Буча, Ирпень, Гостомель… С позднего вечера 2 апреля, когда в СМИ и соцсетях появились первые фотографии с улиц этих тихих городков, оставленных российской армией, их названия стали синонимом военных преступлений путинской России. Страшные кадры облетели весь мир — десятки расстрелянных жителей на улицах, возле своих домов, во дворах и на тротуарах, некоторые со связанными руками, добитые в голову, другие со следами пыток. Люди, лежащие рядом с велосипедами, расстрелянные на ходу. Рвы, заваленные убитыми людьми, лежащие рядом члены семьи, словно в Бабьем Яре, руки и головы, торчащие из-под земли. Трупы, обложенные автомобильными покрышками — оккупанты, уходя, пытались их сжечь. Многочисленные свидетельства массовых изнасилований женщин. Общее число жертв еще предстоит посчитать. В одной только Буче говорят о 300 погибших. Кровь стынет в жилах и язык немеет при перечислении этих апокалиптических сцен. Остается только библейское «иди и смотри».
Отдельной строкой надо помянуть Мариуполь. Происходящее в этом городе, что занимает ключевое положение на перемычке между Донбассом и Крымом, уже давно вышло за грань военных преступлений и все чаще называется геноцидом. Это не метафора и не риторический прием — это объективное признание того факта, что Россия поставила своей целью уничтожение полумиллионного города.
Объектом геноцида может являться не только национальная группа, но любая община, в том числе население города. Пятинедельная блокада Мариуполя и недопуск гуманитарных конвоев отрезали население от воды, продовольствия, электричества, отопления, медикаментов и мобильной связи. «Зеленые коридоры» обстреливаются, эвакуация затрудняется — люди сутками проводят в очередях на выезд без тепла и питания, и в итоге многим так и не удается покинуть Мариуполь. Десятки тысяч жителей насильственно вывозятся в Россию, где попадают в фильтрационные лагеря — это все больше похоже на депортацию. Одновременно появляются свидетельства мародерства, грабежей, изнасилований, немотивированных расстрелов мирных жителей российскими солдатами на оккупированной территории.
Но главный признак геноцида — бомбардировки жилых кварталов и целей, никак не относящихся к власти или к военным объектам, из которых выделяются уничтожение роддома (кадры смертельно раненой роженицы, которая смотрит, уцелел ли в животе ребенок, обошли весь мир) и Мариупольского драмтеатра, в подвале которого укрывались более тысячи женщин и детей — при прямом попадании авиабомбы 300 из них погибли (25 марта горсовет Мариуполя сообщил, что «от очевидцев появилась информация» о гибели около 300 человек в результате удара по Драмтеатру. Однако точные цифры по итогам работы спасателей, разбиравших завалы, до сих пор не обнародованы. — Прим. «Холода»).
На настоящий момент Мариуполь разрушен на 90%, в нем не осталось ни одного целого здания — он напоминает Ковентри, Сталинград или Дрезден после бомбардировок. Власти города оценивают количество погибших жителей в пять тысяч человек, из которых 210 — дети.
С этими преступлениями будет разбираться международный трибунал. Отдельный вопрос, удастся ли задержать и доставить туда обвиняемых, но суд, несомненно, будет. Однако еще более важный суд должен состояться внутри самого российского общества: трагедия Бучи и Мариуполя, как и вся война против Украины, должна стать предметом хирургической, без наркоза, рефлексии. Предстоит понять, каким образом внутри русской культуры и российского общества зарождается возможность геноцида — потому что невозможно отвернуться от этого абсолютного события, от этой антропологической катастрофы, признать ее внешней, чужой: все это творит российская армия, граждане России, при полном равнодушии подавляющей части российского общества, которое успокаивается иллюзией неведения, обманывается подозрением на фейк или попросту упивается экстазом коллективного одобрения.
Каким образом социум превращается в фашистскую массу, является ли это крахом, обнулением не только российской цивилизации, но самой русской культуры, если признать, что национальная культура — это не просто абстрактный набор текстов и образов, заученных со школы, а живой процесс (вос)производства народом своих ценностей и символов? Может ли вообще культура что-либо предотвратить своим «гуманистическим пафосом» и «слезинкой ребенка», возможна ли «поэзия после Бучи и Мариуполя»?
