После начала войны кинокритик, искусствовед, публицист Зинаида Пронченко уехала из России. Сейчас она живет в Париже и видит усталость французского общества от новостей о войне с Украиной. Плохо ли это и почему так происходит — об этом Пронченко пишет специально для «Холода».
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
На прошлой неделе мне довелось принять участие в опросе «русских интеллектуалов в изгнании» для уважаемого французского издания Figaro. Корреспондент с аристократической фамилией все время уточнял: «Вас не дискриминируют?», «Какие-то санкции или прецеденты культурной отмены показались вам особенно несправедливыми?», «Короче, несчастные случаи в эмиграции бывали?» (имея в виду гипотетическую враждебность к русским беженцам со стороны парижского населения). Я все отрицала. Ну правда, ни разу за полгода моего пребывания в Европе никто не продемонстрировал ненависть, узнав о моей национальной принадлежности. А если кинофестивали — профессиональные для меня мероприятия — на просьбу об аккредитации теперь отвечают: «Ждите, журналистов из вашего региона в связи с международной обстановкой дополнительно проверяет наш специалист по иностранным делам», я смиренно жду. Иногда мое душевное состояние таково, что я и сама себя дополнительно бы проверила — на вменяемость. Корреспондент все мои рассуждения выслушал и с удовлетворением сказал: «Нисколько не сомневался, французы очень любят русских и хорошо их принимают, вы знаете, я сам православный…» Потом мы попрощались, на воодушевляющей ноте.
За кадром описанной беседы осталось, впрочем, главное. Всеобщая усталость, причем совершенно разного толка. Я и подобные мне, в меру принципиальные, а скорее сильно впечатлительные люди, уехали почти сразу после начала войны на эмоциях, которые певец Влади вынес в заголовок песни «Как это блядь возможно». Чуть позже пришел страх. Отчасти диспропорциональный: эмигрант хоть и проводит сутки напролет в телефоне, на новостных сайтах и в соцсетях, все равно моментально теряет чувство реальности. Уже много раз я слышала от «оставшихся», заглянувших на каникулы в Европу, что в Москве удивительно покойно (как покойнику?), что «Титаник» еще не затонул, что жить не мешают. И я им охотно верю. Не собираюсь спорить. И не собираюсь обратно.
Эмоциональная эмиграция окончательно стала физической. Даже если «Титаник» на плаву, сидеть в отважно музицирующем оркестре мне кажется безумием. Подчеркну — лично мне, без всяких претензий на объективность. От этого знания — что пауза стала вечностью — страх растет. А вместе с ним и усталость. Не от ужасов войны — от безнадежности бытия и неустроенности быта. Все начинать заново в 40 с лишним лет — абсолютная утопия. Каждый эмигрант из восклицательного знака превращается в вопросительный. В сутулое существо, готовое все чаще оправдываться, чем осуждать. И этому существу особенно обидно слышать то, что из раза в раз я слышу на посиделках с парижанами — про их усталость.
Тоже на прошлой неделе меня позвали в богемные гости. Огромная квартира в первом округе. Постмодернизм на стенах. International crowd (международная тусовка. — Прим. «Холода») — на диванах. Шампанское или бордо? Кто-то обсуждает нужды документалистики, кто-то — музей-квартиру Сержа Генсбура, который вот-вот распахнет двери на левом берегу Сены.
Ближе к ночи моего эмигрантского полку прибыло. На огонек зашла девушка из Санкт-Петербурга, сделавшая карьеру в компании LVMH (французская транснациональная компания, производитель предметов роскоши под торговыми марками Christian Dior, Louis Vuitton, Givenchy и других. — Прим. «Холода»). В отличие от меня, полноправная парижанка, работает и живет здесь лет десять, говорит практически без акцента, хоть ежедневно общается с клиентами из России и Беларуси на великом и могучем. Поверх шумной беседы о новинках местного кинопроката я краем уха уловила, как она рассказывала про полное отсутствие политической напряженности среди самой разношерстной клиентуры бренда. Только однажды странные американцы заявили ей в лицо, что Путин должен умереть. Ну и tax free по-прежнему не оформляют бывшим соотечественникам. А так — райские кущи люкса, где все в очереди на кассу равны и только покупатели haute joaillerie (изысканные ювелирные украшения. — Прим. «Холода») чуть равнее.
