«Я отправляла семье всю зарплату — две с половиной тысячи рублей»

В России две женских воспитательных колонии для несовершеннолетних заключенных — в Белгородской и Томской областях. Девушки от 14 до 18 лет попадают туда за тяжкие преступления. Ирина убила человека, Алину взяли вместе с ее парнем-закладчиком, Мария попыталась продать наркотики. Девушки рассказали, как прошло их детство, что привело их к преступлению и как на это повлияла и отреагировала их семья. 

Я родилась в поселке городского типа: пара школ, пара садиков, работы нет. У меня обычная семья, никто не бежал за деньгами, главное, чтобы дети были сытые и вещи чистые. Мама пыталась дать лучшее мне и старшему брату, например, я ходила на танцы. 

Когда я заканчивала первый класс, мама умерла из-за порока сердца. К тому моменту родители были уже два года разведены, и мама тянула нас с братом одна — работала поваром и посудомойкой в ресторане до двух-трех часов ночи. 

После смерти мамы папа начал пить. Меня забрала к себе тетя — двоюродная сестра отца. Я жила у нее, была чистенькая, она меня по жизни оберегала, не позволила, чтобы мошенники забрали у нас мамину квартиру. Они отбирали квартиры у алкашей. Поняли, что папа выпивает, и попытались нас с братом выписать.

Примерно через год я стала жить с папой и мачехой, а брата забрала бабушка. Папа совсем забил на мое воспитание, мачеха тоже пила с друзьями. Они забывали про мое существование. Я была голодной, но мне было стыдно попросить еду. Это мамино воспитание — ни у кого ничего не просить. Поэтому я ходила к соседям и нянчилась с их детьми, надеялась, что они догадаются, что я голодная. 

Один раз я не ела неделю, но стеснялась позвонить тете и сказать: «Тетя, хочу кушать, накорми меня».

Потом мы поспорили с подругой, что я съем булку хлеба с маслом, не запивая. Я была настолько голодной, что съела и победила.

У папы были подработки, но он прогуливал все, что получал, и мне как-то пришлось своровать у него деньги на штаны, чтобы не ходить в школу как бомжиха. Воровала и на вкусняшки. Учителя меня жалели. Я могла не ходить в школу весь год, а они мне специально тройки поставят, чтобы я на следующий год перешла и побыстрее закончила учиться. 

Я, как любая дочка, любила своего папу. А с кого еще мне было брать пример? И я тоже начала пить и гулять в 13 лет. 

У меня была компания, самому старшему был 21 год. Мы виделись, выпивали. Я тогда была с короткой стрижкой, черноволосая, вечно красилась как прости господи. В 15 лет я подружилась с мальчиком на шесть лет старше меня. Я думала, что это любовь всей моей жизни, но потом я поняла, что он был просто педофилом. Думаю, из-за того, что меня в семье некому было обнять и поцеловать, я ушла к взрослым мужчинам — они мне давали ласку, любовь и заботу, как я их понимала. 

Через месяц после 15-летия я совершила преступление. Еще когда мне было 13, я познакомилась с соседкой снизу. Она только вышла из колонии, ее двое детей были в детском доме. Она сидела за употребление и распространение наркотиков. Мы начали дружить, она была добрая и жизнерадостная, понравилась мне, в душу запала. У меня же матери не было, я начала тянуться к ней. Моему отцу она тоже нравилась. 

Вскоре она забрала своих детей из детского дома. Мы начали вместе пить, «гулеванить». Она нашла себе мужчину, который тоже сидел. Он бил ее и порой замахивался на детей. К тому моменту у этой женщины родился от него третий ребенок. Я над ним млела и заступалась за нее и детей: перья раскину, и он при мне никого не трогал, боялся. Он знал, что я могу кого-нибудь попросить, и его побьют. Так и было пару раз. 

А потом он избил ее молотком. Ее лицо превратилось просто в синюю сковородку. Мы с папой забрали у нее детей, чтобы они были в безопасности. Она пряталась у себя в квартире, а он искал ее. Мы впустили его к нам, чтобы он не буянил и не выломал двери. 

