоже был в море и должен был вернуться к концу февраля, но мы решили, что ему пока не стоит быть в России: компания не знала, как платить ему зарплату.
Мы ожидали, что в мае в России могут объявить мобилизацию, и начали думать об отъезде. План был такой: муж едет в Нарву через Таллин, а мы с дочкой из Петербурга. Но в апреле я обнаружила странный комок в груди. Оказалось, что это рак и мне необходима срочная операция. Тогда Саша попросил вернуть его в Россию. Это заняло почти месяц, но он вернулся за пару дней до моей госпитализации, чтобы побыть с дочкой.
Привязаны к Петербургу
Операция прошла успешно, но лечение нужно было продолжить. Результаты гистологии показали, что удаленная опухоль была агрессивнее, чем предполагали врачи. Мне прописали курс химиотерапии, затем ежедневную лучевую терапию. К тому же из-за особенностей моей опухоли мне нужно два года оставаться под наблюдением конкретного врача, который знает историю моей болезни. Переезжать в моей ситуации опасно — мы оказались привязаны к Петербургу.
Тем, у кого рак в такое время, — вдвойне не позавидуешь. Еще в мае врачи спросили, будет ли у меня возможность покупать лекарства не в России. На вопрос, неужели все так плохо, мне ответили, что пока нет, но такое развитие событий стоит иметь в виду.
У меня стоит порт — это такая штука, чтобы не вводить химию прямо в вены. Он вставляется под ключицу и подсоединяется к центральной вене. Химия вводится в него и таким образом вены на руках сохраняются и не повреждаются от токсичных препаратов. Правда, сейчас многим врачам неважно, с портами ты или без портов, — пару недель назад в онкологии всем ставили химию в руку, потому что сложно найти специальную иглу Губера, которая используется для промыва порта. До этого эти иглы были повсеместно: в аптеках их было завались, а сейчас в федеральном центре, Клинике высоких медицинских технологий в Петербурге, перебои с иголками, которые нужны онкобольным (такие иглы сейчас можно найти на маркетплейсах, но реальные ли продавцы — неизвестно. — Прим. «Холода»).
С препаратами для химии тоже непонятная ситуация: они периодически исчезают. Хорошо, что больницы как-то договариваются между собой и перенаправляют больных на процедуры друг к другу, чтобы не срывать лечение. Но как долго можно будет протянуть в таком режиме — большой вопрос.
Еще и врачей теперь призывают. Моему другу, хирургу из Москвы, пришла повестка, и я очень боюсь, что моего онколога могут тоже призвать. Сегодня я ездила на сеанс лучетерапии, и врач с медсестрами тоже говорили, что их могут призвать, и что у них нет никаких планов на случай, если так произойдет. Это очень страшно, потому что эти врачи с очень важными специальностями: забирать их равно обрекать на смерть сотни онкобольных.
Будто в ловушке, из которой не выбраться
На прошлой неделе муж должен был вернуться с нового рейса, чтобы помогать с дочкой. Катя знает о моем заболевании, я ей об этом рассказала за пару дней до того, как легла в больницу, но без подробностей. Я рассказывала ей про механизм рака, про злокачественные клетки, готовила ее к тому, что у меня будут выпадать волосы, объясняла, почему я так плохо себя чувствую.
Но после объявления мобилизации муж уже не вернется. Сейчас он живет у нашей подруги в Европе, и я уговариваю его оставаться там. Саше 35 лет, и он служил в ракетных войсках по специальности электрик-дизелист. У него «комбо» и по специальности и по роду войск.
Слово «пиздец» слишком мягкое, чтобы описать мою ситуацию. Это просто одно сплошное чувство тотального бессилия и беспомощности. Я будто в ловушке, из которой не выбраться. После своего диагноза я стала постоянно думать о том, как гуманитарный сектор просел за последние полгода, сколько благотворительных фондов теперь не могут работать, сколько детей остается без лечения и не могут выехать за границу, чтобы лечиться там. Наша страна тратит деньги на танки и самолеты, а не на социальную сферу, научные исследования, которые могли бы спасать людей. На моих глазах они теряют возможность жить.
Нам говорят про какое-то спасение «наших» людей (в Украине. — Прим. «Холода»), но наши люди — это те, у кого в провинции нет ни единого внятного онкоотделения в больнице, и они обязаны ехать в Москву или в Петербург, чтобы им просто поставили диагноз.
Наша дочка родилась в Черногории, выросла в Сербии и не должна была идти в первый класс в российскую школу. Но когда стало понятно, что мы остаемся, начались разговоры об этих построениях под гимн с флагами, о «Разговорах о важном» — я отдала дочку в частную школу. Я не знаю, как долго мы сможем ее оплачивать.
Дочка постоянно спрашивает, когда мы поедем к папе. Несмотря на то что в детстве она легко реагировала на Сашины отъезды, бывало, не узнавала его по возвращению. С возрастом она стала глубже переживать разлуку. В прошлый раз Катя плакала и уносила Сашины сумки из прихожей: пыталась спрятать их от нас в спальне.
Я не знаю, когда в следующий раз увижу мужа. «Благодаря» Путину горизонт планирования сократился до пары часов, и я не представляю, как будет выглядеть наше будущее. Иногда ловлю себя на желании выйти в окно. Непонятно, ради чего продолжать бороться с болезнью, когда вокруг все настолько плохо. Но я себя останавливаю: у меня дочка, и ради нее я должна выздороветь. Хочу дожить с ней до момента, когда эта страна будет другой, или хотя бы до того момента, как будет возможно нам отсюда уехать.
