С 23 по 27 сентября в четырех оккупированных областях Украины пройдут «референдумы» о вхождении в состав России. Пропаганда позиционирует этот механизм волеизъявления граждан как самый демократический. Доктор политических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Григорий Голосов специально для «Холода» объясняет, почему в действительности институт референдума даже в демократическом контексте таковым не является, а в авторитарном — и подавно.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Новости о частичной мобилизации заслонили в СМИ тему референдумов о присоединении к России, которые назначены в двух «народных республиках», (самопровозглашенных. — Прим. «Холода») ЛНР и ДНР, и в двух (оккупированных. — Прим. «Холода») регионах Украины — Херсонской и Запорожской областях. Такое смещение фокуса выглядит вполне оправданным. Референдумы мало что изменят в фактическом положении этих территорий.
Парадоксально, но после признания Россией независимости ЛНР и ДНР реальные полномочия их властей отнюдь не расширились по сравнению с теми, которые имелись в соответствии с положениями Минских соглашений об «отдельных районах Донецкой и Луганской областей». Де-факто, территории «отдельных районов» как были, так и остались под полным контролем России, причем в Донецкой области зона российского контроля практически не расширилась. Что касается Запорожской и Херсонской областей, то их частичная подконтрольность России формализована самим фактом назначения там «военно-гражданских администраций», легитимность которых Украина не признает.
Формальное присоединение к России не повлияет на международно-правовой статус территорий. Как уже заявили официальные представители целого ряда стран, они рассматривают эти референдумы как фальшивые, а их предсказуемые результаты — как юридически ничтожные. Естественно, такой же позиции придерживается и Украина.
Последствия присоединения этих территорий будут, конечно, иметь довольно серьезное значение с точки зрения динамики самого военного конфликта: власти РФ смогут констатировать, что теперь боевые действия ведутся на территории самой России. Это может послужить оправданием как для дальнейших волн мобилизации в России, так и, в худшем варианте, для эскалации конфликта путем применения оружия массового поражения. Понятно и то, что в Запорожской и Херсонской областях непосредственным эффектом их присоединения к России станет всеобщая мобилизация вроде той, которая уже проведена в ДНР и ЛНР.
Разумеется, увеличение численности российских войск, задействованных в боевых действиях, крайне желательно с точки зрения российских властей, и в этом смысле референдумы вполне укладываются в логику российской мобилизационной активности. Однако этих результатов можно достичь и без проведения референдумов. В действительности, существующие в зоне боевых действий пророссийские власти могли просто принять решения о вступлении в состав России, не тратя силы и средства на консультации с гражданами в какой бы то ни было форме. На практике последствия были бы теми же самыми.
Однако пристрастие российских властей к проведению референдумов непреодолимо. Таким способом было оформлено присоединение Крыма, а потом — в явном противоречии с самой Конституцией, которая такой процедуры не предусматривала, — на «всенародный опрос» были вынесены конституционные поправки, позволившие Владимиру Путину оставаться президентом еще два срока подряд. Это подводит нас к вопросу, который в нынешнем актуальном контексте явно вторичен, но имеет значение для понимания российского политического режима и логики его действий: откуда вообще эта одержимость референдумами, желание обязательно получить всенародное одобрение, выраженное именно в такой форме?
Ответ на этот вопрос российские власти давали неоднократно, и он всегда сводился к тому, что референдум — это «самый демократический путь» принятия важных государственных решений. Выясним, действительно ли это так. К сожалению, для такого выяснения нам придется отойти довольно далеко от актуальной тематики и обратиться к некоторым азбучным истинам теории демократии.
Слово «демократия» неоднозначно и может с равными основаниями относиться к двум совершенно разным политическим режимам. Различают прямую и либеральную демократию. Вторая преобладает в современном мире, а первая сегодня нигде не практикуется в чистом виде, а существует как несколько периферийных моментов либерально-демократического порядка. К числу таких моментов и относится референдум. Однако есть важные исторические прецеденты прямой демократии, главным среди которых считается политическое устройство городов-государств Древней Греции, так называемых полисов.
Не вдаваясь в исторические детали, можно сказать, что идеал полисного устройства предполагал принятие основных политических решений всей совокупностью граждан путем их прямого волеизъявления, которое осуществлялось на общем собрании. Начальникам нужно было лишь исполнять эти решения, их собственная власть была очень ограниченной как по объему, так и по срокам полномочий. Считалось, что начальником может быть каждый гражданин, поэтому большинство ключевых должностей замещалось по жребию. В каком-то смысле, процесс принятия решений в полисе был непрерывным референдумом.
Понятно, что такая система могла быть жизнеспособной лишь в условиях, когда число граждан было ограниченным даже в отношении к численности населения городов-государств, а она и без того была малой по нынешним меркам. Правами гражданства не пользовались, естественно, рабы, а также женщины, мигранты и многие другие категории населения. Другая важная особенность полисной демократии состояла в том, что за обсуждением решения и его принятием следовала такая строгая обязательность его исполнения, что никакая критика уже не допускалась. В полисе не было оппозиции.
Современная либеральная демократия строится на иных основаниях. Граждане не принимают непосредственного участия в принятии политических решений — это удел избранных политиков. Власть достается им не случайным образом, а по итогам избирательной кампании и выборов, то есть своего рода конкурса, в ходе которого на суд избирателя выносятся как прошлые достижения соискателей должностей, так и их обещания на будущее. Ключевым условием для функционирования либеральной демократии служит то, могут ли граждане с помощью выборов отстранить от власти политиков, не заслуживших их доверия, и привести к рулю правления оппозицию. Если это ключевое условие не выполняется, то нет и демократии.
