Ровно год назад Марина Овсянникова ворвалась в эфир программы «Время» с плакатом «Остановите войну. Не верьте пропаганде. Здесь вам врут» и несколько секунд простояла с ним за ведущей Екатериной Андреевой. С тех пор Овсянникова лишилась двух работ (на Первом канале и в немецкой газете Die Welt), была ограничена в родительских правах, стала фигуранткой уголовного дела, сбежала из-под домашнего ареста, нелегально покинула Россию и пропала из информационного поля. Фарида Курбангалеева поговорила с Овсянниковой о том, как она пересекала границу, находясь под следствием, чем занимается во Франции и что думает о своей акции год спустя.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Как вы смогли сбежать из-под домашнего ареста, а затем и из России?
— Оставалось совсем немного времени до суда, и мой адвокат Дима Захватов постоянно говорил мне: «Беги! Спасай себя, спасай своего ребенка, они тебя обязательно посадят».
Одной ночи в спецприемнике мне было достаточно, чтобы понять, что мне туда не надо. Перед этим ко мне ворвались с обыском в шесть утра — перерыли весь дом, напугали спящую дочь, допрашивали в СК, потом кинули на Петровку, там раздели, обшмонали и заснули в одну камеру с убийцей, которая грохнула двух мужиков, уже отсидела 10 лет и опять кого-то зарезала. Она курила одну сигарету за другой, а у меня непереносимость табачного дыма, и я задыхалась так, что уже просто теряла сознание. А она говорила: «А че ты переживаешь? Тебя сейчас посадят в СИЗО, а там все 40 человек сидят в одной камере и курят». Когда меня выпустили под домашний арест, я дышала и не могла надышаться.
При этом я чувствовала, что обстановка накаляется. Возле въезда в мой коттеджный поселок начали дежурить серые машины. Я подхожу к охраннику, спрашиваю: «А это кто?» А он говорит: «А что, вы не знаете? Они уже третий день за вами следят». Девочке, которая помогала снимать мой протест на Софийской набережной, позвонил следователь и вызвал ее на допрос. Они хотели привлечь ее то ли как свидетеля, то ли как соучастника преступления. Потом ФСИН начала фиксировать все мои «нарушения режима» — например, когда я выбегала во двор [частного дома] забрать собаку. Они стали собирать эти «нарушения», а я понимала, что дальше сто процентов будет тюрьма. При этом следователь не пускал меня на суд по моим детям (бывший муж Марины Овсянниковой, сотрудник RT Игорь Овсянников, подал на нее в суд, потребовав лишить родительских прав и передать ему опеку над детьми. При этом сын хотел остаться в России с отцом, а дочь — уехать с матерью в Европу. — Прим. «Холода»).
Мой бывший муж забрал у меня дочь и не отпускал ее, он говорил, что я дурно влияю на ребенка. Я сидела под замком у себя в доме по решению Следственного комитета, а мой ребенок сидел по распоряжению отца у него в квартире. И нам не давали даже общаться. Бывший муж сказал дочери: «Твоя мама — преступница, ты ее никогда не увидишь».
Как вы воссоединились с дочерью?
— В итоге моя дочь скачала себе на телефон приложение «Яндекс.Такси», вызвала машину и убежала от папы ко мне. И мы с ней держали оборону, потому что ко мне приходила опека и милиция. Но они не могли изъять ребенка, потому что в то время я не была ограничена в родительских правах. Постановление о частичном ограничении моих родительских прав пришло позже — в октябре.
Когда дочь уже была со мной, мы вместе активно начали планировать побег. Дима Захватов думал, как нас переправить в Европу, — вариантов было немного. У дочери не было никаких документов, так как отец наложил запрет на ее вывоз за границу и нам отказались делать загранпаспорт. Мы подключили к этой истории «Репортеров без границ».
Мы долго не могли понять, как бежать, потому что все отказывались брать женщину с ребенком, говорили: да, можно идти через белорусские леса, но это 20 километров по болотам, это должен быть сильный мужчина. В итоге мы нашли путь, но я не могу сказать, какую страну мы использовали. Могу только сказать, что мы бежали в ночь с пятницы на субботу, когда наши правоохранительные органы отдыхали. И у нас было ровно два дня на то, чтобы покинуть территорию России.
Можете описать, как вы технически уезжали из России?