Мне, безусловно, хотелось что-то пошутить про Яну Рудковскую, посетившую неделю моды, и про лицемерие LVMH — тут играем, тут пошлины не возвращаем, тут сумки заворачиваем, — но, опять же, усталость: зачем возмущаться кем-то, кто действует в рамках законодательства, даже если и кривит душой. Зеркало теперь главный рефери.
Однако через мгновение до меня донесся уже другой, чуть более остросюжетный обмен репликами. Симпатичный ресторатор из Бретани спрашивал девушку из LVMH: что она думает вообще о войне? И наконец-то последовал тот самый ответ: нам, маленьким людям, не понять, что произошло, недостаточно информации и переизбыток противоречивых сведений, трудно сформировать мнение…
Впервые за полгода я столкнулась с носителем «неоднозначной» идеологии лицом к лицу, а не в фейсбуке. А мгновение спустя раздался мой крик, заимствованный бессознательно из еще одного заголовка — «Новой газеты»: «Мы знаем, что произошло, Россия начала бомбить Украину». Неважно, что мне ответила девушка из LVMH, как будто не заметившая, что ее работодатель закрыл все свои бутики на территории РФ, сформировав мнение оперативно. Кажется, она просто замолкла. Зато остальные гости принялись отвечать.
— Но мы и правда не знаем, что случилось!
— Это все из-за газа!
— Наши не лучше!
— Это серая зона!
Я ушла покурить. А потом вообще ушла. Обескураженная тем, что во Франции уже 11 месяцев с каждого газетного или книжного прилавка на обывателя глядит президент РФ, под его тревожным фото один кровавый титр сменяет другой, а обыватель продолжает видеть то, что привык: знаменитую парижскую гризайль (техника живописи в одном, обычно хроматическом или ахроматическом тоне. — Прим. «Холода»), серую зону и где-то вдалеке — золотые купола русского культурного центра.
Невероятно, но факт: Путин мешает французам не потому, что выросли цены на газ холодной зимой — цены нормальные, ничего, простите за каламбур, «военного», а зима без снега. Путин мешает не доверять собственной власти и, главное, любить загадочную русскую душу. Веками просвещенные французы изъяснялись в любви к транссибирскому экспрессу, Анне Карениной, Эрмитажу, березам, балетам, иконам и Тарковскому, чья могила под Парижем не то чтобы похожа на место паломничества, как, например, последнее пристанище Джима Моррисона. Хотя французы не особо чтят мертвых, даже своих: живые им дороже, и это нормально. Речь о другом. Россия даже для французских интеллектуалов прежде всего уютный миф, книжка с приятными глазу картинками, чье место на каминной полке или на журнальном столике неоспоримо. Ах, святая Русь, никакому Путину со своей войной не вытеснить тебя из пантеона. В этих сказках о России есть даже современные страницы — про олигархов и прочих веселых нуворишей. В конце концов, быть можно загадочной душой, но думать о нарядах от Луи Виттона. Как клиенты русские тоже никогда французов не разочаровывали. Морозной пылью серебрились их именные саквояжи… А теперь надо святых куда-то выносить. Куда? И главное, ради чего — универсалистских амбиций Макрона? Известно же, что нет в мире справедливости, а Россия была и будет.
То, что во Франции исторически за Путина все таксисты или мелкие лавочники, которым надоели желтые жилеты и прочие профсоюзы, — это понятно. Какой европейский центрист или правый не соскучился по крепкой руке? И даже представители североафриканских диаспор, не раз пытавшиеся мне доказать, что Путину далеко до колониальных преступлений французской империи или что в Пятой республике тоже плоховато со свободой прессы, у меня никогда не вызывали такого возмущения, как те, кто сегодня, спустя год после начала войны, разглагольствует об относительности зла и о противоречивости поступающих сведений. Если эти сведения противоречивы, то что, интересно, эти люди ценят в Путине? В других гостях я слышала про победу Красной армии во Второй мировой, вот бы порадовались Антон с Маргаритой.
Разумеется, мне, растерянному просителю документов или грантов, парализованному собственной никчемностью, подобный, как бы «гостеприимный», дискурс только на руку. Но где-то на периферии сознания, когда я отвлекаюсь от административных препон и разной насущной дребедени, просыпается чувство обиды — не на свою судьбу, а на жизнь вообще. Потому что, как бы далеко ты ни уехал, вокруг опять недалекие люди, которым требуется совсем крошечное усилие, чтобы понять — не тебя лично, а положение вещей, но даже на это они не способны. Так выглядит их усталость. Хруст французской булки заглушает шум времени, превращаясь затем в белый шум на сером фоне.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