Референдум в эту логику не вписывается. Есть только одна страна, в демократичности режима которой нет никаких сомнений, но которая при этом постоянно призывает своих граждан на референдумы. Это Швейцария. Особенность швейцарского политического устройства состоит в том, что власть там уже много десятилетий принадлежит одним и тем же партиям, представляющим этнические группы страны и идейные тенденции. Эти партии постоянно находятся в правящей коалиции. В Швейцарии нет сменяемости власти на партийном уровне. При этом правящие партии часто вступают в споры между собой, и если компромисса по какому-то вопросу не находится, то этот вопрос выносится на референдум, результаты которого обязательны для всех сторон. Это позволяет как сохранить стабильность правящей коалиции, так и поддержать у граждан чувство причастности к принятию решений.
В других либеральных демократиях референдумы проводятся довольно редко, но иногда к ним все же прибегают, вынося на суд граждан наиболее важные, с точки зрения основных политических сил, вопросы. При этом результаты референдумов обычно отражают уровни поддержки правительства и оппозиции на момент мероприятия. Скажем, недавно левое правительство Чили вынесло на всенародное голосование проект конституции страны, которая в случае принятия стала бы, по некоторым оценкам, самой прогрессивной в мире: с широкими правами женщин, коренного населения, с защитой окружающей среды и прочим. Однако оппозиции удалось убедить избирателей в том, что новая конституция сдвинет страну слишком далеко влево. Важную роль сыграли при этом не только недостатки проекта конституции, но и общее недовольство граждан первыми итогами правления левого правительства. Проект был отвергнут на референдуме.
В условиях авторитаризма подобные исходы возможны лишь в условиях либерализации, когда правящие силы допускают оппозицию к ведению активной агитации против предпочтительных для правительства решений. Такие ситуации бывают, но они — редкие и необычные. Ведь если авторитарный режим достигает устойчивости, то происходит это именно за счет того, что реальная оппозиция отстраняется от участия в любых электоральных процессах и агитация допустима только за одну, предпочтительную для правительства, точку зрения. Это создает информационную среду, в которой итоги референдума предопределены.
Условия таких референдумов — примерно такие же, как на президентских выборах, которые автократы всегда выигрывают. И причины проведения референдумов — ровно те же самые, по каким проводятся президентские выборы с предрешенным исходом, хотя никакого принципиального смысла в этих дорогостоящих мероприятиях нет. Электоральный авторитаризм притворяется демократией, не будучи ею. Чем меньше общего с демократией он имеет по существу с точки зрения реального влияния выборов на власть, тем больше он стремится походить на народовластие с формальной точки зрения. А референдум — это, как ни крути, демократическая классика. Идеально подходит для имитации.
Разумеется, любая имитация имеет свои пределы. В действительности, авторитарные правители беспокоятся по поводу возможных итогов любых мероприятий, предусматривающих волеизъявление граждан, даже тогда, когда реальных оснований для беспокойства практически нет. Так сказать, дуют на воду, даже если не слишком обжигались на молоке. Поэтому авторитарные референдумы часто проводятся по правилам, в вопиющих масштабах отступающим от общепринятых норм, зафиксированных в международных документах вроде «Свода рекомендуемых норм при проведении референдумов», принятого Венецианской комиссией Совета Европы.
Если говорить о референдумах, предстоящих на территориях Украины, то они не будут соответствовать даже нормам, заложенным в российском законодательстве о референдумах. Об этом недавно кратко, но емко высказался известный российский эксперт по избирательному праву Андрей Бузин. Разумеется, в данном случае речь должна идти не столько о беспокойстве властей по поводу возможных результатов, сколько о некоторой неподготовленности, вытекающей как из длительных колебаний по поводу проведения этих мероприятий, так и из крайней спешки, с которой они были назначены, когда решение было все-таки принято.
Конечно, при желании можно было заготовить и хоть сколько-нибудь убедительную правовую базу, и организационные механизмы, исключающие наиболее экстремальные отступления от обычной практики вроде «подомового обхода», предусмотренного в Запорожской области. Однако в данном случае, очевидно, не важно, сочтет ли результаты референдумов убедительными кто-то за пределами России и самих присоединяемых территорий. Главная аудитория этих мероприятий — не внешняя (сравнительно узкий круг пользователей российских СМИ за рубежом не в счет), а внутренняя.
И это — заметная особенность современной фазы в развитии российского авторитаризма. Вообще-то, авторитарные режимы очень склонны заботиться о своей репутации в мире, и значительная часть их демократической фанаберии обусловлена стремлением выглядеть лучше на международной сцене. Это касается даже современного Китая, который не имеет и отдаленного сходства с либеральной демократией, но в собственной пропаганде предстает как демократия уж точно не хуже других.
Российские власти, очевидно, полагают свою международную репутацию полностью и безнадежно испорченной, пригодной лишь для проявления «мягкой силы» по отношению к странам вроде Сирии и Эритреи и, пожалуй, «мягкой слабости» по отношению к Китаю, а этим немногочисленным партнерам наплевать на российскую демократию. Однако по отношению к собственному населению — как нынешнему, так и подлежащему включению в состав России, — стремление полагаться на имитационные демократические формы остается в силе. В конце концов, кто будет разбираться? По телевизору объяснят, что все правильно.