— Мы сменили семь автомобилей, последний застрял в грязи — была кромешная тьма, мы выскочили в голое поле. Оно внезапно оказалось перепаханным. Мы упали в эту грязь, потому что идти по ней было невозможно. Дима нам до этого говорил, что придется пройти до границы метров 700–1000 и нас там встретят. Но все оказалось не так. Мы плутали ночью по этому вспаханному полю с вещами. С нами был сопровождающий, но не работала сотовая связь, и он искал дорогу буквально по звездам. Он говорил: «Смотрите, мы идем на хвост Большой Медведицы», а я отвечала: «Какой, к черту, хвост!» Где-то вдалеке ездили машины пограничников и трактора, и наш сопровождающий кричал: «Ложись!» И мы падали на это вспаханное поле, а я укрывала черной курткой свои белые кроссовки, чтобы их не было видно издалека.
Это все было на пределе человеческих возможностей. Я в какой-то момент стала думать, что лучше уж вернусь в Москву и сяду в тюрьму, чем сделаю еще один шаг. Но в итоге мы вышли из низины, начался лес, и появился сигнал сотовой связи. Наш сопровождающий поймал его и смог связаться с людьми, которые ждали нас по ту сторону границы. Они нашли наше местоположение, через несколько часов мы вышли в правильную сторону и пересекли границу.
Вы решили поехать во Францию из-за приглашения Макрона?
— Прежде всего потому, что европейская часть нашего пути была организована «Репортерами без границ», а они базируются во Франции. Да, Макрон предлагал мне приехать сразу после моего протеста. Но в тот момент мне это было не нужно, потому что в отношении меня не было уголовного преследования.
Оказавшись во Франции, я подала на политическое убежище. Вначале думала, в какой стране попросить, но потом решила: пусть это будет Франция, потому что дальнейшие перемещения будут связаны с еще большим количеством времени и энергозатрат. И я могу сказать, что да, Франция спасла мне жизнь. Не только мне, но и моему ребенку.
Как бывший муж и сын отреагировали на ваш побег?
— От мужа не было никакой реакции. До моего протеста в прямом эфире мы общались, а после он заблокировал меня во всех соцсетях и мессенджерах. С тех пор не сказал мне ни одного слова, просто начал играть против меня. И я так думаю, это делалось по заказу властей, ведь он не шел на контакт ни с моим адвокатом, ни с моими друзьями. А после того как дочь сбежала, он прекратил общаться и с ней. Видимо, она тоже теперь для него враг народа.
Когда мы здесь, во Франции, три месяца не выходили на публику, я пыталась общаться с сыном, и он отвечал на мои сообщения и даже разговаривал со мной по телефону. Но как только я вышла в паблик, сразу все прекратил. Он с папой заодно и называет меня предателем семьи и предателем родины.
А сам он готов пойти служить? Не боится мобилизации?
— Я его спрашивала об этом. Он сейчас учится на первом курсе медицинского университета. Я говорю: «Ты не боишься, что туда [на фронт] отправишься?» Он отвечает: «Ну, пока я закончу университет, все рассосется». Я говорю: «Ну-ну, надейся».
Летом прошлого года вы ездили в Украину как журналист Die Welt. Кто был автором этой идеи и что вы сейчас думаете об этой поездке?
— Это была моя личная идея. Я говорила ребятам из «Вельта», что хочу там работать как независимый журналист. Что мы покажем россиянам всю правду о Буче и Мариуполе, что я сделаю классные репортажи. Он говорили: «Да-да, это будет здорово».
Конечно, это была моя большая ошибка — поехать в Украину в тот момент, потому что я видела эту ситуацию только с одной стороны — с точки зрения России. Мы с «Вельтом» хотели разбить эту кремлевскую пропаганду, я хотела работать на месте и рассказывать правду о том, что происходит в Украине. Но, к сожалению, наша задумка не удалась: в тот момент ни один человек с российским паспортом, думаю, в Украине не был уместен. Тем более с таким бэкграундом, как у меня. Украинцы называли меня пропагандистом и агентом ФСБ. Я просто очень однобоко смотрела на ту ситуацию. Сейчас я понимаю, что это ошибка и не надо было мне туда ни в коем случае ездить.
В итоге вашу пресс-конференцию в Киеве со скандалом отменили.
— Мы вначале приехали в Одессу — у меня там две двоюродные сестры живут, друзья, все было прекрасно. Потом мы встретились с американскими правозащитниками, которые работали в Украине, и они спросили, не хочу ли я присоединиться к их проекту. Я сказала, что, конечно, хочу. Они сказали: давайте организуем пресс-конференцию и об этом публично объявим. Я ответила — пожалуйста, потому что мне нечего было скрывать.
