В России две женских воспитательных колонии для несовершеннолетних заключенных — в Белгородской и Томской областях. Девушки от 14 до 18 лет попадают туда за тяжкие преступления. Ирина убила человека, Алину взяли вместе с ее парнем-закладчиком, Мария попыталась продать наркотики. Девушки рассказали, как прошло их детство, что привело их к преступлению и как на это повлияла и отреагировала их семья.
Все имена героинь изменены по их просьбе
«Кто хочет, чтобы его родитель, даже самый плохой, умер?»
Я родилась в поселке городского типа: пара школ, пара садиков, работы нет. У меня обычная семья, никто не бежал за деньгами, главное, чтобы дети были сытые и вещи чистые. Мама пыталась дать лучшее мне и старшему брату, например, я ходила на танцы.
Когда я заканчивала первый класс, мама умерла из-за порока сердца. К тому моменту родители были уже два года разведены, и мама тянула нас с братом одна — работала поваром и посудомойкой в ресторане до двух-трех часов ночи.
После смерти мамы папа начал пить. Меня забрала к себе тетя — двоюродная сестра отца. Я жила у нее, была чистенькая, она меня по жизни оберегала, не позволила, чтобы мошенники забрали у нас мамину квартиру. Они отбирали квартиры у алкашей. Поняли, что папа выпивает, и попытались нас с братом выписать.
Примерно через год я стала жить с папой и мачехой, а брата забрала бабушка. Папа совсем забил на мое воспитание, мачеха тоже пила с друзьями. Они забывали про мое существование. Я была голодной, но мне было стыдно попросить еду. Это мамино воспитание — ни у кого ничего не просить. Поэтому я ходила к соседям и нянчилась с их детьми, надеялась, что они догадаются, что я голодная.
Один раз я не ела неделю, но стеснялась позвонить тете и сказать: «Тетя, хочу кушать, накорми меня».
Потом мы поспорили с подругой, что я съем булку хлеба с маслом, не запивая. Я была настолько голодной, что съела и победила.
У папы были подработки, но он прогуливал все, что получал, и мне как-то пришлось своровать у него деньги на штаны, чтобы не ходить в школу как бомжиха. Воровала и на вкусняшки. Учителя меня жалели. Я могла не ходить в школу весь год, а они мне специально тройки поставят, чтобы я на следующий год перешла и побыстрее закончила учиться.
Я, как любая дочка, любила своего папу. А с кого еще мне было брать пример? И я тоже начала пить и гулять в 13 лет.
У меня была компания, самому старшему был 21 год. Мы виделись, выпивали. Я тогда была с короткой стрижкой, черноволосая, вечно красилась как прости господи. В 15 лет я подружилась с мальчиком на шесть лет старше меня. Я думала, что это любовь всей моей жизни, но потом я поняла, что он был просто педофилом. Думаю, из-за того, что меня в семье некому было обнять и поцеловать, я ушла к взрослым мужчинам — они мне давали ласку, любовь и заботу, как я их понимала.
Через месяц после 15-летия я совершила преступление. Еще когда мне было 13, я познакомилась с соседкой снизу. Она только вышла из колонии, ее двое детей были в детском доме. Она сидела за употребление и распространение наркотиков. Мы начали дружить, она была добрая и жизнерадостная, понравилась мне, в душу запала. У меня же матери не было, я начала тянуться к ней. Моему отцу она тоже нравилась.
Вскоре она забрала своих детей из детского дома. Мы начали вместе пить, «гулеванить». Она нашла себе мужчину, который тоже сидел. Он бил ее и порой замахивался на детей. К тому моменту у этой женщины родился от него третий ребенок. Я над ним млела и заступалась за нее и детей: перья раскину, и он при мне никого не трогал, боялся. Он знал, что я могу кого-нибудь попросить, и его побьют. Так и было пару раз.
А потом он избил ее молотком. Ее лицо превратилось просто в синюю сковородку. Мы с папой забрали у нее детей, чтобы они были в безопасности. Она пряталась у себя в квартире, а он искал ее. Мы впустили его к нам, чтобы он не буянил и не выломал двери.
