Чеченская Республика — особый регион России. Законы здесь работают выборочно, а власть силовиков и приближенных главы республики Рамзана Кадырова безгранична. Простые люди вынуждены хранить свои отличающиеся от мейнстрима интересы или ориентацию в строгом секрете и молиться, чтобы об этом никто не узнал. Так было и с Евой Юсуповой (имя героини изменено по ее просьбе) — лесбиянкой, матерью двоих детей. Годами она успешно скрывала свою ориентацию — до тех пор, пока ее дочь не попалась в школе с аниме-картинками: изображения вызвали вопросы у муллы, привели к разбирательствам у полицейских, дело дошло до угроз, и семью вынудили покинуть Чечню. «Холод» поговорил с Евой и публикует ее историю.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Я родилась в Чечне. Мой отец — чеченец, мама — русская. В 1999 году мы уехали на время из-за войны — ездили по всему Ставропольскому краю, постоянно перебирались с места на место. Мама при этом продолжала работать в Чечне сменами: она могла месяц быть там, потом приехать на две недели домой и уехать обратно. В 2006 году, когда я окончила школу, у мамы нашли рак. Вопрос о моей самостоятельной жизни в Ставропольском крае даже не стоял: мама очень не доверяла мне в этом возрасте. Ей казалось, что, если я буду одна, я сопьюсь или сколюсь. Поэтому я вернулась обратно в Чечню.
Всю жизнь мне внушали, что женщина должна быть при мужчине, что у женщины должен быть муж, а она должна быть крепким тылом. Когда мама заболела, она постоянно говорила: «Тебе надо, чтобы за тобой кто-то присмотрел после того, как меня не станет». Поэтому меня очень быстро выдали замуж — в 17 лет. Для первого мужа я была просто молодой и красивой девушкой, то есть как мебель. От него я ушла на восьмом месяце беременности. Сказала, что мама болеет и за ней некому присмотреть. После этого так и не вернулась. Ребенка оставили со мной. У дочери был глиоз (изменение клеток мозга в ответ на повреждение центральной нервной системы. — Прим. «Холода»), и мне надо было ходить с ней по врачам. Первый муж не пытался забрать ребенка и с ним как-то контактировать.
После этого я долгое время была одна. В 2016 году, когда у меня уже появился доступ к какой-то информации, я начала осознавать свою ориентацию. Тогда я познакомилась с девушкой и поняла, что все это время сама себе врала. Например, когда я начала испытывать чувства к своей школьной подруге, мне казалось, что это какая-то подростковая прихоть. Мне никто не рассказывал, что другая ориентация — это нормально. Девушка, с которой я познакомилась, была глубоко в исламе, и мы решили, что все это от лукавого, что все это испытание, которое нам дает Всевышний. Мы расстались на какое-то время, я покрылась — надела хиджаб.
Себе я внушила, что сейчас заживу той жизнью, которой мне велел Всевышний, и буду нормальной гетеро-девушкой, которая построит семью по исламу. Я снова вышла замуж и забеременела вторым ребенком, но быстро поняла, что так жить я совсем не могу. На втором-третьем месяце беременности мы с мужем разошлись. Мне повезло, он очень адекватно отреагировал — видимо, догадывался обо всем — и не стал забирать ребенка, как это модно у нас в Чечне.
В тот момент я поняла, что не могу дальше прикрываться религией, что против себя не пойдешь. Ты просто ощущаешь, что живешь не своей жизнью. Это страшно: постоянная депрессия, ты в раздрае сама с собой, пытаешься залепить это пластырем, но это не работает. Я поняла, что, если буду продолжать так жить дальше, я так и буду несчастной и в конце концов либо напьюсь таблеток, либо выберу ту жизнь, которую хочу. Пусть я потеряла много лет, но я буду в гармонии с собой. И я вернулась обратно к своей девушке.
Наверное, я лесбиянка, но я просто люблю одну женщину долгое время. Это какая-то отдельная ориентация. Я ездила к ней — она из другой республики Северного Кавказа, — она приезжала ко мне. Понятно, что мы создавали видимость, что мы очень хорошие подружки. А все остальное — за закрытыми дверьми, чтобы соседи не увидели и не услышали. Все это похоже на шпионский фильм. Это очень тяжело. В Чечне ориентацию всегда скрываешь, потому что, если ты кому-то говоришь об этом, ты даешь этому человеку козырь в руки. По сути, этот человек волен делать с тобой все что угодно. Человек может навредить тебе даже неосознанно: может где-то это сболтнуть, а учитывая, что родственные связи очень распространены, за это уцепятся, и через вторых-третьих лиц рано или поздно эта информация попадет в руки тех, кто ей воспользуется, и за тобой придут.