Они почему-то решили сделать эту пресс-конференцию на базе «Интерфакса». А «Интерфакс» — это пророссийское агентство. И об этом сразу же стало известно в Москве. И сразу пошла волна хейта из России. А потом ее подхватили украинские журналисты. Это приобрело такие масштабы, что служба безопасности «Вельта» сказала: «Давайте быстро эвакуируйтесь оттуда прямо завтра в пять утра». Служба безопасности отказалась нас охранять, и я бежала оттуда с одним охранником из «Вельта». Я буквально пряталась на заднем сиденье автомобиля. В общем, делать это все было глупо.
Украинцы писали в соцсетях: «Давайте арестуем пропагандистку и допросим ее прямо сейчас, она должна сидеть в нашей тюрьме, в украинской». Я даже по итогам этой поездки написала: «Определитесь, в какую же тюрьму мне сесть, в российскую или украинскую?»
А при живом общении с украинцами вы сталкивалась с чем-то подобным?
— Нет, абсолютно не сталкивалась. У меня там живут родственники, я помогаю нескольким семьям из Харькова, у которых были разрушены дома. Я общалась с пограничниками — они меня целовали-обнимали, фотографировались со мной и делали селфи, говорили: «Спасибо за поддержку».
В России вам тоже предъявляли претензии не только сторонники Путина и войны?
— Да, меня хейтили со всех сторон. Но пройдет еще несколько лет, и я останусь сама с собой, наедине со своей собственной совестью. И мне важнее, что скажет она. Я самостоятельный человек, и я знаю, что все сделала правильно. Поэтому мне не важна чья-то оценка — ни либеральных СМИ, ни пропагандистских тем более. Я пошла против всех, и слава богу, что у меня хватило сил это перенести.
В июне, после того как я узнала, что мой бывший муж хочет отобрать у меня родительские права, и начался этот удвоенный хейт, я была, наверное, на грани самоубийства. И в тот же момент меня уволили из «Вельта». Это все было в один месяц.
Но потом я взяла себя в руки и приняла решение вернуться в Россию, чего бы мне это ни стоило, и бороться за свою дочь. Это был просто ад. Вы не представляете, какой это ад был.
А почему Die Welt решил вас уволить?
— Потому что они тоже, как и я, подверглись этому двойному хейту. Их тоже начали атаковать кремлевские тролли. И тоже начали атаковать украинцы за то, что они взяли меня на работу, об этом им писали и в соцсетях, и на почту. Украинцы начали подписывать петицию, чтобы меня уволили. В общем, «Вельту» досталось очень сильно. И после той необдуманной поездки в Украину они поняли, что они не могут обеспечить мою безопасность: это было дорого, рискованно, и вообще это была неординарная история. И они сказали мне: «Ищите себе работодателя покрупнее — того, кто вас сможет охранять, потому что мы не сможем обеспечить вашу безопасность».
Когда вы получили премию Вацлава Гавела, многие тоже говорили, что это незаслуженно, а надо было наградить активиста с более серьезными заслугами.
— Это была не просто премия Вацлава Гавела, это была премия Вацлава Гавела «За креативный протест». Это то, что раньше [художник-акционист Петр] Павленский получал. Это [около] 12 тысяч долларов в норвежских кронах, и я переправила всю сумму на помощь волонтерской организации в Молдове, которая занимается вывозом беженцев из Одессы и Николаева и оказанием им медицинской помощи. Я скоро опубликую в своих соцсетях полный отчет, куда были потрачены эти деньги.
Но вы сами как считаете, это заслуженная награда?
— Знаете, после этого инцидента, если еще раз меня, не дай бог, начнут чем-нибудь награждать, я буду отказываться от всех наград. Потому что мне не нужен этот хейт. Я эти премии когда получаю, все равно их жертвую куда-то. И пусть лучше получит кто-то другой и пожертвует. Какая разница.
Кто-то сейчас читает вас и думает: «Она вышла в эфир на несколько секунд и теперь живет во Франции, а люди, которые годами занимались активизмом, не могут эмигрировать или вообще сидят в тюрьме».
— Слушайте, ну если бы моей целью была эмиграция, я бы, наверное, сразу после первого протеста воспользовалась предложением Макрона. Я хочу сказать, что у меня была прекрасная жизнь: прекрасный дом в коттеджном поселке в Новой Москве, который я построила сама и намеревалась провести там остаток жизни. Я сменила свой прекрасный дом на маленькую съемную квартирку на окраине Парижа, я отказалась от автомобиля, потому что он мне не по карману, и потеряла, наверное, все свое здоровье в этой ситуации. Эмиграция во Францию не была моей мечтой уж точно. И я по-прежнему без работы.