Было поздно. Мы сидели в моей комнате — я, он, отец, сестра той женщины. Дети были в соседней комнате. Мы разговаривали, я была «под этим делом», пьяная. И он говорит: «Я ее сегодня убью». На тот момент я не поняла, что это может быть гон пьяного мужчины. Мне казалось, что это реальность: если бить женщину молотком, то убить не составит труда. Страх взял верх, меня погубил инстинкт защитника. Я взяла нож и ударила его.
Первое время я себя оправдывала тем, что заступилась за детей и за соседку. Я очень любила эту женщину, считала ее второй матерью и не хотела, чтобы дети снова пошли в детский дом. Сейчас я себя не оправдываю, я виновата, лишила человека жизни. Отец хотел взять на себя вину, но я сразу сказала полицейским, что это я. Мне дали шесть лет в воспитательной колонии. За все время, пока я была там, мне не пришло ни копейки, ни посылочки от отца. Я отправляла ему письма десятками, фотографии. Они сохранились. После моего освобождения он сказал, что не знал моего адреса. Думаю, это отмазка — ему было нечего мне отправить, не было денег.
Я порой сама ему посылки собирала. Я училась на швею в колонии, нам привозили красивые ткани, и мы шили постельное белье. Я отправила постельное отцу. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Какая дочь молодец». Но ответа не было.
Тетя присылала посылки. Она не бросала меня, хотя я была трудным ребенком и принесла ей много несчастья и боли.
В основном мне помогла поддержка не родных, а воспитательницы. У нее мама давно умерла. Мы начнем разговаривать про мам, у меня слеза автоматически падает. Она могла обнять меня и поплакать из-за того, что мне плохо. Некоторые родители к детям так не относятся, как к детям относятся в колонии. Мне там дали новую жизнь.
Выходить на свободу мне было страшно. Есть уверенные люди, у которых благополучные, богатые семьи. Они знают, что, когда они выйдут, им купят вещи, на работу устроят. А у меня никого не было, кто бы помог. Мне даже выходить толком не в чем было. Тетя прислала мне какие-то вещи посылкой: джинсы широкие, кроссовки на размер больше — она покупала вещи по размерам своей дочери.
Когда я вернулась в родной поселок, дома меня встретил отец. Все эти годы он пил, к нему присоединился мой старший брат с невестой. Квартира убитая, слои пыли везде. В моем детстве в квартире стояла ванна. Пока меня не было, ее продали за 500 рублей. Невеста брата говорит: «Мы тебе постельное приготовили». А оно такого цвета… Колом стоит. Я собралась и уехала к тете.
Тетя переживала, что я тоже сразу начну пить. Она помогла мне найти работу: я неделю продавала спецодежду вместо нее, чтобы заработать на билет и уехать в другой город.
За это время в гости к отцу я пришла два раза. У меня проснулось безразличие к нему. Говорят, что невозможно разлюбить родного человека, что бы он ни делал. И меня отец вроде сильно не предавал, не обидел. Но я не чувствовала, что это мой отец, — это для меня был просто мужчина, которого жалко, который просаживает жизнь. И мне было обидно, что он, взрослый человек, не смог меня остановить.
Я уехала, училась на нефтяника, встретила своего будущего мужа. Я ему почти сразу рассказала про колонию. Скрывать это — как нож над головой держать. Он принял мою ситуацию и серьезно сказал: «Я бы так же сделал. Это не изменит моего отношения к тебе». С этого дня я восхищаюсь им за мужской поступок.
Он меня впервые в KFC сводил, в кино, мы катались на коньках, сноубордах. Жизнь преобразилась.
Когда мы разговаривали с мужем три года назад, я сказала, что мне жалко отца, и он предложил забрать его. Я боялась, что отец будет мешать мужу и что я буду вынуждена сама его обеспечивать. Потом я решила: будь что будет. Там он от пьянки бы умер. А кто хочет, чтобы его родитель, даже самый плохой, умер?
Отец переехал к нам, мы живем вместе, он работает вахтами. У нас есть старый и новый дом на участке. Он выбрал старый. Там уютно, диван, телевизор и кухонька. Мы сделали комфортные условия для него.
Первое время я сторонилась его, а теперь могу прийти к нему — обнимемся, поговорим как взрослые люди. Я же могла тогда, в детстве, подойти и попросить: «Пап, мне не в чем ходить, нам нечего кушать. Давай что-то делать». Но у нас не было доверия, мы не слышали друг друга. А сейчас я поняла, что если давать детям много любви, они не пойдут раньше времени из дома. Самое главное — любовь.
