На экраны вышел фильм «Межсезонье» Александра Ханта — драма о подростках из небольшого города, которые решили взбунтоваться против установленных родителями порядков. История основана на реальных событиях — 14 ноября 2016 года в поселке Струги Красные 15-летние Денис Муравьев и Катя Власова обстреляли полицейскую машину, а несколько часов спустя покончили с собой. Писатель и журналист Сергей Лебеденко поговорил с Хантом о его новом фильме, проблемах, которые беспокоят российских подростков, и о перспективах кинематографа в условиях военной цензуры.
Некоторые писали, что в фильме главные герои получились более жестокими, чем в реальности. Это было ваше сознательное решение, или сюжет поменялся в процессе съемок?
— Я понял, что если и снимать кино про Катю и Дениса, то документальное, но у меня на него не было ресурсов, и [поэтому я] занялся темой подростков вообще. Когда я начал общаться с ребятами [для кастинга в фильме], то понял, что их истории для меня тоже важны, поэтому они стали частью «Межсезонья». И, безусловно, получился художественный вымысел — в фильме есть сценарные и сюжетные решения, которые сильно отходят от реального случая.
Сейчас мы вообще оказались в ситуации, когда нас вынуждают полностью игнорировать реальность, сочинять какую-то другую. Страх проник во многих из нас. Это катастрофа, и непонятно, как из нее выбраться.
К вам на кастинг пришли одиннадцать тысяч подростков из разных городов России. Отличаются ли проблемы подростков в регионах и столице?
— Я с удивлением обнаружил, что безотцовщина все еще актуальна, и почти половина ребят, с кем я общался, выросли без отцов, в том числе и в Москве, и в Петербурге. Но глобальных географических отличий нет, как и поколенческих: современные подростки — такие же, какими были мы. Да и ребята из восьмидесятых, о которых снимала Динара Асанова (советская режиссерка, основными темами ее фильмов были жизнь подростков и их проблемы. — Прим. «Холода»), почти такие же.
Но я заметил, что современные подростки очень загружены, закрыты, им сложно транслировать свои эмоции, говорить о слабостях, переживаниях, будто их личные границы скукожились. И я чувствую, что у них действительно мало возможностей, чтобы довериться кому-то. Родители тоже закрыты для своих детей: они не рассказывают, что с ними происходит, только требуют, чтобы подростки вели себя так-то и не иначе. А это меньше всего похоже на доверительный разговор. Поэтому мне кажется, что тема откровенности — самая острая в отношениях родителей и детей.
В первом вашем фильме «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов» главный герой, по сути, тоже растет без отца, и одна из центральных тем картины — непонимание между родителями и детьми. Это длящаяся катастрофа или стандартная проблема отцов и детей?
— Я думаю, это и так, и так. И я уверен, что эта проблематика есть везде. Но сегодня она звучит по особенному, и история Кати и Дениса как раз про пропасть между детьми и родителями в России. В то же время «Межсезонье» — это фильм про отношения подростков, про то, что происходит между ними.
При этом в фильме отчим главной героини Саши — офицер полиции. В реальности у Кати и Дениса родители — бывшие военные. Вы хотели рассказать о культуре насилия со стороны силовиков?
— Нет, это для меня точно не центральная проблема. Я вообще считаю, что отчим Саши — человек адекватный, он старается наладить жизнь в семье. Просто он не понимает, кто его падчерица, чем она живет и чего она хочет. И в фильме она ему внятно и четко высказывает, что он не умеет слушать и слышать.
Да, это происходит в самом конце, когда исправить уже ничего нельзя. А вы общались с подростками, которые проходили кастинг, после выхода фильма? Как они реагируют на войну?
— Большинство против катастрофы, которая происходит в Украине. Вообще, мне кажется, что все превратились в геополитиков, и это большая проблема. Мы будто не хотим пускать в наши головы и сердца тех, кто оказался невинными жертвами происходящего. Я уверен, что если бы у каждого перед глазами возник конкретный человек, пострадавший от войны, то не было бы стольких споров и разговоров о неоднозначности. Кстати, я не считаю своих главных героев самоубийцами, и что финал, который есть в фильме, был неизбежен. Все легко можно было изменить до самого последнего мгновения.
В прошлом году на Би-би-си вышел большой текст про цензуру в российском кино и стримингах. Сталкивались ли вы с какими-то ограничениями?
— Я никогда не сталкивался с цензурой напрямую. Не было такого, чтобы кто-то ко мне подошел и сказал, мол, так делать не надо. Но самоцензура пышно цветет. Есть негласный список тем, которые нельзя поднимать, что, безусловно, губительно для киноиндустрии, ведь мы обязаны рассказывать о проблемах. Причем они необязательно должны быть только в социальном или авторском кино — проблематика нужна везде, будь это фильм про супергероев, фантастика, сказки. Кино должно отражать то, что происходит со зрителями, и зритель должен это чувствовать.
Поэтому совершенно непонятно, в какой ситуации оказалась индустрия. Думаю, что либо кино примет реальность и вытащит ее на экран, либо же мы провалимся в жанр развлекательный, комедийный, абсолютно лишенный остроты и смелости. Это будут вторичные истории, либо откровенная пропаганда, которую зритель считывает мгновенно. Я за позитивное кино, за кино с настроем, но если оно лишено реальной проблематики, получается фикция.
Вы говорили, что работали над экранизацией книги «Отдел» Алексея Сальникова — о тайном отделе ФСБ, который похищает и пытает людей. Продолжаете ли вы работу сейчас и чем вас привлекла именно эта книга?
— Я очень хочу оказаться на территории абсурдного комедийного формата, черной комедии, и для меня «Отдел» именно такой материал. Действительно, есть сложности. Платформы, которые позиционировали себя в духе «у нас можно гораздо больше, мы смелые и дерзкие», теперь кратно осторожнее, и наш сериал по книге «Отдел» испытывает на себе все эти страхи, где три буквы «ФСБ» в сценарии стали недопустимыми. Причем это именно самоцензура — страх неведомого, непросчитываемых рисков. Но мы продолжаем работу и стараемся отстоять свою историю.
Сейчас ситуация такая: либо у меня будут возможности что-то делать, снимать здесь и сейчас, либо я останусь без работы. И я допускаю, что даже если делать кино на коленке, абсолютно ни от кого независимо, то твою работу все равно могут не допустить до экранов. Но пока что я верю, что мы какими-нибудь хитрыми способами сможем добраться до зрителя, а время рассудит.
