Лояльность не порок

Политолог Григорий Голосов объясняет, почему высокие рейтинги Путина — это не беда, а даже наоборот

Социологические службы фиксируют поддержку Владимира Путина и его внешней политики со стороны большинства россиян. Эти данные — важный аргумент в дискуссиях об ответственности граждан России за войну и, как следствие, повод для неизбирательных санкций. Политолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Григорий Голосов объясняет, почему доверие к власти и даже идентификация себя с ней — это не болезнь, а норма, которая может стать инструментом для перемен.

Лояльность не порок

Фразу «каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает» обычно приписывают консервативному (мягко говоря: по оценке французского литературоведа Эмиля Фаге, например, он был «яростный абсолютист и оголтелый теократ») мыслителю Жозефу де Местру. В 18031817 годах он служил посланником Сардинии в Петербурге. Де Местру не нравилось в России. Однако осуждать тогдашний российский государственный строй — абсолютную монархию — ему было не с руки. Тем более, что именно такой строй он считал идеальным и для Европы. Но тогда надо было объяснить, почему же в России все идет не так. Ответ напрашивался сам собой: потому что русский народ так плох, что хорошая форма правления его не исправит. Напротив, при таком народе даже идеально сконструированный государственный строй испортится.  

Считается, что де Местр высказал эту мысль в письме, а не публично. Неудивительно: будучи человеком хорошо образованным, он не мог не знать, что в католической традиции преобладал другой подход. Многие ведущие авторитеты, включая, например, Фому Аквинского, признавали, что монархия может переродиться в тиранию (как бы мы сейчас сказали, в режим личной власти), и тогда народ получает такое правительство, которого не заслуживает. Это, в общем-то, довольно очевидно и без отцов церкви. И, однако же, идея о том, что политический режим является зеркальным отражением каких-то качеств подвластного населения, часто звучит в современных дебатах о России.

Почему эта идея так живуча? Потому что она, в известных пределах, хорошо согласуется со здравым смыслом. Даже мало зная о других странах и народах, мы склонны признавать, что люди разных национальностей различаются между собой. Если различия между «национальными характерами» вполне заметны, то почему бы не предположить, что именно они лежат в основе различий между формами государственного устройства? Некоторые народы, например, заслуживают демократии, и поэтому способны к ней, а другие — так плохи, что, даже если правительство — «единственный европеец», они с неизбежностью соскальзывают в пучину тирании. Многие из публицистов, придерживающихся такого взгляда, не считают нужным его рационально обосновывать. У них есть, так сказать, эмоционально мотивированная ясность по этому поводу.

В этой статье я бы хотел отвлечься как от подобной публицистической аргументации, вполне объяснимой в условиях военного времени, так и от более наукообразных рассуждений, обосновывающих тезис о политической ущербности народов России и их врожденной склонности к автократии, «имперству» и так далее с помощью исторических экскурсов. В большинстве стран мира до конца прошлого столетия существовали режимы, более или менее далекие от демократии, да и империя — отнюдь не российское изобретение. Хотя с помощью исторических примеров можно, как известно, доказать что угодно, именно тезис де Местра проявляет особую сопротивляемость к такому способу доказательства.

Однако в социальных науках вообще, и в политической науке в частности, есть исследовательское направление, которое с самого начала ставило перед собой задачу установить связь причинно-следственного характера (как выражаются ученые, каузальную связь) между «национальным характером» и политическим режимом. Понятно, что словосочетание «национальный характер» — из обыденного лексикона — для науки не подходит. В современных социальных науках принято обозначать национальные особенности отношения людей к политике с помощью понятия «политическая культура». 

