«Это было, как в детстве, когда меня унижал и лупил отец»

Задержанная на антивоенной акции Александра Калужских — о том, как ее пытали в ОВД Братеево

26-летнюю художницу Александру Калужских задержали 6 марта в центре Москвы на антивоенной акции. Ее доставили в ОВД Братеево. Там ее, как и других задержанных, подвергли пыткам на допросе — били и унижали в кабинете дознавателя. Происходящее она смогла записать на диктофон. «Холод» поговорил с Калужских о том, что она пережила в ОВД, и о домашнем насилии.

— Как вы себя чувствуете сейчас?

— Я первые дни вообще очень плохо соображала, и меня везде за ручку водили. Сейчас как будто немного ясность в голове появляется. 

— Расскажите, как вас задержали?

—  В воскресенье, 6 марта, я приехала в центр Москвы на «Комсомольскую». Было много людей, но еще больше — полицейских. Они досматривали всех рандомно — просто останавливали и смотрели у людей сумки. Слышала, что вроде телефоны у кого-то проверяли, переписки, но меня не трогали. Я просто прошла, увидела свою подружку, группу людей, много девушек и пошла с этой группой по Каланчевской улице. Уже там полиция разделила эту небольшую протяженную группу на две части, одна часть успела свернуть в переулки и уйти, а часть — окружили. Полицейские не представлялись, не говорили «‎вы задержаны», не говорили, за что задержаны. Мы не оказывали никакого сопротивления. Никто из тех, кто был рядом со мной, не держал плакатов, не кричал лозунгов — просто шли. 

После того как нас окружили, нас досмотрели и выстроили в очередь в автозак. Все это время [сотрудники ОМОН] на нас покрикивали, обзывали. Они грубо с нами обращались, как будто мы преступники. И вот нас, 29 человек, силком затолкнули в автозак — очень маленькое местечко с лавками. Мы кричали: «‎Пожалуйста, привезите второй автозак»‎. Это просто незаконно, потому что нет такого понятия, как стоячие места в автозаке.

— Что происходило, когда вас привезли в ОВД?

— По сравнению с другими людьми, мы приехали достаточно быстро, спустя час и 15 минут после задержания. В ОВД у нас забрали паспорта, копии паспортов и гуськом провели в актовый зал. Там мы сидели где-то два часа. У всех была водичка, перекусик, поп-иты. Полицейский увидел поп-ит [радужной расцветки] у моей подруги, спросил: «Вы что, из ЛГБТ?». Она такая: «Я с Москвы». Говорит ему: «Хотите?», а он: «Нет, у меня с нервами все в порядке». Она: «А у меня нет». Потом включили сирену — объявили  план «Крепость». К нам не пускали передачи и адвокатов.

Мы настроены были оптимистично. Я художница и делала зарисовки полицейских. Сделала два портрета очень красивых. Это были хорошие [полицейские], они нас не били. Может, догадывались, что нас били, но не участвовали напрямую в пытках. Они строго говорили: «Телефоны выключить». По сравнению с тем, что было потом в специальном кабинете, я считаю, что это цветочки.

«Это было, как в детстве, когда меня унижал и лупил отец»
Полицейский из ОВД Братеево. Автор: Александра Калужских

Спустя некоторое время нас начали отводить по два-три человека в место для фотографирования. Оно было расположено напротив клеток. Вышел такой ментик с фотоаппаратом, сказал: «Вставай к стенке». Я: «Нет, я не буду фотографироваться». Он такой: «Ну как это? Это у нас процедура такая». Сказал мне сослаться на статью, но я как-то ее не помнила, просто знала, что это необязательно. Но он и сам не смог назвать эту статью. У них просто такая в кавычках «процедура доставления»‎. Они всегда так делают и даже не знают почему. Просто так надо. Я и еще одна девушка в моей группе отказались, а одна — согласилась. Нам говорили соглашаться, потому что «так будет быстрее». И здесь они правда не соврали: всех, кто соглашался сделать все, что просили, действительно быстро «обработали».

— Что происходило с теми, кто отказался фотографироваться?

— Нас вдвоем, после того как мы отказались десять раз, повели в отдельный коридорчик, который, как оказалось потом, находился рядом с кабинетом-пыточной под номером 103. По этому коридорчику проходил какой-то мужчина и назвал нас «спецконтингентом» — видимо, контингентом для пыток. 