Было поздно. Мы сидели в моей комнате — я, он, отец, сестра той женщины. Дети были в соседней комнате. Мы разговаривали, я была «под этим делом», пьяная. И он говорит: «Я ее сегодня убью». На тот момент я не поняла, что это может быть гон пьяного мужчины. Мне казалось, что это реальность: если бить женщину молотком, то убить не составит труда. Страх взял верх, меня погубил инстинкт защитника. Я взяла нож и ударила его. 

Первое время я себя оправдывала тем, что заступилась за детей и за соседку. Я очень любила эту женщину, считала ее второй матерью и не хотела, чтобы дети снова пошли в детский дом. Сейчас я себя не оправдываю, я виновата, лишила человека жизни. Отец хотел взять на себя вину, но я сразу сказала полицейским, что это я. Мне дали шесть лет в воспитательной колонии. За все время, пока я была там, мне не пришло ни копейки, ни посылочки от отца. Я отправляла ему письма десятками, фотографии. Они сохранились. После моего освобождения он сказал, что не знал моего адреса. Думаю, это отмазка — ему было нечего мне отправить, не было денег. 

Я порой сама ему посылки собирала. Я училась на швею в колонии, нам привозили красивые ткани, и мы шили постельное белье. Я отправила постельное отцу. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Какая дочь молодец». Но ответа не было.

Тетя присылала посылки. Она не бросала меня, хотя я была трудным ребенком и принесла ей много несчастья и боли. 

В основном мне помогла поддержка не родных, а воспитательницы. У нее мама давно умерла. Мы начнем разговаривать про мам, у меня слеза автоматически падает. Она могла обнять меня и поплакать из-за того, что мне плохо. Некоторые родители к детям так не относятся, как к детям относятся в колонии. Мне там дали новую жизнь.

Выходить на свободу мне было страшно. Есть уверенные люди, у которых благополучные, богатые семьи. Они знают, что, когда они выйдут, им купят вещи, на работу устроят. А у меня никого не было, кто бы помог. Мне даже выходить толком не в чем было. Тетя прислала мне какие-то вещи посылкой: джинсы широкие, кроссовки на размер больше — она покупала вещи по размерам своей дочери. 

Когда я вернулась в родной поселок, дома меня встретил отец. Все эти годы он пил, к нему присоединился мой старший брат с невестой. Квартира убитая, слои пыли везде. В моем детстве в квартире стояла ванна. Пока меня не было, ее продали за 500 рублей. Невеста брата говорит: «Мы тебе постельное приготовили». А оно такого цвета… Колом стоит. Я собралась и уехала к тете. 

Тетя переживала, что я тоже сразу начну пить. Она помогла мне найти работу: я неделю продавала спецодежду вместо нее, чтобы заработать на билет и уехать в другой город. 

За это время в гости к отцу я пришла два раза. У меня проснулось безразличие к нему. Говорят, что невозможно разлюбить родного человека, что бы он ни делал. И меня отец вроде сильно не предавал, не обидел. Но я не чувствовала, что это мой отец, — это для меня был просто мужчина, которого жалко, который просаживает жизнь. И мне было обидно, что он, взрослый человек, не смог меня остановить. 

Я уехала, училась на нефтяника, встретила своего будущего мужа. Я ему почти сразу рассказала про колонию. Скрывать это — как нож над головой держать. Он принял мою ситуацию и серьезно сказал: «Я бы так же сделал. Это не изменит моего отношения к тебе». С этого дня я восхищаюсь им за мужской поступок.

Он меня впервые в KFC сводил, в кино, мы катались на коньках, сноубордах. Жизнь преобразилась. 

Когда мы разговаривали с мужем три года назад, я сказала, что мне жалко отца, и он предложил забрать его. Я боялась, что отец будет мешать мужу и что я буду вынуждена сама его обеспечивать. Потом я решила: будь что будет. Там он от пьянки бы умер. А кто хочет, чтобы его родитель, даже самый плохой, умер?

Отец переехал к нам, мы живем вместе, он работает вахтами. У нас есть старый и новый дом на участке. Он выбрал старый. Там уютно, диван, телевизор и кухонька. Мы сделали комфортные условия для него. 

Первое время я сторонилась его, а теперь могу прийти к нему — обнимемся, поговорим как взрослые люди. Я же могла тогда, в детстве, подойти и попросить: «Пап, мне не в чем ходить, нам нечего кушать. Давай что-то делать». Но у нас не было доверия, мы не слышали друг друга. А сейчас я поняла, что если давать детям много любви, они не пойдут раньше времени из дома. Самое главное — любовь. 

