«Там нет Украины!» — радостно заявляет Владимиру Путину председатель Конституционного суда Валерий Зорькин, нашедший у себя в закромах копию французской карты XVII века. Путин соглашается — никакой Украины не существовало до создания УССР. Так поддерживается пропагандистская теория о том, что Украина (как и некоторые другие страны) не имеет права на суверенность, потому что не имела ее несколько веков назад. Но когда появилась сама концепция государственного суверенитета? Как история страны влияет на ее статус в современной международной политике и влияет ли вообще? По просьбе «Холода» на эти вопросы отвечает преподаватель РАНХиГС, ведущий подкаста «Это базис» Александр Замятин.
В исторической политике путинизма важную роль играет отрицание суверенной государственности и наций у некоторых стран и приписывание России «тысячелетней истории». Опровергая эту позицию как исторически недостоверную, следует помнить, что государства и нации как таковые начали появляться гораздо позже, чем принято думать. Разбираемся, почему, несмотря на это, мы склонны приписывать им универсальные трансисторические свойства и использовать их в политической аргументации.
Как рождались государства
Мы привыкли представлять политическую историю мира с помощью карты, разделенной границами на отдельные участки с национальными флагами, обозначающими государства. Ход глобальной истории в этом случае представляется движением границ и сменой флагов. Однако этот образ вводит нас в заблуждение. Национальные государства начали формироваться относительно недавно, менее 400 лет назад, и заняли большую часть мира только во второй половине XX века. Кроме того, этот процесс начался в специфических условиях Западной Европы и, преимущественно силой, был распространен на остальной мир. Рассмотрим отдельно два компонента национального государства как основной политической категории современности.
Сам термин «государство» (the state, l’etat, lo stato, Staat) начинает систематически использоваться только в XVI–XVII веках такими политическими философами, как Жан Боден, Гуго Гроций и Томас Гоббс. Они предвкушали появление политической системы, которая начнет воплощаться в жизнь на территории Европы после Вестфальского мира 1648 года (итог Тридцатилетней войны в Священной Римской империи, с которым начала оформляться новая система международных отношений в Европе. — Прим. «Холода»). В последующие 300 лет понятие «государство» полностью захватит наше политическое мышление и станет родовым по отношению к любым политическим образованиям (политиям). Автономные политии существовали и до этого, но в виде королевств или княжеств (regnum), городов (civitas, polis или city), республик (commonwealth или respublica), империй (imperium) и др. Теперь мы считаем их разновидностями государства, что влечет некоторые ошибки в понимании их природы.
Разумеется, дело здесь не только в словоупотреблении, но прежде всего в понятийном содержании. Немецкий социолог Макс Вебер в своем масштабном исследовании «Хозяйство и общество» выделил общее понятийное ядро для всех известных исторических форм политий — «насильственное утверждение организованного господства над территорией и населяющими ее индивидами». Среди всех форм политий государство, по Веберу, отличается двумя чертами. Во-первых, оно обладает монополией на насилие на некоторой территории, то есть эффективно не допускает насилие со стороны любых других групп и индивидов. Во-вторых, эта монополия признается необходимой (почти) всеми людьми на данной территории, то есть обладает легитимностью. Этому соответствует знаменитое определение государства у Вебера — «сообщество, которое внутри определенной области претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия».
Применяя понятие государства к Древнему Риму или городам Ганзы, мы впадаем в анахронизм и рискуем приписать им те свойства, которыми они не могли обладать. Так, например, средневековые монархи во Франции и Англии не имели возможности запретить феодалам строить замки и обороняться от их вооруженных сил, поэтому их нельзя считать «главами государств». Также они не могли удерживать и монополии на сбор налогов и юстицию, без которых мы тоже едва ли можем говорить о государстве. В связи с этим не могло существовать и определенных территориальных границ распространения верховной власти того или иного властителя, с помощью которых мы воображаем государства сегодня.
Появление таких монополий сильно меняет представления самих людей о политике, поэтому, читая исторические документы, нужно иметь в виду, что их авторы и современники могли не иметь представлений о государстве и суверенитете, а приписывание им таковых искажает их смысл. Так, например, устоявшиеся в русском языке переводы диалога Платона «Πολιτεία» (лат. «Res Publica») как «Государство» или сочинения «Il Principe» Макиавелли как «Государь» пользуются дурной славой у современных историков и социальных исследователей: если переводчик ошибся в заголовке, то можно ожидать множества других некорректных переводов внутри, которые существенно меняют смысл написанного. Понимание этого в исторической науке появилось в 1970-х годах благодаря работам Квентина Скиннера и его коллег, но до сих пор не попало в общеобразовательные программы по существенным причинам, о которых я еще скажу в конце.
Таким образом, государство и суверенитет были содержательной политической новацией XVII века, а не просто новыми терминами для обозначения старых сущностей. Этим максимально сжатым экспресс-пересказом общих мест из современной политической теории я хочу показать, что рассуждения о любой государственной преемственности в обоснование суверенитета фундаментально ограничены последними тремя-четырьмя веками. Похожая ситуация сложилась вокруг понятия нации.
Изобретение наций и национализма
Как и государства, нации сегодня тоже часто представляются людям универсальными сущностями, имеющими естественные истоки и уходящими корнями в глубокую древность. Категория нации пронизывает всю современную культуру от анекдотов («Заходят как-то русский, американец и немец в бар…») до публицистики всех уровней («Договорятся ли американцы с китайцами?»). Тем временем нация тоже является новым по историческим меркам понятием и явлением: нации начали складываться в Европе только в конце XVIII века.