В какой-то момент кажется, что ты привыкаешь, думаешь, что так можно существовать. Но потом, когда оглядываешься назад, думаешь: «Как я вообще могла существовать в этом?» Мы не смогли уехать вместе, когда меня начали преследовать, и теперь ждем момента, когда сможем воссоединиться без оглядки на все сложности.
«Моя дочь всегда ориентировалась не на эту маленькую республику, а на мир»
У моей старшей дочери Алины (сейчас ей 15 лет, имя изменено. — Прим. «Холода») с детства не возникало вопросов, нормально ли, что есть люди разных ориентаций. Когда она была совсем маленькая, она меня спросила: «Как я пойму, кого я люблю, если я еще не влюблялась? Девочек или мальчиков?» То есть это для нее было абсолютной нормой. Когда она стала старше, мы начали проговаривать, что главное, чтобы ей было комфортно. Я говорила, что как мать поддержу ее в любом случае, потому что мне важно, чтобы она была счастлива. Когда приезжала моя девушка, она видела, что я счастлива.
Но долгое время я не могла объяснить ей, почему люди в республике не приемлют это как норму — с этим было тяжелее. Я говорила, что это вбитая людям в голову установка, что это агрессивная политика, которая транслируется властями.
Мы постоянно обсуждали, что нужно быть аккуратной, это заучивалось как мантра. Когда начали всплывать публикации о том, что в Чечне преследуют геев (впервые о массовом преследовании геев в Чечне стало известно в апреле 2017 года из материала «Новой газеты». — Прим. «Холода»), мы с ней отложили деньги на всякий случай. Я объяснила своему ребенку, что если меня заберут, если я вдруг пропаду, то она должна связаться с моей девушкой и уехать с младшей сестрой. У нее всегда был четкий план.
Она понимала, что то, что говорят в школе, — это пропаганда. Когда началась война в Украине, она была ошарашена, как это вообще возможно, и мы с ней говорили об этом дома. Мне очень повезло, что мы с ней всегда были на дружеской волне. Моя дочь всегда ориентировалась не на эту маленькую республику, а на мир. У нее хватало смелости выглядеть не так, как все.
С 18 лет я очень хотела сделать пирсинг и сделала его, только когда моя дочь пошла и проколола себе бровь. После этого я тоже сделала себе пирсинг: она придала мне смелости. В школе на пирсинг дочери была очень бурная реакция — просили его снять, — но мы просто нашли альтернативу: она стала клеить пластырь на бровь. Даже ко мне — на тот момент я была еще покрытая в хиджабе — подходили дяденьки на улице и пытались до меня донести, что пирсинг надо снять.
Один мужчина, который ехал со мной в маршрутке, вышел на моей остановке и сказал: «Вы знаете, что нельзя? Вы должны быть мне благодарны, что я не начал говорить это в маршрутке при всех и вас публично не опозорил». Вот такой он хороший и замечательный, хотя в самой религии нет запрета на пирсинг, но люди об этом не знают. Много раз ко мне подходили люди и в торговом центре, где я работала, говорили: «А что подумают туристы о нас?» Я говорю: «О чем? О пирсинге? Туристы?» Меня спасало то, что я была в хиджабе. Его я перестала носить, когда мы уехали из Чечни. Снять его, находясь там, у меня не хватило смелости, потому что я бы столкнулась с осуждением.
«Аниме-культура в Чеченской Республике — это одно из зол»
В октябре 2022 года у Алины — она училась тогда в седьмом классе — нашли в телефоне картинки с аниме. Телефон в школе решили проверить, потому что у дочери случился конфликт, а «хорошие девочки конфликтовать не могут». Там были изображены аниме-мальчики, которые обнимаются и целуются. Понятное дело, что для нашей республики это нонсенс. Это значит, что подросток если и не состоит в ЛГБТ-сообществе, то по крайней мере ему симпатизирует, а это уже является причиной, чтобы начать разбирательства, что происходит в семье.
Нам очень повезло, потому что эти картинки не заскринили и не засняли на телефон. Когда дочь вернулась из школы и рассказала обо всем, мы успели телефон почистить и как-то подготовиться морально. На следующий день нас вызвали в школу, были разбирательства. Вроде бы как за неимением чего-то в телефоне нас оставили в покое, но поставили на карандаш. А учитывая, что мой ребенок выглядит для республики «неподобающим образом» — одевается как мальчик, носит короткую мужскую стрижку, пирсинг, — это все наводит завучей и духовников на мысль, что с ребенком что-то не так.
Аниме интересовалась не только моя дочь, это у нас семейное. Сама аниме-культура в Чечне — это одно из зол. Есть такое слово в республике — «неформалы», те, кто одевается не так, как хотелось бы, те, кто смотрит аниме, кто ориентирован, как они считают, на западные ценности. Доходит до такого, что если «высоконравственные ребята» подойдут к мальчику в футболке с аниме-принтом и захотят на него наехать, их никто не осудит. Потому что, если он «неформал», это значит, что родители недоглядели.