Если бы вы могли вернуться в 14 марта 2022 года, сделали бы то же самое?
— Да, сделала бы. Но я не могу смотреть это видео. Мне когда друзья начинают его показывать, меня прямо в пот кидает, мне плохо становится. Я начинаю вспоминать тот момент и понимаю, насколько я была безумна и эмоциональна, меня трясти начинает. Просто не могу это видео смотреть, говорю — не показывайте мне его.
Ни разу не казалось, что это было зря?
— Нет, ни разу. Потому что люди из телевизионной тусовки прекрасно понимали, что они манипулируют мнением, что у них там пропаганда. Просто никто это публично не озвучивал. И я считаю, что надо было публично это сказать, потому что пропаганда — это причинно-следственная связь этой войны, это самое главное звено в этой цепи и это ответ на вопрос, почему россияне поддерживают войну.
Мне в тот момент очень хотелось разбить эту чертову машину пропаганды и донести до всех правду: не верьте этому, вам здесь врут. Мне хотелось крикнуть это не только на нашу российскую аудиторию, но и на западную тоже, потому что мне хотелось еще отмыть репутацию всех русских в тот момент. У меня много друзей за рубежом, которые, когда началась война, начали слать мне сообщения: что происходит? Я готова была провалиться сквозь пол, мне было настолько стыдно, что я в этом хоть как-то замешана. И не хотела, чтобы другие испачкались в этой крови.
Еще в тот момент казалось, что это безумие скоро закончится, и я даже готова была сесть в тюрьму на два-три года. Но, как мы видим сейчас, конца и края этому нет. С каждым днем уровень маргинальности российского общества повышается, и непонятно, когда этому наступит предел.
А жалеете ли вы о чем-то после 14 марта прошлого года?
— На прошлой неделе я рыдала здесь, когда дала очень полное и правдивое интервью Libération. Мы разговаривали с журналисткой часа три — о войне, о политических репрессиях, о сломанных судьбах, о беженстве. И в конечном итоге она написала небольшую статью под заголовком «Раскаявшийся пропагандист», в которой говорилось, что я блондинка в бархатных туфлях и с ровными бровями. И мне стало так обидно.
Я не пропагандист, я всегда работала за кадром, я не Соловьев и не Симоньян. Получается, так можно называть всех людей, которые работают в российских СМИ, получается, они все пропагандисты. И режиссеры, и звуковики, и операторы, и обычные редакторы — они тоже пропагандисты? Мне кажется, что это люди, которые поставлены в такие обстоятельства. Наверное, это был самый обидный момент за последнее время. Я как-то очень сильно разнервничалась после этого и даже сказала «Репортерам без границ», что все, я больше не дам ни одного интервью. Но они такие: «Ну это Libération, они могут писать все что хотят». Я понимаю, конечно, но это было несправедливо.
Мне еще очень импонирует, что ребята из «Ленты.ру» на 9 Мая напечатали статьи [«Владимир Путин превратился в жалкого диктатора и параноика»] и мальчик из «Комсомолки» [более 10 публикаций, осуждающих вторжение в Украину] — они мне писали, что это мой поступок их вдохновил на какие-то действия, это было очень приятно читать. Я думаю, что все было не напрасно. Еще был Славик Тихонов с «Москвы 24», с которым я общаюсь постоянно, — мы ходили вместе Яшина поддерживать к Басманному суду, за что мне выписали еще один штраф.
Но вы же сами долгое время работали редактором. Почему вы не считаете себя пропагандистом?
— Я считаю, что я была человеком, который слишком долго плыл по течению. Мне надо было уходить раньше, но у меня была гора личных проблем в виде развода, детей и так далее. И я всегда почему-то думала, что этой пропаганде никто не верит, что мы делаем ее для кремлевских чиновников, которые сами ее производят и сами ее потребляют. А типа все нормальные, адекватные люди уже не смотрят Первый канал. Но, как выяснилось, количество зомбированных людей в России гигантское и эта пропаганда действительно эффективна, у людей нет критического мышления. Конечно, для меня это стало шоком.
Я все прекрасно понимала: всегда читала «Медузу» и, пока ехала на работу, слушала «Эхо Москвы», подписывала петиции в защиту Навального. Я прекрасно понимала все политические процессы, которые происходили в России. Этот когнитивный диссонанс зрел долгие годы, и я уже лет 10 последних не смотрела телевизор вообще, просто читала ленту новостей. Но я в то же время понимала, что какой-то другой работы, наверное, не найду. Я работала в очень удобном графике — неделю через неделю по вечерам, и я как одинокая мать могла отвозить детей в школу и на секции. Я чувствовала себя домохозяйкой, которая приходит на работу, чтобы отсматривать международные новости.