Я привязана к своему мужу. Он носит меня на руках. В нашей семье я сразу поставила запрет на распускание рук, измены. Еще я дала себе зарок, что ни я, ни моя семья никогда не будут голодать. Мой холодильник забит до отвала.
«Мне нужно было знать, что мама на моей стороне»
Семьей мы жили весело. Папа работал в «Газпроме», мама главным бухгалтером. Папа не гнался за чем-то идеальным, просто работал сутками, а мама хотела лучшего для меня, была моей подружкой. Она таскала меня на концерты, в кино, была инициатором семейного отдыха на море. У меня были все 33 удовольствия в детстве. На дни рождения мне в кровать приносили торт, каждый год он был сделан на заказ по теме моего хобби — например, если я занималась большим теннисом, приносили сладкий теннисный корт с ракетками.
В школе я училась на пятерки. Родители всегда говорили: «Отучишься, получишь высшее образование, устроишь карьеру, потом ищи себе мальчиков». Я старалась придерживаться этого. Также приоритетом для меня была семья. Хотя родители ссорились, мама старалась не показывать этого, хотела, чтобы я видела красивую картинку — родители вместе, любовь. Она ждала возраста, когда я смогу выбрать, с кем жить после развода.
Родители развелись, когда мне исполнилось 12 лет. Я понимала: если они не любят друг друга, пусть ищут тех, кто полюбит. У них получилось довольно быстро — в течение года появились новые семьи.
После развода я жила с мамой какое-то время, потом она переехала за город к новому мужу и звала меня с собой. Но я сказала, что не хочу вставать в шесть утра за городом и ехать в школу. Я осталась жить одна в квартире, хотя мама долго сопротивлялась. Мне было комфортно, я все обустроила. Бабуля по маминой линии приходила, готовила. Я приезжала после учебы, шла на кружок, кушала, мылась, сидела в телефоне, делала уроки — и спать.
Мама заезжала после работы, проверяла меня. Когда я оставалась одна вечером, она просила фотоотчет, чтобы понять, где я. По выходным мы ходили в кафе, торговые центры. Общение с папой постепенно сошло на нет. В первые месяцы после развода он пытался меня куда-то вывезти, а потом просто звонил и спрашивал: «А что ты к бабушке не приезжаешь?». Бабушка — это нейтральная территория, к себе в гости он меня не звал, там была новая семья. Мне было 12, и я думала, что просить деньги у мамы на проезд глупо, говорила отцу, что я не могу — учусь.
В восьмом классе я через телеграм-бот «Леонардо Дайвинчик» познакомилась с Максимом (имя изменено). Ему было 15, он был классным — 193 см, темненький, пафосный. Мама говорит, что тогда я резко пропала из живого мира. За пять дней в диалоге с Максимом у меня было 12 тысяч сообщений. Он сказал, что влюбился, и через две недели приехал из области ко мне в город. Мы встретились в ТЦ, и я предложила пойти ко мне. Это было неловко: сидели на диване, смотрели видео, а потом я ему намекнула: «Вали отсюда». Максим предложил прогуляться, и я проводила его до автобуса. После этого мы виделись чаще, почти каждый день.
Это была моя первая влюбленность. Максим мог устроить тупой романтический вечер: принести полевые цветы, заказать пиццу, включить сериал. Вскоре мама пошла на собрание в школу, где ей сказали: «Что с дочкой? Почему были пятерки — и хоп: резко отсутствует, три, отсутствует, три. Что произошло?». Мама узнала, что я также бросила театр моды и не хожу туда два месяца.
Чтобы ездить к Максиму в область, мне нужны были время и деньги. Я уходила раньше из школы и врала, что у меня болит живот. Я спалилась через пару месяцев, мне запретили пользоваться телефоном, общаться с ним. Я сбежала, не была дома около трех дней, жила у подруги. Мучила, винила себя в том, что сказала маме не то. Мне было стыдно, я вернулась.
