В апреле 2020 года 53-летний житель Москвы Леонид Пономарев заболел коронавирусом в тяжелой форме. Больше месяца он провел в медикаментозной коме, а оба легких были фактически уничтожены пневмонией — степень поражения достигла ста процентов. Вдобавок ко всему у него отказали почки и начался сепсис. Несмотря на прогнозы врачей, Леонид выжил и теперь борется с последствиями болезни. Он рассказал «Холоду», как заново учился дышать и ходить, как пытается получить инвалидность и почему государство не готово поддерживать выживших коронавирусных больных.
Я заболел в апреле 2020 года, когда пандемия только начиналась. До болезни я занимался управлением коммерческими объектами, работал сам на себя. Изначально я думал, что коронавирус — чисто национальная болезнь, то есть губит только китайцев, поскольку пришла из Китая. Когда я в конце апреля попал в Сеченовку (согласно истории болезни, Леонида Пономарева госпитализировали 25 апреля из-за температуры 39 градусов и проблем с дыханием. — Прим. «Холода»), там только открыли новое коронавирусное отделение.
Мне стало еще хуже буквально на следующий день после госпитализации, у меня была высокая температура. Пришел врач и сказал: «Давайте мы вас в другую палату переведем». У меня падала сатурация, и меня перевели в двухместную палату интенсивной терапии, а буквально на моих глазах оттуда забрали в реанимацию парня. На самом деле я этого не помню — я восстановил это по записям, которые тогда делал: я вел дневник наблюдений, записывал, что со мной происходило, как лечили и чем, и пересылал это друзьям в чате.
Последнее, что я реально помню, — как у меня забирают телефон. Это было перед тем, как меня отвезли в реанимацию, — к тому моменту я уже отхаркивал кровью. Я помню, что говорю, что мне нужно позвонить, а медсестра отвечает: «Потом позвонишь, сейчас не надо». Она забрала у меня телефон, мне сделали укол, и я отключился уже надолго.
Там, в реанимации, я периодически приходил в себя, видел людей в этих страшных скафандрах, трупы, черные пакеты — и проваливался обратно в сон. Я был под «Тиопенталом», мне его вгоняли такое количество, что, как мне потом сказала медсестра из УБК №1, я мог умереть от такой дозировки. То есть я постоянно находился в медикаментозной коме. Потом мне поставили искусственную почку, потому что мои почки отказали.
Я пришел в себя 5 июня — то есть осознал, где нахожусь, понял, что я полностью раздет, посмотрел в окно напротив. В реанимации людей пичкают лекарствами, напротив пост медсестры, и она постоянно смотрит на тех, кто там лежит. Когда я просыпался, она это замечала и тут же увеличивала дозу наркоза — и все, я тут же отрубался опять. Когда я все же очнулся, моим первым ощущением было, что я в каком-то фильме. Я думал: «Господи, почему меня используют в качестве реквизита?». Как будто это сериал «Интерны», потому что там похожие антуражи. Все это было на грани сумасшествия, так как я еще находился под наркозом. Плюс из горла у меня торчала трубка, я не мог говорить, руки-ноги не работали — я был просто полным овощем.
Трубку в горло мне вставляли дважды. Опять же, я этого не помню, это мне уже потом рассказала медсестра, причем она же говорила, что то, что со мной творилось, было страшно. Она сказала: «Первый раз ты пришел в себя и даже разговаривал. Мы тебе заклеили горло и убрали трубку». Но потом у меня упала сатурация, и мне опять разрезали горло и вставили трубку. После первого раза врачи обрадовались — вроде все, пошел на поправку, сказали: «Слава богу, спасем». А когда меня второй раз положили на ИВЛ, они сказали, мол, ну все, здесь уже ловить нечего, со второго не выживет точно. Но я и после второго выжил.