Я привязана к своему мужу. Он носит меня на руках. В нашей семье я сразу поставила запрет на распускание рук, измены. Еще я дала себе зарок, что ни я, ни моя семья никогда не будут голодать. Мой холодильник забит до отвала. 

Семьей мы жили весело. Папа работал в «Газпроме», мама главным бухгалтером. Папа не гнался за чем-то идеальным, просто работал сутками, а мама хотела лучшего для меня, была моей подружкой. Она таскала меня на концерты, в кино, была инициатором семейного отдыха на море. У меня были все 33 удовольствия в детстве. На дни рождения мне в кровать приносили торт, каждый год он был сделан на заказ по теме моего хобби — например, если я занималась большим теннисом, приносили сладкий теннисный корт с ракетками. 

В школе я училась на пятерки. Родители всегда говорили: «Отучишься, получишь высшее образование, устроишь карьеру, потом ищи себе мальчиков». Я старалась придерживаться этого. Также приоритетом для меня была семья. Хотя родители ссорились, мама старалась не показывать этого, хотела, чтобы я видела красивую картинку — родители вместе, любовь. Она ждала возраста, когда я смогу выбрать, с кем жить после развода. 

Родители развелись, когда мне исполнилось 12 лет. Я понимала: если они не любят друг друга, пусть ищут тех, кто полюбит. У них получилось довольно быстро — в течение года появились новые семьи.

После развода я жила с мамой какое-то время, потом она переехала за город к новому мужу и звала меня с собой. Но я сказала, что не хочу вставать в шесть утра за городом и ехать в школу. Я осталась жить одна в квартире, хотя мама долго сопротивлялась. Мне было комфортно, я все обустроила. Бабуля по маминой линии приходила, готовила. Я приезжала после учебы, шла на кружок, кушала, мылась, сидела в телефоне, делала уроки — и спать. 

Мама заезжала после работы, проверяла меня. Когда я оставалась одна вечером, она просила фотоотчет, чтобы понять, где я. По выходным мы ходили в кафе, торговые центры. Общение с папой постепенно сошло на нет. В первые месяцы после развода он пытался меня куда-то вывезти, а потом просто звонил и спрашивал: «А что ты к бабушке не приезжаешь?». Бабушка — это нейтральная территория, к себе в гости он меня не звал, там была новая семья. Мне было 12, и я думала, что просить деньги у мамы на проезд глупо, говорила отцу, что я не могу — учусь. 

В восьмом классе я через телеграм-бот «Леонардо Дайвинчик» познакомилась с Максимом (имя изменено). Ему было 15, он был классным — 193 см, темненький, пафосный. Мама говорит, что тогда я резко пропала из живого мира. За пять дней в диалоге с Максимом у меня было 12 тысяч сообщений. Он сказал, что влюбился, и через две недели приехал из области ко мне в город. Мы встретились в ТЦ, и я предложила пойти ко мне. Это было неловко: сидели на диване, смотрели видео, а потом я ему намекнула: «Вали отсюда». Максим предложил прогуляться, и я проводила его до автобуса. После этого мы виделись чаще, почти каждый день. 

Это была моя первая влюбленность. Максим мог устроить тупой романтический вечер: принести полевые цветы, заказать пиццу, включить сериал. Вскоре мама пошла на собрание в школу, где ей сказали: «Что с дочкой? Почему были пятерки — и хоп: резко отсутствует, три, отсутствует, три. Что произошло?». Мама узнала, что я также бросила театр моды и не хожу туда два месяца. 

Чтобы ездить к Максиму в область, мне нужны были время и деньги. Я уходила раньше из школы и врала, что у меня болит живот. Я спалилась через пару месяцев, мне запретили пользоваться телефоном, общаться с ним. Я сбежала, не была дома около трех дней, жила у подруги. Мучила, винила себя в том, что сказала маме не то. Мне было стыдно, я вернулась. 