Максим тогда заканчивал девятый класс, хотел поступать в колледж на сварщика, денег на аренду квартиры у него не было. Он сказал: «Слушай, может, вместе будем жить? Ради прикола попробуй спросить, чтобы я у тебя переночевал». Мама продолжала жить не со мной, но следила за мной удаленно. Ее ответ был: «Смотри, чтобы на разных кроватях спали!». Так он впервые переночевал у меня. Потом было четыре месяца ругани с мамой. Когда она спросила, чего я добиваюсь, я ответила: «Жду 18-летия, чтобы жить с ним». Ей это надоело: «Господи, хочешь жить — живи. Только, когда ты через месяц мне скажешь: «Мам, я не могу с ним жить», я тебе отвечу: «Я говорила»».
Примерно через месяц я и захотела это сказать, но не сказала, чтобы не услышать эту фразу. Мне не хватало, чтобы родители говорили, что любят меня, — а Максим меня любил. Но, когда мы начали жить вместе, он начал показывать себя настоящего. Он знал, что у меня было все: айфоны, нарощенные ногти, брови сделаны. А Максим — мальчик из деревни. Он внушал мне: если не со мной, то ни с кем, ты никому не будешь нужна больше. Вызывал ревность, делал вид, что ему кто-то пишет, звонит. Он поднимал на меня руку несколько раз. Я просила Максима уйти — начинались крики и ссоры.
За два месяца до того, как нас задержали, у него появился айфон, деньги. Начались глупые отмазки по типу: «Мне папа прислал, он в Москве живет». На тот момент мне казалось это правдоподобным. Я была в розовых очках.
Однажды Максим приехал, сказал, что скоро придет его друг и они поедут обменивать один телефон на другой, и предложил: «А чего ты дома тухнешь? Поехали с нами». Приехал друг, Макс вызвал такси. Всю дорогу я сидела в инстаграме. Когда началась непонятная дорога, я поняла, что мы в частном секторе.
Мы вышли из такси. Шел снег. Я была в коротких ботинках, колготках. Он сказал, что надо идти к домам через лес. Я спросила, зачем идти через лес, где снега по колено. «У тебя два варианта: либо пошли с нами, либо постой здесь. Мы ненадолго», — ответил он и забрал мой телефон. Я простояла, наверное, час — волосы промокли от снега, а ноги стали красно-синие.
Когда они пришли обратно, я налетела на Максима, отобрала телефон и попыталась вызвать себе такси. Видим, к нам едет четырнадцатая машина (имеется в виду ВАЗ-2114. — Прим. “Холода”) со стороны, откуда они пришли. Они посмотрели друг на друга и на машину, взяли меня под руку и повели, сказав: «Просто молчи, иди быстро». У меня началась паника: «Что вы сделали? Кто это?». Из машины вышли четыре человека и скрутили ребят — у них была ориентировка на двух мальчиков-закладчиков, они не знали, кто я и что я там делаю. Я посмотрела на Максима, спросила: «Ты серьезно?». Он лежал на снегу и улыбался. Кажется, это была защитная реакция — он смеялся, шутил с другом: «Лет на 10 поедем с тобой отдыхать».
Меня отпустили домой, а их повезли на следствие. Спустя два дня мне позвонили: «Приезжайте давать свидетельские показания». Когда я приехала, мне сказали, что планы поменялись: «Либо ты сейчас соглашаешься с показаниями одного из них, либо тебя закрывают в следственный изолятор. Один из них говорит против тебя. Говорит, что ты знала, чем они занимаются». Я до последнего надеялась, что это его друг. Но это был Максим. Он писал мне потом постоянно, говорил, что его заставили, сказали, что ему дадут меньше срок. Я думала, что он неадекватный, не отвечала. Мне дали четыре года. Год я была в СИЗО и еще год и восемь месяцев в воспитательной колонии, потом вышла по УДО.
Когда я попала в СИЗО, мама была на девятом месяце беременности. Она позвонила папе: «Может, ты можешь помочь?». Папа позвонил мне: «Мама же тебе говорила, что не надо с ним общаться. Надо включать мозги». Я сбросила звонок: «Не надо включать папу, когда поздно, где ты раньше был?». Он сильно обиделся на меня тогда, позвонил маме и сказал: «Пока она не извинится, я общаться с ней не собираюсь». Я не считала себя виноватой. На этом наше общение прекратилось.
Мама приходила ко мне в СИЗО, приносила передачки. Папа тоже был пару раз: он говорил, что работает, что ему некогда, а там нужно было в длинных очередях сидеть, чтобы что-то передать. Было видно, что он делал это для галочки.