От Грозного до Мариуполя
Военные преступления России не уникальны: в конце концов, на памяти моего поколения были и резня боснийских мусульман в Сребренице, и применение Саддамом химического оружия против курдов в Ираке, и геноцид миллиона тутси в Руанде, и продолжающееся истребление уйгуров в китайском Синьцзяне. Более того, обращаясь к нашей собственной недавней истории, я понимаю, что примерно то же самое, теми же методами делалось в Чечне в 1994-1996 годах (и это тоже была не «война», а «операция по восстановлению конституционного порядка») и в Сирии с 2015 года: бомбардировки гражданских объектов (госпиталь в Алеппо), зачистки сел и жилых кварталов (вспомним чеченские Новые Алды или Самашки, где были расстреляны от 100 до 300 жителей).
Те преступления прошли по касательной к нашему общественному сознанию, не стали предметом широкого обсуждения, юридической оценки, памяти — точно так же, как забыт миллион афганцев, погибших во время советского вторжения в 1979-1989 годах (некоторые исследователи этой войны оценивают это число в два раза больше. — Прим. «Холода»). И именно поэтому прямая постсоветского тридцатилетия пролегла от Грозного через Алеппо до Мариуполя.
Но все же есть разница. То, что Афганистан, Чечня и Сирия не были отрефлексированы в России как военные преступления, говорит, скорее, о колониализме и расизме россиян: чеченцы и тем более далекие афганцы и арабы были «другие», чужие, и смутное ощущение несправедливости быстро притупилось, стерлось. Украина в этом отношении несравненно ближе, и территориально, и культурно, и по крови. Распространение мобильного интернета и соцсетей стократ приближает события, и украинские масс-медиа также документируют преступления оккупантов. Однако для большей части российского населения все это не является аргументом, они предпочитают не замечать гуманитарной и моральной катастрофы у себя под боком, предпочитая верить фальшивкам российской пропаганды: я полагаю, что проблема не в зомбировании зрителей телевидением, а в осознанной слепоте и глухоте, в фильтрации и вытеснении некомфортной информации.
В итоге геноцид остается неопознанным для большей части населения России, фашист — это другой (украинец, американец, немец из фильма про войну), а не ты сам, и массовое сознание если и не всегда поддерживает, то нормализует эту войну, делает ее частью повседневности, рутиной. И здесь заключена главная проблема: военные преступления — это не эксцесс, а цивилизационная норма. Так Россия воюет, иначе она не умеет — грязно, кроваво, неразборчиво, с большим количеством трупов.
Насилие в России практически не имеет правовых и культурных ограничений, оно является окончательным аргументом в стремительно архаизирующейся стране. Физическое или символическое, насилие нормализовано повсюду: в семье и в школе, в армии и в тюрьме, в отношениях родителей и детей, мужчин и женщин, начальников и подчиненных, полиции и граждан. Общество привычно морщится, узнав о новых случаях массовых истязаний в исправительных колониях, СИЗО, да что там, даже в ОВД на соседней улице — и так же привычно об этом забывает. А очередной скандал с публикацией видеозаписей пыток (того же архива Владимира Осечкина), снеся пару голов второстепенных исполнителей, быстро затихает — и пыточная система продолжает цвести под сенью МВД и ФСИН, принося пресловутые «палки» отчетности и очередные звания.
Трагедия Бучи и Мариуполя — это всего лишь экстраполяция привычек и практик российской машины насилия на население отдельно взятого украинского города, помноженное на смертоносную мощь современного оружия.
Жизнь — копейка
В происхождении военных преступлений важна еще одна родовая черта российской цивилизации: тотальное презрение к человеческой жизни. Нигде это не проявилось так отчетливо, как в пандемию коронавируса в 2020-2021 годах.