Максим тогда заканчивал девятый класс, хотел поступать в колледж на сварщика, денег на аренду квартиры у него не было. Он сказал: «Слушай, может, вместе будем жить? Ради прикола попробуй спросить, чтобы я у тебя переночевал». Мама продолжала жить не со мной, но следила за мной удаленно. Ее ответ был: «Смотри, чтобы на разных кроватях спали!». Так он впервые переночевал у меня. Потом было четыре месяца ругани с мамой. Когда она спросила, чего я добиваюсь, я ответила: «Жду 18-летия, чтобы жить с ним». Ей это надоело: «Господи, хочешь жить — живи. Только, когда ты через месяц мне скажешь: "Мам, я не могу с ним жить", я тебе отвечу: "Я говорила"». 

Примерно через месяц я и захотела это сказать, но не сказала, чтобы не услышать эту фразу. Мне не хватало, чтобы родители говорили, что любят меня, — а Максим меня любил. Но, когда мы начали жить вместе, он начал показывать себя настоящего. Он знал, что у меня было все: айфоны, нарощенные ногти, брови сделаны. А Максим — мальчик из деревни. Он внушал мне: если не со мной, то ни с кем, ты никому не будешь нужна больше. Вызывал ревность, делал вид, что ему кто-то пишет, звонит. Он поднимал на меня руку несколько раз. Я просила Максима уйти — начинались крики и ссоры.

За два месяца до того, как нас задержали, у него появился айфон, деньги. Начались глупые отмазки по типу: «Мне папа прислал, он в Москве живет». На тот момент мне казалось это правдоподобным. Я была в розовых очках. 

Однажды Максим приехал, сказал, что скоро придет его друг и они поедут обменивать один телефон на другой, и предложил: «А чего ты дома тухнешь? Поехали с нами». Приехал друг, Макс вызвал такси. Всю дорогу я сидела в инстаграме. Когда началась непонятная дорога, я поняла, что мы в частном секторе. 

Мы вышли из такси. Шел снег. Я была в коротких ботинках, колготках. Он сказал, что надо идти к домам через лес. Я спросила, зачем идти через лес, где снега по колено. «У тебя два варианта: либо пошли с нами, либо постой здесь. Мы ненадолго», — ответил он и забрал мой телефон. Я простояла, наверное, час — волосы промокли от снега, а ноги стали красно-синие. 

Когда они пришли обратно, я налетела на Максима, отобрала телефон и попыталась вызвать себе такси. Видим, к нам едет четырнадцатая машина (имеется в виду ВАЗ-2114. — Прим. “Холода”) со стороны, откуда они пришли. Они посмотрели друг на друга и на машину, взяли меня под руку и повели, сказав: «Просто молчи, иди быстро». У меня началась паника: «Что вы сделали? Кто это?». Из машины вышли четыре человека и скрутили ребят — у них была ориентировка на двух мальчиков-закладчиков, они не знали, кто я и что я там делаю. Я посмотрела на Максима, спросила: «Ты серьезно?». Он лежал на снегу и улыбался. Кажется, это была защитная реакция — он смеялся, шутил с другом: «Лет на 10 поедем с тобой отдыхать».

Меня отпустили домой, а их повезли на следствие. Спустя два дня мне позвонили: «Приезжайте давать свидетельские показания». Когда я приехала, мне сказали, что планы поменялись: «Либо ты сейчас соглашаешься с показаниями одного из них, либо тебя закрывают в следственный изолятор. Один из них говорит против тебя. Говорит, что ты знала, чем они занимаются». Я до последнего надеялась, что это его друг. Но это был Максим. Он писал мне потом постоянно, говорил, что его заставили, сказали, что ему дадут меньше срок. Я думала, что он неадекватный, не отвечала. Мне дали четыре года. Год я была в СИЗО и еще год и восемь месяцев в воспитательной колонии, потом вышла по УДО. 

Когда я попала в СИЗО, мама была на девятом месяце беременности. Она позвонила папе: «Может, ты можешь помочь?». Папа позвонил мне: «Мама же тебе говорила, что не надо с ним общаться. Надо включать мозги». Я сбросила звонок: «Не надо включать папу, когда поздно, где ты раньше был?». Он сильно обиделся на меня тогда, позвонил маме и сказал: «Пока она не извинится, я общаться с ней не собираюсь». Я не считала себя виноватой. На этом наше общение прекратилось. 

Мама приходила ко мне в СИЗО, приносила передачки. Папа тоже был пару раз: он говорил, что работает, что ему некогда, а там нужно было в длинных очередях сидеть, чтобы что-то передать. Было видно, что он делал это для галочки. 