У меня было с собой два телефона, потому что я знала, что телефон могут отобрать и тогда я не смогу сообщить свои данные в «ОВД-Инфо». Я боялась и взяла второй телефон на этот случай. Я вообще не представляла, что он мне пригодится совсем для других целей. У меня был телефон-обманка — старенький Lenovo, которым я не пользуюсь, и мой обычный телефон. Пока мы сидели в коридоре и ждали, я слышала крики из соседнего кабинета, поэтому я начала записывать, еще сидя в коридоре. Телефон положила в карман, а второй — обманку — держала в руках.

— Что вы увидели, когда зашли в этот специальный кабинет?

— Там было четыре человека. У окна стояли два стола друг напротив друга, как в любом госучреждении, за ними сидели две девушки в полицейской форме. Одна — брюнетка слева от входа, а вторая — мелированная блондинка справа, у нее левый глаз немного косил в сторону. Девушки задавали вопросы, вели анкетирование. Ну а мужчины… Один мужчина, который был в черной водолазке, собственно, пытал, избивал и делал все грязное. Второй просто стоял, прислонившись к комодику. Он тоже обозвал меня пару раз, но особо не участвовал. 

Когда я вошла в кабинет, посмеялась про себя — как в каких-то сериалах, на дверь были направлены два прожектора. Я подумала: «Ого, как будто реально телик насмотрелись». Мне показалось это таким глупым запугивающим фактором. 

При входе тот телефон, который у меня был в руках, сразу вырвали, разблокировали экран и проверили его. Когда проверили, у них, видимо, отлегло от сердца. Телефон кинули — на аудиозаписи слышно, что он отпрыгнул от стены, но не разбился. Второй телефон в кармане они не заметили, но у других девушек смотрели карманы, а мне повезло. Со мной не делали многих вещей, которые делали с другими девушками. Как будто для всех пытки были индивидуальными: на кого-то кричали, кого-то запугивали, я прочитала на «Медиазоне», что одну девушку пакетом душили. Видимо, подходы менялись от человека к человеку, но пытал нас один и тот же мужчина — с кобурой, в черной водолазке.

— Какие вопросы вам задавали?

— Женщины спрашивали место учебы, работы, номер телефона, фактический адрес. Одна спрашивает, я отвечаю: «51-я» (Имеется в виду 51-я статья Конституции РФ, позволяющая не свидетельствовать против себя, — прим. «Холода»). И мужчина меня бьет. Я сидела, и он своей ногой со всей силы бил по моим. Потом у меня на ноге синяки выступили.

Еще был суперсмачный подзатыльник. Он со всей силы [ударил]. Я сказала: «Ого, но не так сильно, как мой отец». Каждый раз, когда я говорила «вау» и «ого», я просто искренне ******** [офигевала] от того, что меня бьют, от того, что мне наносят удары. То есть каждый раз, когда я на записи это говорю, это значит, меня ударили и я просто не знаю, как на это реагировать.

Вопросы повторялись. Я говорила одно и тоже, и каждый раз меня били. Потом он вылил на меня воду, и я делаю комментарий про сиськи: «Только не смотрите», потому что вода [попала мне на грудь], прилипает футболка. Они начали обзывать мои сиськи.

После того как меня облили, начали бить полупустой бутылкой по лицу, по голове и просто по телу. И это я уже стала комментировать для записи, чтобы было слышно. Он меня бьет, а я такая — «Ой, бутылкой по лицу ударили». Я это говорила, чтобы все было задокументировано. Потом он схватил меня за макушку, за волосы, и начал во все стороны двигать. На записи в этот момент слышно шумы, потому что телефон был в кармане. В этот момент я говорю: «Больно, больно», и там слышно: «шшш».

«Это было, как в детстве, когда меня унижал и лупил отец»
Портрет Александры Калужских, сделанный ее другом. Автор: Marty Gebhardt

— Сколько все это продолжалось по времени?

— Мне кажется, около десяти минут.

— В какой момент они закончили издеваться?

— Я говорила: «51-я», им не нравился этот ответ, но они ничего особо не добились. Телефон и фотографирование для них были супер важными вещами, поэтому я рада, что я их им не дала. 

Меня порывалась фотографировать брюнетка мыльницей небольшой старенькой. Она встала из-за стола и пошла в мою сторону: «Мы сейчас идем фотографироваться». Я говорю: «Нет, я отказываюсь» и закрыла лицо руками. Они мне: «Придется». Я: «Нет, не придется, я напишу отказ». И они отстали от меня. Некоторых девушек они силком ставили [к стене], [тащили] за волосы. А я толстая, высокая, крупная. И либо они подумали, что не справятся, либо просто не захотели. Я не знаю, какая у них логика.