Ковид показал в России две вещи. С одной стороны, неумение и нежелание власти бороться с пандемией. Репрессивный и надзорный аппарат, отстроенный за последние годы для борьбы с инакомыслием и массовыми протестами, никак не был задействован на санитарно-эпидемическом фронте: за исключением жесткого карантина в Москве в марте 2020 года (который, по всей видимости, был личной инициативой мэра Сергея Собянина) и эпизодических показательных рейдов полиции, в России не была внедрена жесткая политика ношения масок и соблюдения социальной дистанции, кампания вакцинации была попросту провалена, несмотря на раннюю доступность дешевой и эффективной отечественной вакцины, а меры по поддержке населения и бизнеса были смехотворно малы.
С другой стороны, стоическое безразличие к своей жизни и здоровью показало население, отличившееся самыми высокими в мире уровнями ковид-диссидентства, ковид-конспирологии и антивакцинаторства, а также тотальным небрежением граждан к санитарным и противоэпидемическим мерам. Речь идет о своеобразном фатализме россиян («кому суждено умереть — умрет»), о русской склонности к риску («куражу»), о низкой ценности жизни в стране.
Истоки этого можно искать во многих веках рабства (своим телом не распоряжался не только крепостной, но и помещик, обязанный государю своей жизнью и имением, — отсюда, по Лотману, и культура дуэлей и карточной игры у русского дворянства), в военно-колониальном характере государства, в полицейско-репрессивном режиме и практиках повседневного насилия… Эти социокультурные предпосылки привели к тому, что в России сложился уникальный общественный договор: «пофигизм» начальства, быстро сообразившего, что люди готовы смириться с плохой доступностью медицинских услуг и с высокой смертностью, лишь бы не трогали их привычный образ жизни, пересекся с «пофигизмом» среднего россиянина, и итогом стала рекордная среди развитых стран избыточная смертность.
Подобное наплевательское отношение было перенесено Россией и на эту войну — и по отношению к жизням гражданского населения, и по отношению к собственной армии, которая, как и в Чечне много лет назад, бездумно бросается в кровавую мясорубку, расстреливается в колоннах на марше, загоняется на танках и бронемашинах в гущу городской застройки, где подбивается и сгорает заживо в своих железных коробках. Чего стоит одна только Чернобаевка, поселок под Херсоном с населением в 16 тысяч человек, где расположен стратегически важный для российской группировки аэродром: российская армия брала и оставляла его уже 14 раз (об этом говорят украинские власти, но Минобороны России после своего сообщения от 27 февраля о взятии аэродрома не комментировало информацию о боях за аэродром с украинскими военными. — Прим. «Холода»), потеряв, по сведениям украинской стороны, до 50 вертолетов, 100 танков и множество солдат и офицеров, включая двух генерал-лейтенантов.
Чернобаевка уже стала мемом в Украине, синонимом российских военных неудач, бездарности командования и безразличия к потерям. Сколько таких историй нам известно по Великой Отечественной — от «невского пятачка» под Ленинградом, где положили до четверти миллиона советских солдат (в 1960-е газета «Правда» написала о 200 тысячах погибших на Невском пятачке, однако в 2000-е российские историки и комитет ленинградских ветеранов дали другие оценки — от 50 до 68 тысяч погибших. В 2019 году в книге музея-заповедника «Прорыв блокады Ленинграда» потери оценивались в 110-120 тысяч человек. — Прим. «Холода»), до безрассудного лобового штурма Жуковым Зееловских высот под Берлином, — и сегодня все повторяется в абсурдной и кровавой войне России в Украине.
И в этом смысле геноцид в украинских городах закономерен, это логичный и страшный итог последнего тридцатилетия. Он показывает всю глубину разложения власти, армии и общества в России: моральный распад и профессиональную деградацию, коррупцию и воровство, культ силы и низкую ценность жизни, конформизм и равнодушие в обществе — все это проявилось не только в самом факте преступной войны, но и в тех варварских методах, которыми она ведется.
Не приведи бог видеть «русский мир», бессмысленный и беспощадный. Поминальным колоколом по нему теперь звучит: Буча, Ирпень, Гостомель, Мариуполь.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
Сергей Медведев — профессор Свободного университета (Москва), ведущий программ радио «Свобода», писатель, автор книг «Парк Крымского периода» и «Человек бегущий».
Фото на обложке: Zohra Bensemra, Reuters/Scanpix