Я все-таки услышала фразу: «Я тебе говорила, что он дебил». Но мама меня поддержала, сказала: «Ты не могла этим заниматься». Она знала, что я ни в чем не нуждаюсь, мне не нужно было рисковать. Мне была важна поддержка мамы, я бы не смогла без этого. Мне нужно было знать, что она не отвернулась, что она на моей стороне. Папе пришлось долго объяснять, что я ни при чем, и он отнесся к этому скептически, сказал: «За просто так не сажают». 

Когда я была в колонии, я просила маму не присылать посылки — это ведь моя глупость, что я туда попала. Я работала в колонии, могла себя обеспечивать, а у мамы маленький ребенок, и я хотела, чтобы она его воспитывала, давала ему все. Но она все равно на Новый год, день рождения, праздники присылала мне посылки. Мы созванивались, я не любила рассказывать, как у меня дела, в основном слушала маму. «Дочь, ты, когда выйдешь, учись. Я тебя жду», — она постоянно повторяла это. От папы письма не приходили. Он сказал маме, что отправил письмо, а я не ответила. Но я ничего от него не получала. 

Перед выходом я думала, как мне успеть поступить в вуз, где найти работу, вспомнят ли меня друзья, что будут думать новые знакомые. Самым главным вопросом был «Не вышел ли этот мальчик раньше меня?». Не вышел. 

Домой я ехала три дня. С вокзала меня забрала мама, мы заехали за братом в детский садик. Папа не приехал меня встречать. Я уже смирилась с этим. Пока меня не было, мама купила квартиру в ипотеку. Там нас уже ждала бабушка. Брату сейчас два года, мы с ним не виделись, но ему показывали мои фотографии, и он назвал меня сестрой при встрече.

Мама и бабушка меня не узнали: «Господи, что с тобой сделала эта зона?». Я выросла, у меня на лице переживания отразились, я похудела. 

Мы поели торт с чаем. Мне приготовили комнату. Она вся в бежевых и светло-серых тонах. Большие диван, шкаф с зеркалом в пол, классные обои, мягкий ковер. Я хотела поступить в вуз, хотела стать журналистом или лингвистом-переводчиком, но из-за сжатых сроков не успела подготовиться и поступила на направление «Экономическая безопасность», как хотела мама. Теперь я хочу пожить для себя, мне нужна свобода, которой долго не было. 

Мои родители не сошлись характерами, но не хотели что-либо менять. Папа был программистом, ему ничего особо не надо было, а мама была активной, работала менеджером по продажам. Двое детей в семье — я и старший брат. Обстановка в доме была, мягко говоря, несчастливая: у родителей происходили конфликты на бытовой почве, мы жили на съемной квартире, денег не хватало. 

Мы с братом не ходили в школу, у меня до колонии не было ни класса школьного образования. Мама объясняла это просто: «У нас нет прописки и денег». Отец приносил бесплатные учебники с работы — Пенсионного фонда, туда люди отдавали ненужные книги. Мама сама учила нас английскому и русскому языкам, истории, физике. Я была обычным подростком, не пила и не курила. Много времени проводила дома, читала фантастику и фэнтези. 

Из-за нехватки денег меня не отдавали в тренажерный зал, куда я хотела, но в 13 лет я записалась туда сама, плата была символическая — 500 рублей в месяц. В этот же год у нас появилось небольшое семейное дело. Это был магазинчик, где мы с братом хозяйничали, там было все — от батарейки до лампочки. Открыть его захотела мама, чтобы мы не болтались без дела. Мы арендовали помещение, закупили товар. С небольшой выручки я брала деньги на занятия в тренажерном зале и на проезд. 

Через год родители развелись. Я этого ждала и восприняла развод так: «Давно пора». Мы с братом остались жить с мамой. Папе мы были не нужны, он уехал в свой родной город. Мама стала растить нас одна, ей не помогали родственники. 

Спустя два года после открытия наш магазин закрылся, потому что в торговом центре, где мы арендовали площадь, начался ремонт. Вообще аренда была дорогая, маленькие торговые точки не пользовались спросом, так как все можно было купить в супермаркете. Мы посовещались семьей, поняли, что открываться снова невыгодно, продали оборудование. 