Еще я могу сказать, что меня очень задело. Женщина меня спросила: «Вы  ******** [долбанутая]?». И я в ответ у нее спросила: «Меня мужчина перед вами избивает, и это я ******** [долбанутая]?». Она: «Да». Я не знаю почему, но это мне сердце разбило. Ни у одного человека в этом кабинете — ни у мужчин, ни у девушек — не было ни капельки сочувствия. Они точно не видели во мне человека. Они видели во мне какое-то животное, врага. Я для этих людей была полностью дегуманизирована, лишена своей человеческой сути. Я просто не представляю, как я могла бы такое насилие против кого-то совершать. А им было очень буднично.

— Сколько всего ударов вам нанесли?

— Кажется, около десяти, может, больше.

Я очень хочу прокомментировать то, что я говорила про отца. Когда я вошла в этот кабинет, у меня включилась защитная реакция. Эти оскорбления, удары это было ровно так же, как в моем детстве, когда меня унижал и лупил отец. Это было все очень знакомо, знаете. Моя защитная реакция формировалась годами. Ты знаешь, что плакать нельзя, потому что тебя будут ******* [бить] только сильнее.

— В каком возрасте происходило насилие? 

Это было с раннего детства до тех пор, пока моя мама не развелась с ним и мы не съехали. Я помню абсолютно четко, что меня били ремнем, когда мне было пять лет. Я сворачивалась в калачик, а он просто бил, куда можно было дотянуться.

Потом явное насилие прекратилось, но были тычки, издевательства: «корова», «бестолочь», «чмо». Говорил часто, что мне нужно «выбить дурь из башки». Прямо как менты эти. Он в Суворовском училище учился. Мне кажется, у них это что-то общее, военное. Ведь у них репрессивная система против мужчин тоже: их унижают, чтобы они стали частью системы. Они, наверное, учатся этим тактикам и потом их воспроизводят. 

Когда мне было 17 лет, мы с мамой съехали наконец от отца, но он нас еще долго преследовал: заходил в наши квартиры, выбивал нам личинку замка молотком, отключал нам свет. У меня есть еще младшие сестры, и он за ними и мамой больше гонялся. В какой-то момент он потерял ко мне интерес и преследовать перестал.

Где-то с 2016 года, сейчас мне 26 лет, я с ним больше не контактирую, но все последствия проживаю до сих пор. У меня комплексное ПТСР, флешбэки, триггеры, и, спасибо ментам, — у меня добавились новые триггеры и флэшбеки. Наверное, мой мозг в тот момент включил очень знакомую защитную реакцию, поэтому я это так перенесла. Мне действительно было пофиг первые два дня, я даже не ощущала никаких последствий.

Я бы просто не смогла взять у них в кабинете и заплакать, потому что это [для меня] запрещено, мое тело так не делает. Я зарыдала во весь голос, когда меня повели в другой кабинет.

— Та женщина в кабинете напомнила вам маму, поэтому вас так задела ее реакция?

— Блин, я сейчас заплачу. Вы прямо в точку спросили. Наверное, да. Мне кажется, что это было особенно болезненно. Мама тоже страдала от отца и, мне кажется, пыталась как-то смягчить [мои страдания]. Она пыталась вместо него меня в школу отвезти, искала какие-то лазейки, пыталась меня оградить. С одной стороны, я понимаю, что она тоже была жертвой в этой ситуации, а с другой стороны, я думала: «Мам, почему мы не ушли раньше от него? Я всю жизнь ждала, когда будет этот развод, и он наступил только тогда, когда я была уже взрослая».

Это была абсолютная калька с ситуации из детства. Моя мама, конечно, не считала, что это нормально, но напрямую никогда не прекращала это. От женщины ты ждешь какой-то солидарности. Потом я подумала, что эта женщина, наверное, видела уже много таких избиений и она в первую очередь полицейская, ментесса.

— Чем все закончилось в кабинете?

— Меня выпустили и перевели в другой кабинет, где было несколько ментов и девушек, видимо, тоже после пыточной. Когда я туда пришла, меня посадили к более доброму менту. А соседний был более жесткий, он на девочку рядом чуть покрикивал. А со мной был супердобрый. У него был бережный и не давящий тон. Я посидела похныкала-поплакала, потому что жалко себя было.

— Вам было больно?

— Мне кажется, в тот момент я еще не чувствовала ничего физически. Потом, когда уже прошло напряжение, я почувствовала, как у меня все болит. [В тот момент] я думала о себе в третьем лице, и какая-то реальность меня настигала, что со мной что-то страшное произошло.