Первые исследователи взаимосвязи между политической культурой и режимом не мудрствовали лукаво и просто выводили «национальный характер» из географии и/или религии. Есть евроатлантическая культура, есть восточноазиатская, есть исламская. Сегодня невольными (преимущественно в силу слабого знакомства с историей вопроса) продолжателями этой традиции в России служат, с одной стороны, некоторые оппозиционные публицисты, а с другой стороны — Александр Дугин и другие «геополитики». Однако уже в конце 1950-х — начале 1960-х годов появились научные труды, в которых особенности национальных политических культур не просто постулировались на основе субъективных представлений авторов, а выводились из данных, полученных с помощью стандартной научной методологии.

Естественно, что такой методологией стал анализ данных опросов общественного мнения. Ведь если политическая культура действительно существует, то она должна прямо отражаться в массовом сознании, и наилучший способ узнать ее характеристики — спросить у самих людей. Так и сделали американские ученые, по праву считающиеся пионерами этого научного направления — Габриэль Алмонд (иногда пишут «Олмонд») и Сидней Верба, — в своей книге «Гражданская культура». Опросив большое количество людей в пяти странах мира, они выяснили, что массовые представления о политике в двух из этих стран (США и Великобритании) заметно отличались от того, что наблюдалось в трех других (Германии, Италии и Мексике). В англоязычном мире, констатировали Алмонд и Верба, существует «гражданская культура», способствующая демократическому развитию, а в других странах ее нет, и поэтому перспективы демократии там — довольно блеклые.

Конечно, такая оценка перспектив демократии в Германии и Италии (да, в общем-то, и в Мексике) ныне способна вызвать некоторое недоумение. Однако с научной точки зрения несостоятельность прогноза свидетельствует о каких-то теоретических недоработках. Сегодня, по прошествии 60 лет, нам хорошо известно, в чем эти недоработки состояли. Главная из них была связана с допущением о том, что политическая культура устойчива и не зависит от политического режима, будучи укорененной в каких-то фундаментальных характеристиках национального религиозного, хозяйственного или даже семейного уклада.

Действительно, если политическая культура неустойчива, то есть — если фиксирующие ее опросные данные существенно меняются с течением времени в пределах одной страны, то она не может объяснять политический режим, потому что режимы довольно стабильны. Но сегодня мы точно знаем, что она неустойчива. В странах мира, где подобные исследования проводились в течение многих лет, массовые представления о политике оказались подверженными весьма значительным колебаниям, причем в самых важных для Алмонда и Вербы параметрах: объема усваиваемой гражданами политической информации (то есть политической заинтересованности), доверия к правительству, веры в политические институты и в возможность оказывать на них влияние, гордости за собственную страну.

Чем же объясняются эти колебания? Сегодня нам известен ответ и на этот вопрос. Они определяются, во-первых, национальным политическим контекстом и, во-вторых, доступностью политической информации и ее характером. Если Алмонд и Верба (а также их предшественники, занимавшиеся изучением выборов) и установили что-то с весьма высокой степенью достоверности, так это то, что люди, вообще-то, не очень интересуются политикой. У них, как правило, другие приоритеты. Но если политика начинает непосредственно влиять на их жизнь, то интерес возрастает. Бурная политическая динамика способствует не только интересу к политике, но и формированию взглядов и даже убеждений, которые эту динамику отражают. Для формирования того и другого люди, если они не занимаются политикой профессионально и, стало быть, не имеют непосредственного опыта в этой сфере, должны откуда-то получать информацию.

Естественно, эту информацию предоставляют в основном СМИ. В условиях демократии в медиа представлены различные политические позиции, разделяемые разными политическими игроками — правящими и оппозиционными. Поэтому опросы общественного мнения показывают, что некоторые граждане поддерживают правительство, а другие — оппозицию. Если же политическая информация поступает только из одного источника — от правительства, то эта модель искажается. В условиях авторитаризма поддержка правительства становится единственной позицией, доступной значительному большинству граждан. 