Когда мне было 16, я начала ездить на районные и городские соревнования по жиму штанги лежа. Я выполнила кандидата в мастера спорта по русскому жиму. За год-полтора выступлений получила девять медалей. 

После развода у мамы не хватало времени, чтобы следить за нами. Она работала менеджером по продажам в сфере парфюмерии и косметики, но денег все равно не хватало, даже когда был магазинчик — он почти не приносил прибыли. У нас не было еды в холодильнике, мы не знали, будут завтра деньги, чтобы заплатить за съемную квартиру, или нет.

В 17 лет я попала в колонию. Я нашла работу закладчиком через интернет. Я тогда не понимала, что за распространение дают сроки. Возможно, из-за того, что я не училась в школе. Мне этот момент не освещали.

Я, конечно, понимала, что наркотики нельзя употреблять, но то, что синтетические препараты приравниваются к ним и за их распространение будет уголовная ответственность, я не знала. Эту попытку распространения я сделала из-за нужды. Слава богу, у меня ничего не получилось — меня полиция задержала во дворе дома. 

У меня был государственный адвокат, который за свою работу потребовал деньги. Мама заплатила, хотя по-хорошему надо было его сдать. Я чувствовала вину перед ней: у нее было много проблем, а тут еще я. Мне дали три года. 

Мама приходила ко мне в СИЗО. Папа не выходил на связь. Когда я уже находилась в колонии, мама говорила, как ей финансово тяжело. Я тогда работала в столовой, нам платили зарплату. Периодически я отправляла ей и брату деньги, иногда всю зарплату — около двух с половиной тысяч. Это было странно: несовершеннолетний ребенок отправляет деньги дееспособным родственникам, у которых больше возможностей заработать. Мы периодически созванивались, но поддержки от семьи не было. В том, что мама не особо переживала, был плюс. Когда ты находишься в колонии, а твоим родственникам плохо — это сильно давит. 

В колонии меня сразу зачислили в девятый класс, я училась полгода, сдала экзамены, получила аттестат и профессию штукатура-маляра. 

В основном там были озлобленные дети, из неблагополучных семей. Сотрудники колонии давали нам заботу, хотя они были на работе, а мы считались спецконтингентом. Мы ходили в храм каждые две недели, батюшка вел с нами беседы. Поддержку я черпала из храма — я верующий человек. У меня всегда было ощущение, что какие-то силы нам помогают.

Когда мне исполнилось 18 лет, я поехала отбывать наказание в исправительную колонию. Когда я освобождалась, мысли были простые: подать документы в колледж, найти работу. Многие девушки, когда вернулись домой, сразу завели семью, детей. Я смотрю фотографии, и у меня возникает вопрос: «Вы когда успели?». 

Меня никто не поехал встречать из колонии — я доехала сама. У нас не особо теплые отношения в семье: не было никаких застолий, никто ни о чем не спрашивал. Прошло пару дней после возвращения, мама начала меня пилить: «Ну что, когда пойдешь на работу? Когда будешь платить деньги за то, что тут живешь?». 

Я пошла искать работу. Было сложно, ведь у меня не было опыта. Работала штукатуром-маляром, потом устроилась на официальную работу в супермаркет. Я продолжаю заниматься спортом, получила мастера спорта по жиму штанги лежа, выезжаю на соревнования. Недавно я закончила колледж по специальности «Сервис домашнего и коммунального хозяйства», теперь хочу получить высшее образование в сфере экономики и управления.

Я живу отдельно от мамы, но вижусь с ней каждый день. Мы вместе делаем ремонт в квартире, обсуждаем бытовые вопросы, но событиями в жизни не делимся. Наши отношения, скорее, не семейные, а партнерские. Церковь учит: «Возлюби ближнего своего как самого себя». Я люблю маму — она многое дала, чтобы мы с братом выросли нормальными людьми. 

Я сделала всего один шаг не туда, но, с другой стороны, я воспринимаю его как шаг к лучшему — на все воля Божья. Сейчас у меня есть работа, друзья, спортивные победы. Я счастлива. Каждые выходные я хожу в храм, ставлю свечки за всех сотрудников, которые нам помогали, за моих друзей, за маму. Своя семья мне пока не нужна, не представляю, с кем ее можно создать.