Я все-таки услышала фразу: «Я тебе говорила, что он дебил». Но мама меня поддержала, сказала: «Ты не могла этим заниматься». Она знала, что я ни в чем не нуждаюсь, мне не нужно было рисковать. Мне была важна поддержка мамы, я бы не смогла без этого. Мне нужно было знать, что она не отвернулась, что она на моей стороне. Папе пришлось долго объяснять, что я ни при чем, и он отнесся к этому скептически, сказал: «За просто так не сажают».
Когда я была в колонии, я просила маму не присылать посылки — это ведь моя глупость, что я туда попала. Я работала в колонии, могла себя обеспечивать, а у мамы маленький ребенок, и я хотела, чтобы она его воспитывала, давала ему все. Но она все равно на Новый год, день рождения, праздники присылала мне посылки. Мы созванивались, я не любила рассказывать, как у меня дела, в основном слушала маму. «Дочь, ты, когда выйдешь, учись. Я тебя жду», — она постоянно повторяла это. От папы письма не приходили. Он сказал маме, что отправил письмо, а я не ответила. Но я ничего от него не получала.
Перед выходом я думала, как мне успеть поступить в вуз, где найти работу, вспомнят ли меня друзья, что будут думать новые знакомые. Самым главным вопросом был «Не вышел ли этот мальчик раньше меня?». Не вышел.
Домой я ехала три дня. С вокзала меня забрала мама, мы заехали за братом в детский садик. Папа не приехал меня встречать. Я уже смирилась с этим. Пока меня не было, мама купила квартиру в ипотеку. Там нас уже ждала бабушка. Брату сейчас два года, мы с ним не виделись, но ему показывали мои фотографии, и он назвал меня сестрой при встрече.
Мама и бабушка меня не узнали: «Господи, что с тобой сделала эта зона?». Я выросла, у меня на лице переживания отразились, я похудела.
Мы поели торт с чаем. Мне приготовили комнату. Она вся в бежевых и светло-серых тонах. Большие диван, шкаф с зеркалом в пол, классные обои, мягкий ковер. Я хотела поступить в вуз, хотела стать журналистом или лингвистом-переводчиком, но из-за сжатых сроков не успела подготовиться и поступила на направление «Экономическая безопасность», как хотела мама. Теперь я хочу пожить для себя, мне нужна свобода, которой долго не было.
«Поддержку я черпала из храма»
Мои родители не сошлись характерами, но не хотели что-либо менять. Папа был программистом, ему ничего особо не надо было, а мама была активной, работала менеджером по продажам. Двое детей в семье — я и старший брат. Обстановка в доме была, мягко говоря, несчастливая: у родителей происходили конфликты на бытовой почве, мы жили на съемной квартире, денег не хватало.
Мы с братом не ходили в школу, у меня до колонии не было ни класса школьного образования. Мама объясняла это просто: «У нас нет прописки и денег». Отец приносил бесплатные учебники с работы — Пенсионного фонда, туда люди отдавали ненужные книги. Мама сама учила нас английскому и русскому языкам, истории, физике. Я была обычным подростком, не пила и не курила. Много времени проводила дома, читала фантастику и фэнтези.
Из-за нехватки денег меня не отдавали в тренажерный зал, куда я хотела, но в 13 лет я записалась туда сама, плата была символическая — 500 рублей в месяц. В этот же год у нас появилось небольшое семейное дело. Это был магазинчик, где мы с братом хозяйничали, там было все — от батарейки до лампочки. Открыть его захотела мама, чтобы мы не болтались без дела. Мы арендовали помещение, закупили товар. С небольшой выручки я брала деньги на занятия в тренажерном зале и на проезд.
Через год родители развелись. Я этого ждала и восприняла развод так: «Давно пора». Мы с братом остались жить с мамой. Папе мы были не нужны, он уехал в свой родной город. Мама стала растить нас одна, ей не помогали родственники.
Спустя два года после открытия наш магазин закрылся, потому что в торговом центре, где мы арендовали площадь, начался ремонт. Вообще аренда была дорогая, маленькие торговые точки не пользовались спросом, так как все можно было купить в супермаркете. Мы посовещались семьей, поняли, что открываться снова невыгодно, продали оборудование.