Конечно, на это можно возразить, что при желании кто угодно может прорвать монополию властей и в изобилии получать информацию с противоположной стороны. Доступ к интернету есть почти у каждого. Но ключевое условие здесь — «при желании». Именно потому, что политика обычно находится на периферии массового сознания, такого желания, как правило, нет. Оно возникает только тогда, когда обыденные обстоятельства жизни в стране ясно показывают населению, что все пошло не так, правительство не справляется. Тогда перемена общественных настроений может произойти очень быстро. Я бы предположил, что в конце 1916 года большинство жителей России держалось монархических взглядов. К лету 1917 года такие взгляды стали маргинальными. Сначала сменился режим, а потом и массовые политические установки. Такова реальная, а не вымышленная, каузальность между массовыми политическими представлениями и режимом.

В России этот момент отнюдь не наступил. Отсюда — поддержка правительства, которую фиксируют опросы общественного мнения. Только естественно, что эта поддержка распространяется и на внешнеполитические действия руководства. Иногда говорят, что, отвечая на вопросы поллстеров, российские граждане не поддерживают войну, а проявляют лояльность. Мне эта формулировка представляется преувеличенной. 

Думаю, граждане в значительной массе реально поддерживают то, что им предлагают считать «специальной военной операцией». Они верят, что «СВО» обеспечивает им безопасность, спасает жителей Донбасса от «украинских зверств», повышает авторитет России и далее по списку. А как иначе? Именно это им объясняют пропагандисты, говорящие от имени власти, которой люди по-прежнему доверяют. За пределами этого большинства остаются, с одной стороны, те, кто давно уже не поддерживает режим ни в каких его начинаниях, и таких немало, а с другой — те, кто стоит за войну на полное уничтожение Украины, как это свойственно, например, сторонникам Гиркина-Стрелкова. Но это — ничтожное меньшинство, и его отношение к режиму тоже отнюдь не однозначно.

Многих в России и за ее пределами — и вполне обоснованно — удручает то обстоятельство, что наши сограждане поддерживают недостойное правительство и распространяют свою поддержку на то, что объективно является кровопролитием. Но, по правде сказать, трудно было бы ожидать иного. Любому человеку известно, что государства иногда ведут войны. Это, с точки зрения массового сознания, нормально. Некоторые публицисты, ныне посыпающие себе голову пеплом по поводу событий в Украине, в течение многих лет игнорировали российское вмешательство в Сирии, сопровождавшееся колоссальным количеством жертв среди мирного населения. Украина нам ближе, чем Сирия? Несомненно. Но тогда признайте, что проблема не в войне как таковой, а лишь в том, против кого ее можно вести, а против кого — нельзя. Российского обывателя, по крайней мере, не обвинишь в такой сомнительной избирательности.

Нет никаких оснований полагать, что российское массовое сознание существенно отличается от какого-либо другого. Многие народы становились заложниками агрессивных авторитарных режимов — например, Германии в 1930-х. Массовое сознание в нашей стране деформировано десятилетиями авторитаризма, но подобные деформации поддаются исправлению, и это дает почву для оптимизма. 

Однако закончить хотелось бы совсем уж крамольной для российской оппозиционной публицистики мыслью, навеянной классиками изучения политической культуры. Ключевыми характеристиками «гражданской культуры» Алмонд и Верба считали высокий уровень доверия к правительству и отказ от насильственных методов борьбы против него. Эпизодически, в условиях глубоких и всесторонних кризисов, многие страны переживали периоды, когда доверие к правительствам снижалось до нуля, а люди массами выходили на улицы с оружием в руках. Иногда это было к лучшему. 

Однако длительными такие периоды быть не могут, потому что тогда это уже не национально-государственное состояние, а несостоявшееся государство вроде современного Йемена. Несостоявшееся государство, растянувшееся по всему северу гигантского континента и нашпигованное ядерным оружием, стало бы кошмаром для всего человечества. Но если мы хотим, чтобы Россия пришла к нормальной национальной государственности, то желание ее населения доверять своему правительству и идентифицировать себя с собственным государством не должно рассматриваться как врожденная болезнь. Это — ресурс, который когда-нибудь будет востребован для строительства новой России.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Фото на обложке
Дмитрий Азаров / Коммерсантъ
Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.