Юлия Галямина — один из последних популярных оппозиционных политиков, кто по состоянию на август 2023 года остается в России. Ее саму и ее движение «Мягкая сила» признали «иноагентами», лишив таким образом возможности участвовать в выборах, заниматься агитацией и образовательной деятельностью. При этом Галямина продолжает выступать против Путина и российского вторжения в Украину. Она провела 30 суток под арестом за «призыв» выйти на акцию против войны. Позже инспекция ФСИН вручила Галяминой предупреждение о возможной замене условного срока на реальный. Что в таких условиях остается оппозиционеру в России? Об этом с Галяминой поговорил редактор «Холода» Максим Заговора.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Это сокращенная и отредактированная версия интервью из нового видеопроекта «Холода» «Мы здесь власть». В нем мы разговариваем с политиками, которые, как нам кажется, будут бороться за власть после Путина. Полную версию интервью с Юлией Галяминой смотрите на ютуб-канале «Холода».
Мы только начали серию интервью с политиками, которые, как нам кажется, будут бороться за власть после Путина, но уже столкнулись с гендерным дисбалансом. Почему в российской политике так мало женщин?
— Ну, во-первых, буквально потому, что мало женщин занимается политикой. Оно и понятно: заниматься политикой сложно, страшно и совершенно непонятно как. А во-вторых, потому что медиа мало обращают внимания на тех женщин-политиков, которые есть. Про них очень мало говорят и очень мало пишут.
Но ведь современный политик, как правило, сам себе медиа. Если громко заявить о себе в социальных сетях или в том же ютубе, никакое медиа не сможет это проигнорировать.
— Зачастую у молодых политиков, а тем более женщин, нет ресурсов, чтобы сделать свое собственное медиа. Ты начинаешь делать медиа, и тут же тебя признают «иностранным агентом», как случилось с движением «Мягкая сила», как только мы немного раскрутились.
Но это же не специальные женские риски. Ограничения и репрессии точно так же касаются и мужчин.
— Да, но для женщин это особенный удар. У женщины — дом, дети, ответственность за это все. Если мужчину-политика посадят в тюрьму, то с его детьми останется женщина. А если женщину посадят, то неизвестно, кто останется с ее детьми. Поэтому женщины стараются меньше рисковать. Тем более что сейчас рисковать вообще нет смысла. Раскручиваться и заниматься политикой — так себе занятие. Вложение ресурса в политику неперспективно. У тебя перекрыты каналы коммуникации, у тебя очень ограниченные возможности, чтобы говорить, очень ограниченная аудитория. Все это надо будет делать, когда появятся возможности. Сейчас мы должны думать прежде всего о будущем, готовить кадры, а не идти в политику при авторитарном режиме.
Разве авторитарный режим не самое время для протестной политики? Мы видим, как оппозиционные политики сейчас значительно увеличили свою аудиторию. По крайней мере медийную.
— Я уверена, что это уехавшие смотрят уехавших. Достучаться до обычных людей в России достаточно сложно. Раньше у нас были нормальные политические инструменты: выборы, пикеты, митинги. Ютуб — это хорошо, конечно. Но для политики он всего лишь вспомогательный инструмент. Политик должен встречаться со своими избирателями. Мы не можем говорить, что политик — это медиа. Нет, медиа — это медиа, а политик — это политик. Политик решает проблемы людей, он предлагает своим избирателям реальные решения, но сейчас для этого просто нет условий.
Я очень рада за всех, чьи ролики смотрит большая аудитория, но это никак не конвертируется в настоящее политическое влияние. Это просто ролики. Я очень уважаю и люблю Илью Яшина, но недавно общалась с обычным человеком, мы разговорились, и я упомянула Яшина. А этот человек говорит: «Да, знаю его, это такой блогер». Понимаете? Даже Яшина люди не воспринимают как политика, а воспринимают как блогера. Потому что политик — это человек, который выдвигает политические требования. Но сейчас, повторюсь, это делать практически невозможно.
Вы часто говорите, что основа политики сегодня — это муниципальная политика. Что может сделать муниципальный депутат?
— Да, муниципальная политика — самая главная, потому что она ближе всего к людям и она прежде всего людям и нужна.
Что могут сделать муниципальные депутаты? Защищать людей. Вы помните, наверное, историю Алексея и Маши Москалевых в городе Ефремове. Кто поднял всю волну? Две активные женщины: одна из них — муниципальная депутатка Ольга Подольская, а вторая — доярка Елена Агафонова, которая в итоге получила статус «иноагента». Это первая и, думаю, последняя доярка-«иноагент» в нашей стране.
Так вот, они помогали Маше и Алексею и защищали их — и в итоге эта история закончилась, конечно, не самым благоприятным образом, но могло быть гораздо хуже. Машу все-таки не отправили в детдом.
У нас есть депутатка Анна Черепанова, которая в Новгороде создает постоянный шухер для власти и добивается очень многих важных вещей. Сейчас она занимается контролем за реализацией программы по поддержке пожилых людей. Она активно выступает за мир и пойдет под этим лозунгом на ближайшие выборы.
Муниципальные депутаты помогают людям вокруг себя и вовлекают других в политическую деятельность — это самое главное, что может делать политик. В чем причина войны? В авторитарном режиме. В чем причина авторитарного режима? В том, что люди не участвуют в политике. Не в том проблема, что у нас мало Алексеев Навальных, а в том, что люди даже на уровне своего дома не готовы участвовать в политике, управляющего выбрать. Так что самое главное, что делают муниципальные депутаты, — вовлекают людей в политику.
И я как человек, который вырос из муниципальной политики, не могу представить себе политическую жизнь без прямого разговора с конкретными людьми. Вживую.