Мне говорили, мол, нечего плакать. Я уже не стала им отвечать, а просто стала реветь сильнее от этого обесценивания и газлайтинга.

— Полицейские говорили, что нечего плакать?

— Да, тот, который за столом сидел и другую девочку оформлял. Я плачу, а эта девочка мне руку на плечо положила, и так стало хорошо в тот момент. Я ее тоже взяла за руку и почувствовала, что не одна в этот момент.

— Что было после этого?

— Полицейский дал мне несколько бумажек. Что-то я подписала, что было можно по инструкции для задержанных. После этого меня вернули в актовый зал. Там оставалось четыре или пять человек, была моя подруга. В зале я лихорадочно начала всем рассылать эту аудиозапись. Я всех спрашивала, слышно ли что-то. Я столько терпела, и мне хотелось, чтобы это было не просто так. Мне было бы так обидно, если бы там ничего не было слышно.

Когда я пошла подписывать протокол, там сидел мент круглолицый, которого я нарисовала. Он мне немножко с агрессией сказал: «Садись». А потом я попросила подсказать мне, что вот это означает, а что будет, если я здесь подпишу, и он начал ко мне теплеть. Я ему сказала, что я художница и его нарисовала. И в этот момент он совсем ко мне потеплел. Говорит, как ребенку, мне: «Ну давай, сходи за блокнотиком, покажи мне». Немножко так по-отечески. Я принесла блокнот, предложила ему сфотографировать на память. Когда я показала ему эскиз, он даже в лице изменился, порадовался искренне, усмехнулся по-доброму, сфотографировал себя и своего коллегу.

«Это было, как в детстве, когда меня унижал и лупил отец»
Полицейский из ОВД Братеево. Автор: Александра Калужских

На выходе меня ждали мои подружки. Одна подруга ждала еще с того момента, когда мы были в автозаке, она сразу же поехала в Братеево, то есть несколько часов провела напротив дверей с передачкой. Я всех обняла. 

Мне начали писать и звонить журналисты, правозащитники и все-все-все. Я ничего не соображала и просто поехала домой на волонтерском ОВД-Такси.

У меня болела голова, сейчас подозрение на сотрясение, но я отказалась в травму ехать, потому что на тот момент у меня не было никаких следов, и я была слишком уставшая.

Но на следующий день у меня появились синяки, появился фингал под глазом небольшой. Я это сфотографировала и зафиксировала в травмпункте. За меня первые дни все делали подруги. Водили в поликлинику, кормили, говорили, куда едем, вызывали такси, вели мои соцсети, просили поддержки. Еще я собираю материальную помощь.

— У вас есть юридическая поддержка?

— У нас есть защитник — адвокат для всех девушек, которых пытали.

— Вы будете пытаться привлечь этих людей к ответственности?

— Да, конечно. Я сделаю все, что могу, чтобы их найти, засудить. Я сделаю все от меня зависящее, защищу себя в суде, я напишу на них заявление в УСБ (Управление собственной безопасности МВД — прим. «Холода»).

Конечно, я немножко не справляюсь одна, но у меня отличные друзья, которые помогают мне на каждом шагу. В детстве у меня не было никакой поддержки, я чувствовала себя очень одинокой, и мне приходилось держать эту боль внутри себя и справляться с ней самой. Но сейчас у меня огромная сеть из журналистов, из моих друзей, подписчиков, активисток и активистов, правозащитников, адвокатов, психотерапевтов и психологов. Я получила огромное количество помощи и пытаюсь ей делиться с другими тоже. Я не одна, и со мной все будет хорошо.

Я не думаю, что жестокое наказание тех, кто жестоко наказывал, прервет цикл насилия в нашей стране, поэтому мне бы хотелось, чтобы у нас были какие-то программы по реабилитации абьюзеров и ментов. Я бы хотела, чтобы мы не участвовали в этом цикле, не множили насилие, избивая их за то, что они избивали нас. Ну, просто понимаете, если они в тюрьму попадут, что с ними в тюрьме будут делать… Если и ждет нас светлое будущее, идеальное, которое я себе представляю, в этом будущем будут реабилитационные центры и для пострадавших от абьюза, и для тех, кто его воспроизводит в семье, на государственном уровне, во всякого рода институциях.

Я бы хотела, чтобы мы таким людям тоже предлагали поддержку и помогали им справляться со своей агрессией и со своей болью, которую они выливают на других. Чтобы они стали более продуктивными членами общества, а не такими вот элементами, которые молодых девушек избивают без капли сожаления.

Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.