Когда мне было 16, я начала ездить на районные и городские соревнования по жиму штанги лежа. Я выполнила кандидата в мастера спорта по русскому жиму. За год-полтора выступлений получила девять медалей.
После развода у мамы не хватало времени, чтобы следить за нами. Она работала менеджером по продажам в сфере парфюмерии и косметики, но денег все равно не хватало, даже когда был магазинчик — он почти не приносил прибыли. У нас не было еды в холодильнике, мы не знали, будут завтра деньги, чтобы заплатить за съемную квартиру, или нет.
В 17 лет я попала в колонию. Я нашла работу закладчиком через интернет. Я тогда не понимала, что за распространение дают сроки. Возможно, из-за того, что я не училась в школе. Мне этот момент не освещали.
Я, конечно, понимала, что наркотики нельзя употреблять, но то, что синтетические препараты приравниваются к ним и за их распространение будет уголовная ответственность, я не знала. Эту попытку распространения я сделала из-за нужды. Слава богу, у меня ничего не получилось — меня полиция задержала во дворе дома.
У меня был государственный адвокат, который за свою работу потребовал деньги. Мама заплатила, хотя по-хорошему надо было его сдать. Я чувствовала вину перед ней: у нее было много проблем, а тут еще я. Мне дали три года.
Мама приходила ко мне в СИЗО. Папа не выходил на связь. Когда я уже находилась в колонии, мама говорила, как ей финансово тяжело. Я тогда работала в столовой, нам платили зарплату. Периодически я отправляла ей и брату деньги, иногда всю зарплату — около двух с половиной тысяч. Это было странно: несовершеннолетний ребенок отправляет деньги дееспособным родственникам, у которых больше возможностей заработать. Мы периодически созванивались, но поддержки от семьи не было. В том, что мама не особо переживала, был плюс. Когда ты находишься в колонии, а твоим родственникам плохо — это сильно давит.
В колонии меня сразу зачислили в девятый класс, я училась полгода, сдала экзамены, получила аттестат и профессию штукатура-маляра.
В основном там были озлобленные дети, из неблагополучных семей. Сотрудники колонии давали нам заботу, хотя они были на работе, а мы считались спецконтингентом. Мы ходили в храм каждые две недели, батюшка вел с нами беседы. Поддержку я черпала из храма — я верующий человек. У меня всегда было ощущение, что какие-то силы нам помогают.
Когда мне исполнилось 18 лет, я поехала отбывать наказание в исправительную колонию. Когда я освобождалась, мысли были простые: подать документы в колледж, найти работу. Многие девушки, когда вернулись домой, сразу завели семью, детей. Я смотрю фотографии, и у меня возникает вопрос: «Вы когда успели?».
Меня никто не поехал встречать из колонии — я доехала сама. У нас не особо теплые отношения в семье: не было никаких застолий, никто ни о чем не спрашивал. Прошло пару дней после возвращения, мама начала меня пилить: «Ну что, когда пойдешь на работу? Когда будешь платить деньги за то, что тут живешь?».
Я пошла искать работу. Было сложно, ведь у меня не было опыта. Работала штукатуром-маляром, потом устроилась на официальную работу в супермаркет. Я продолжаю заниматься спортом, получила мастера спорта по жиму штанги лежа, выезжаю на соревнования. Недавно я закончила колледж по специальности «Сервис домашнего и коммунального хозяйства», теперь хочу получить высшее образование в сфере экономики и управления.
Я живу отдельно от мамы, но вижусь с ней каждый день. Мы вместе делаем ремонт в квартире, обсуждаем бытовые вопросы, но событиями в жизни не делимся. Наши отношения, скорее, не семейные, а партнерские. Церковь учит: «Возлюби ближнего своего как самого себя». Я люблю маму — она многое дала, чтобы мы с братом выросли нормальными людьми.
Я сделала всего один шаг не туда, но, с другой стороны, я воспринимаю его как шаг к лучшему — на все воля Божья. Сейчас у меня есть работа, друзья, спортивные победы. Я счастлива. Каждые выходные я хожу в храм, ставлю свечки за всех сотрудников, которые нам помогали, за моих друзей, за маму. Своя семья мне пока не нужна, не представляю, с кем ее можно создать.