Оставаясь в России, оппозиционный политик неминуемо принимает ограничения в средствах своей политической борьбы. Даже на уровне языка, потому что много чего просто нельзя говорить.
— Ну вот уехавшие не ограничены, и чего они добились? Все сейчас ограничены. Одни в языке, а другие в доверии. Я выбираю ограничение в языке. Знаете, есть сказка про дудочку и кувшинчик — либо одно, либо другое. Я хочу сохранить доверие. Это потенциал, который можно использовать в будущем. В этом смысле Илья Яшин находится в наилучшей ситуации.
Да уж.
— У него есть и доверие, и аудитория, и нет ограничений по языку. Как он сказал на суде: «Что вы со мной сделаете — в тюрьму посадите?» Он может говорить что хочет. Но он сидит в тюрьме. Он платит очень высокую цену за этот разговор. Илья — молодой человек, надеюсь, он выйдет на свободу здоровым и несломленным. Я как женщина старше его боюсь, что, если бы я попала в тюрьму, это бы сказалось фатально на моем здоровье и никакой политической карьеры потом я бы уже не построила.
А вы не считаете, что политик, который имеет возможность называть черное черным, белое белым, а войну войной, даже находясь на дистанции от своей аудитории, все равно сохраняет ее доверие? И именно за счет возможности говорить что думает он может эту аудиторию увеличить?
— Ерунда. Это так не работает. Эти люди агитируют Красную армию за Красную армию. Никого нового они не переубедят. Пускай у человека миллион подписчиков, пускай два — но это два миллиона самых радикальных антивоенных активистов.
У нас какая структура сейчас в обществе: примерно 30% — против, примерно 30% — за, и есть еще 30–40%, которым пофиг. 30% из взрослого населения России — это 30–40 миллионов человек. И одна пятая из них — это люди с наиболее радикальной и яркой антивоенной позицией. Вот эти люди и слушают все эти каналы, убеждают друг друга и получают одну и ту же информацию. Расширение этой аудитории — очень медленный и сложный процесс. Хорошо, что такая радикальная антивоенная точка зрения существует, но чтобы к ней прийти, надо проделать огромный путь. Невозможно с нейтральной позиции сразу перепрыгнуть в радикальную. Нейтральное большинство боится этого радикального языка. Люди, находящиеся за границей, используют язык, который отталкивает это большинство. Им кажется, что он предательский. Ну и потом: почему эти люди уехали, почему я должен им доверять, они же меня бросили.
Должна быть более умеренная риторика, чтобы люди нашли в этой риторике себя. Я — вот здесь. Я объясняю людям, что то, что происходит, невыгодно России, что каждый из нас из-за этого что-то теряет. Но это совершенно другой язык, чем тот, что используют крайние силы с обеих сторон.
Работа с языком — это ваша профессия. Вы преподаете, пускай неформально, политическую лингвистику. Что это такое?
— Это лингвистика, которая изучает коммуникацию в политической сфере. Она имеет очень много разных ответвлений и подсистем. Начиная от риторических приемов, которыми пользуются политики, заканчивая манипуляциями, которые используют псевдожурналисты на Центральном телевидении. Мы изучаем их с помощью лингвистических и семиотических теорий.
А практическая польза этой науки — возможность понять политика по тому, как он говорит?
— Тут есть несколько практических польз. Первая касается самих политиков. Политическая лингвистика помогает им выстраивать речь убедительно — так, чтобы люди тебе поверили. А практическая польза для общества — научиться распознавать вранье, грубо говоря. Понять, манипулируют тобой или нет. Есть ли у политика и пропаганды скрытые цели и в чем они заключаются.
То есть у разных политиков разные картины мира, это нормально. Мы можем уважать человека с той картиной мира, которая нас совершенно не устраивает, если она искренняя. А есть люди, которые говорят одно, а цели у них совершенно другие. Вот когда нам говорят, что цели «СВО» — это денацификация, демилитаризация и борьба с НАТО, мы должны понимать, что это вранье, а реальная цель — сохранение Владимиром Путиным личной власти. Но мало просто понимать. Если мы это понимаем и просто так говорим — мы неубедительны, а когда мы показываем, как это устроено с точки зрения языковых примеров, мы становимся убедительны.
Давайте приведем эти примеры. Какие приемы использует в своих речах Путин?
— Да все приемы он использует. Это разговор примерно на 20 лекций. Но если коротенько, я бы отметила важные приемы: это фреймирование — то есть человек создает выгодные ему фреймы происходящего; это использование эмоционально окрашенных слов; это демагогические рассуждения; это навешивание ярлыков — когда какому-то явлению приписывается яркий ярлык и дальше только так это и называется; это нарушение постулатов Грайса — когда тебе обязательно что-то недоговаривают или, наоборот, говорят много лишнего.
А что насчет оппозиции? Какие приемы использует в своих выступлениях Алексей Навальный?
— Я не изучала его риторику подробно, но могу рассказать об одном примере. У меня была научная статья про «партию жуликов и воров». Это как раз называется «навешивание ярлыка» — классический манипулятивный прием. Но манипуляция со стороны людей, у которых есть доступ к официальному дискурсу, и манипуляция со стороны тех, у кого этого доступа нет, имеют очень разный вес.
Какое место в послевоенной политике вы видите для себя?
— Я всегда говорю, что для того, чтобы чего-то добиться в политической, да и не только политической, жизни, вам нужно уметь мечтать. Мечтать не абстрактно, а конкретно: кем вы будете, что вы будете делать и даже как вы будете выглядеть. Я свою мечту визуализировала. Я вижу себя лидером фракции, связанной с женским движением и с местным самоуправлением. Эта фракция присутствует в Госдуме. Я стою на трибуне в красном платье. Мы победители на выборах и создаем коалиционное правительство.