Еще 60 лет назад в социальных науках господствовала примордиалистская теория, согласно которой нации и этносы — это естественно сложившиеся общности людей, которые возникают и развиваются объективно на основе биологических и/или культурных процессов. С этой точки зрения нации не появляются в XVIII веке, а лишь переходят в новую стадию своего становления. Некоторые нации достигли в этом успехов, а некоторым это еще предстоит. Есть множество разных версий примордиализма, которые порождают разные национализмы от радикальных расистских до более толерантных «гражданских». Все они исходят из предпосылки объективного существования (врожденных или приобретенных) национальных различий между людьми и ставят нацию в центр политической идентичности.
В последние десятилетия примордиализм ставится под сомнение конструктивистами, которые показывают, что многие национальные и этнические черты именно изобретались и насаждались искусственно. Большой вклад в конструктивистские исследования внес классик исторической науки Эрик Хобсбаум, который ввел концепцию «изобретения традиции». Хобсбаум показал, что многие атрибуты наций, которые мы воспринимаем как освященные древностью, были сконструированы всего 100–200 лет назад. К «изобретенным» традициям относятся, например, церемониал британской монархии (разработан в конце XIX века) и многие известные элементы японской культуры (придуманы в ходе Реставрации Мэйдзи во второй половине XIX века).
Конструктивистский подход демонстрирует убийственную для любого национализма и консерватизма вещь, которую прямо формулирует Хобсбаум: «Специфика “изобретенных” традиций заключается в том, что их связь с историческим прошлым по большей части фиктивная. Говоря коротко, эти традиции представляют собой ответ на новую ситуацию в форме отсылки к ситуации старой. Или же они создают себе прошлое путем их как бы обязательного повторения». Это особенно актуально для постсоветской России, которая прошла через несколько попыток конструирования новой национальной идеологии (праздники 12 июня и 4 ноября — их следы) и прямо сейчас переживает еще одну в предельно жестокой и разрушительной форме.
От прошлого к будущему национальных государств
Сегодня нам очень трудно представить мир без наций и государств, разве что в образах примитивных доисторических поселений. Однако современные исследования государства и национализма позволяют увидеть, что это лишь ограничение нашего политического воображения, которое дает искаженные представления о бо́льшей части истории человечества. Если государств и наций не было в относительно недавнем прошлом вопреки распространенным представлениям, то их может не быть и в будущем на следующих этапах развития человечества.
Остается один важный вопрос: почему национальные государства продолжают быть главными категориями нашего мышления о политике, несмотря на их разоблачение в социальных науках? Критические теории государства и национализма так и не вошли в обыденное знание, а упомянутые выше положения до сих пор звучат экстравагантно за пределами академических стен. Предполагаю, что на то есть гораздо более глубокие причины, чем инерция обыденного знания по отношению к научным открытиям.
Как пишет социолог Вадим Волков (его книгу «Государство, или Цена порядка» я горячо рекомендую как введение): «Современное государство производит и навязывает мыслительные категории, включая те, посредством которых следует осмыслять его само. Это проецирование представлений при помощи языка, символов, различений является неотъемлемой частью господства, modus operandi государства». Иными словами, государство обладает не только названными выше монополиями — оно также захватило наше политическое воображение. Для его осмысления нужно занять достаточно сильную критическую дистанцию, на которой становится возможно радикальное сомнение в навязываемых им категориях. Это доступно ученым, но плохо совместимо с повседневной жизнью всех остальных людей.
Более того, государство активно блокирует развитие альтернативных ему политических форм. В частности, это можно видеть по истории насаждения национальных государств за пределами Западной Европы и Северной Америки. Национальное государство появилось в Европе в специфических исторических условиях и затем экспортировалось в ходе колонизации и деколонизации. Далеко не везде искусственное прививание национального государства оказалось успешным. Так, например, «нарезка» границ в Африке под колониальные администрации, которые после деколонизации должны были эволюционировать в суверенные государства, обернулась в некоторых местах хаосом и насилием.
Лишь в конце XX века постколониальные исследования позволили сформулировать ту труднопостижимую мысль, что национальное государство не является венцом политического развития человечества и вообще может подходить не всем человеческим сообществам. В мире есть много мест, в которых национальные государства так и не установились, но, напротив, встретили серьезное сопротивление. Такие места в Юго-Восточной Азии, например, описывает антрополог Джеймс Скотт. Но гораздо больше примеров силового подавления попыток организации постгосударственных сообществ. Пожалуй, самую драматичную мы сейчас можем наблюдать в Рожаве, где курды борются за автономное самоуправление сразу с несколькими государствами.
В то же время следует помнить, что за последние 100 лет было несколько громких прогнозов отмирания государства. Первый масштабный проект преодоления государства заявили большевики в России в 1917 году, и, как мы знаем, он обернулся своей полной противоположностью — рождением невиданного по мощи тоталитарного государства. Которое, впрочем, не прожило и 70 лет. Затем в 1990-х появилась сильная вера в глобализацию и наднациональные структуры, которые должны были заменить суверенные национальные правительства. В некоторой степени это действительно произошло. Например, ЕС лишил свои государства независимости в экономической политике. Однако спустя 30 лет это все еще нельзя назвать концом национальных государств.
Сегодня в мире существует два глобальных вызова, с которыми, судя по всему, не могут справиться национальные государства: экологическая безопасность и социально-экономическое неравенство. Предположу, что для ответа на эти вызовы человечеству придется преодолеть национально-государственную парадигму и изобрести новые формы политической жизни.