Я была девочкой из провинции, попавшей в итоге на Первый канал. В 2003 году он был для меня пределом мечтаний. Я занималась своей личной жизнью, своей семьей, своими детьми. Я просто предпочитала прятаться в уютном мире, который я наконец-то для себя и для своих детей построила.
Кто-то из бывших коллег поддерживает с вами отношения?
— Им сейчас очень тяжело. Фээсбэшники прошмонали тогда весь Первый канал. Они сделали дубликат моей сим-карты и очень долго просматривали мои сообщения в телеграме. Они вычислили человека, который писал мне слова поддержки. Я его просила скинуть мне видео останкинских коридоров, и он мне его записал. Клейменов его после этого вызвал на ковер, показал ему всю нашу переписку и сказал: «Ты тоже британский шпион, предатель». И уволил его. В общем, я думаю, что у них там раздрай в умах колоссальный.
Так что сейчас почти никто со мной не общается, они боятся. Два человека с Первого канала писали мне в личку: «Ты крыса, да чтоб ты сдохла, вали отсюда». Но таких там немного. Остальные просто молчат, ничего не пишут.
Еще мне присылал один достаточно известный человек с Первого канала сообщения о том, что, когда они увидели, что меня начали буллить украинцы, они типа [испугались]: «О, как же так, какой кошмар». Они, видимо, в этот момент поняли, что им некуда деваться: если шаг влево или вправо сделают, все — будет расстрел. Поэтому они сидят и не дергаются. Они в ловушке.
Незадолго до своей акции вы с восхищением отзывались о многих ведущих: у той же Андреевой вы отмечали выдержку; у Березовской, которая передавала слово Клейменову, когда он фактически обвинил вас в работе на британские спецслужбы, умение «замечательно вести новости». Вы по-прежнему высокого мнения об их профессиональных качествах?
— Нет. Сейчас я считаю их циничными и продажными сволочами, которые прекрасно понимают, что они делают. Они образованные, они знают, чем занимаются. И самое главное, что они не верят в это, а делают это за большие деньги. Даже сама Катя Андреева говорила в каком-то интервью, что телевизор опасно смотреть — от него лучше держаться подальше и поберечь свою психику.
Вы понимаете, что, возможно, не скоро вернетесь в Россию?
— Я понимаю, и мне очень горько, потому что у меня там остался сын и очень пожилая мама, которые никуда не хотят уезжать. Я очень боюсь, что у мамы сильно пошатнется здоровье, а я не смогу вернуться, чтобы обнять ее. Не дай бог она умрет, а я даже не смогу приехать в Россию, потому что буду арестована.
При этом мама со мной тоже не общается. Когда на меня в Москве надели электронный браслет, она кричала, что я должна сидеть в тюрьме, потому что я посмела выступить против Путина. Она считает, что в Украине нацисты и их всех надо уничтожить.
Моя мама — ровесница Путина и с утра до вечера слушает Соловьева. Я все время пыталась вразумить ее, говорила, что я там работаю и знаю, как это делается. Но она отвечала: «Ты ничего не понимаешь, не знаешь». То есть Соловьев всегда был прав, а дочь ее всегда была неправа. Но у нас такая же семья, как миллионы семей в России, про них Андрей Лошак сделал фильм «Разрыв связи».
Вы не чувствуете, что сами виноваты в том, что мама верит пропаганде?
— Сложный вопрос. Наверное, часть моей вины в этом тоже есть. Но я хотя бы постаралась своим поступком это исправить. Другое дело, что моему примеру, к сожалению, последовали очень немногие.
Какие у вас сейчас планы?
— Я написала книгу, она называется «Между добром и злом: как я наконец выступила против кремлевской пропаганды». Я начала писать ее под домашним арестом, а заканчивала уже здесь, в Париже. Ее перевели на шесть языков. Она уже вышла в Германии, следующими будут Нидерланды, потом США, Финляндия, Румыния и Франция.
Сейчас жду политического убежища. Собираюсь заниматься с «Репортерами без границ» правозащитной деятельностью в области свободы слова в России. Я намерена по-прежнему помогать Украине: мы недавно в рамках Берлинале продали мой второй плакат, с которым я стояла возле Кремля, за 20 тысяч евро; его купил какой-то немецкий коллекционер. Фонд Cinema for Peace отправит эти деньги в Украину.
А первый плакат, который вошел в историю, где?
— А первый фээсбэшники отобрали еще в студии Первого канала. Где-то на Лубянке, наверное, пылится.