После этого случая фотографии моей дочери появились в пабликах и телеграм-каналах «Карфаген» и «Подвал Чечни» с подписью в духе: «Атеистка и против власти, ее внешний вид позорит республику». Я не удивлюсь, если это сделали какие-то взрослые люди. Ей очень долго говорили в школе, что она должна выглядеть как все. А учитывая, что это не возымело никакого действия, наверное, это был такой способ ее запугать.
Тогда началось масштабное разбирательство: нас вызвали в инспекцию по делам несовершеннолетних при МВД. Туда мы поехали с чистыми телефонами, потому что знали, что их будут проверять. Когда они поняли, что в телефонах ничего не найдут, они попросили, чтобы мы перевелись в школу, которая находится непосредственно под их надзором.
В инспекции нас с дочерью разделили по разным комнатам. Когда дочь завели в одну из комнат, один из инспекторов спросил у другого: «Кого ты привел?» — а тот ответил: «Я привел тебе новую жену». Естественно, мой ребенок был в жесточайшем шоке после всего этого. В тот момент я боялась не столько за себя, сколько за своих детей, потому у тех людей нет понятия, что это ребенок. Меня в инспекции спрашивали, почему я одна, не при мужчине, почему порвала связи с отцами дочерей. Рыться в грязном белье — наше все для республики.
Мы были сразу в роли людей, которые виноваты. Ты не потерпевшая сторона, чьи изображения выложили куда-то без твоего разрешения с каким-то текстом. Ты сейчас поймаешь огромную волну хейта. Там никто не заботится о том, что при этом испытывает подросток. Ты изначально приходишь туда в роли виновного и должен оправдаться. Разбираться с тем, кто выложил фотографии, неинтересно.
В тот же вечер [после визита в инспекцию] мне стали поступать звонки от неизвестного мужчины. Не знаю, каким образом, но они нашли материалы про мою личную жизнь — о том, что я достаточно долгое время общалась с девушкой — и начали меня шантажировать этим. Звонивший говорил, что все проблемы с ребенком — это в принципе ерунда по сравнению с тем, что они узнали про меня, поэтому я должна ему заплатить. А что может случиться [после таких угроз], все и так знают: людей пытают в подвалах отделений полиции за ориентацию, политические взгляды, любое отхождение от «нормы».
«Почему я не сделала этого раньше?»
В начале февраля 2023 года, спустя три месяца после того, как случилась эта ситуация, мы уехали, а через несколько дней после отъезда мне позвонил участковый и сказал, что нас ищут сотрудники в форме. Я не знаю, по какому поводу.
Я не очень смелый человек. Я была в паническом ужасе, когда мне сказали, что знают, что я общаюсь с девушкой, что она ко мне приезжает. Дочь сразу же все поняла. Когда я начала собирать вещи, она спросила: «Мы уезжаем?» И я ответила: «Да. Мы с тобой в опасности, и я не могу рисковать». После этого она стала собирать вещи вместе со мной. Младшей дочери, которой четыре года, я ничего не говорила. Для нее самое главное, чтобы она была вместе с нами.
Сейчас я прекрасно себя чувствую. Когда ты из этого вырываешься, начинаешь ловить себя на мысли: «Почему я не сделала этого раньше? Почему я столько времени пыталась примириться с этими обстоятельствами?» Я чувствую себя как ребенок, который только-только начинает познавать мир. Я настраиваюсь на то, что начинаю новую жизнь без страха, без каких-либо сожалений, попыток подавить саму себя. Это прекрасное чувство, когда ты начинаешь чувствовать свободу.
Пока у тебя существует иллюзия комфорта, тебе страшно что-то поменять, куда-то уехать. Но в один момент иллюзии рушатся, как воздушные замки, и ты понимаешь, что должен бежать, чтобы остаться в живых. С семьей мы не выходим на связь. Главное, чтоб их не трогали, чтобы у них не было никаких проблем. А на меня и мою жизнь, я думаю, им по барабану. Думаю, что, если бы родственники узнали, почему я пропала, они бы сразу от меня отказались.
В Чечне я училась на юридическом факультете — это был выбор моей мамы. Университет я не закончила, но об этом не жалею. Уже в осознанном возрасте я поняла, что хочу попробовать режиссуру. Не знаю, получится ли это — сейчас я живу моментом и не заглядываю вперед, — но, возможно, я смогу позволить себе такую роскошь. Я бы хотела снять фильм о парне с Северного Кавказа, мама которого узнает о его ориентации, принимает его и помогает уехать.