Вдобавок ко всему у меня был сломан локоть. Я не знаю, как это произошло. В реанимации лежишь на кровати — на мощном таком, высоком постаменте — и если начать поворачиваться, то можно упасть. Возможно, я пытался повернуться, упал и просто ударился локтем. Меня, видимо, подняли, положили, но никто не заметил, что локоть сломан. Потом, когда они пытались меня за левую руку схватить и повернуть, я начинал делать гримасы, а они говорили: «Не трогайте его за эту руку, она у него почему-то больная» (в эпикризе из УКБ №1 написано, что врачи не обнаружили перелома — только «утолщение мягких тканей». — Прим. «Холода»).
В середине июня 2020 года в УКБ №1 закрывали отделение реанимации на профилактику, и всех пациентов нужно было перевозить. К счастью, перевозку я пережил, хотя у меня во время нее просто закончился кислород в баллоне. Но к этому времени я себя уже понемногу приучал дышать без кислородной поддержки. Это называется раздышаться, когда вы без внешней поддержки стараетесь дышать. Я первое время дышал как собака: дыхание было частое, потому что объем легких был маленький. Но постепенно объем начал увеличиваться, и я смог делать более глубокие вдохи. Я начал тренироваться, когда снова стал осознавать, что живой.
Для перевозки из УКБ №1 врачи убрали из моего горла трубку, вставили в локтевую вену перевозной катетер, оставили канюли в носу, подключили к кислороду в скорой. Мне заклеили горло пластырем и спросили: «Почему молчишь?». А у меня было ощущение, что мне не надо ничего говорить и просить, потому что мне могут сделать еще хуже, понимаете? Это ощущение, что вы беспомощны, вы не можете ни руками, ни ногами двигать, вы не можете противостоять тому, что с вами делают. У вас нет защиты, нет связи с внешним миром, вы полностью изолированы. Ни телефонов, ни поддержки, вы полностью зависите от врачей. Захотят они вам какое-то лекарство ввести или не ввести — так и сделают. Вы в реанимации можете умереть в любой момент. И это зависит не от вас, а от тех, кто вас окружает. Вот это страшно. Поэтому у меня сразу появилось осознание, что мне меньше надо болтать и чего-то просить, чтобы выжить.
15 июня, когда меня погружали в машину скорой, я спросил: «Куда меня везут? Пожалуйста, можно домой?». Они сказали: «Нельзя, из реанимации только в реанимацию». Меня хотели перевезти в УКБ №4, но в итоге перевезли в УКБ №3 (информация о том, что Леонида транспортировали в клиническую больницу №4, есть в его эпикризе. — Прим. «Холода»). Не знаю, почему так случилось, но в УКБ №1 меня потеряли и только через полгода узнали, что я жив. Они думали, что меня увезли в «четверку», но найти там не могли. Да наверное, и не искали, подумав, что я умер где-то по дороге. Но еще когда я лежал в УКБ №1, я сказал одной медсестре, что найду ее в фейсбуке. В итоге она потом сама меня нашла, мы обменялись телефонами и начали общаться. Никто из ее знакомых, которым она обо мне рассказывала, не верил, что я остался жив.
В УКБ №3, конечно, работают профессионалы — они заботились и реально вытаскивали людей, спасали. Конечно, можно сказать: «Это твое отношение, потому что в “трешке” ты начал приходить в себя и у тебя был позитивный настрой на выздоровление». Но я все-таки думаю, что многое зависит от отношения врачей. Там у меня был сосед, 86-летний старик, и его спасли.
Хотя и трупов, конечно, было много, потому что коронавирусная инфекция — это очень страшно, и люди умирали быстро, у меня на глазах. Вот мужичка привезли утром, он еще в обед сам кушал, а к вечеру уже раздулся от пневмоторакса. Шарик воздуха спустили, но уже не вовремя, и врачи не смогли спасти ему жизнь.
Но в «трешке» мне начали лечить сепсис (впервые сепсис у Леонида нашли еще в УКБ №1 9 июня. — Прим. «Холода»), и заведующий отделением мне сказал: «Мы не можем вас выписать, у вас температура, заражение, а мы не можем понять, какое». Я сказал: «Я хочу умереть дома, спокойно, в своих стенах». Он пошел мне навстречу, и к 1 июля меня перевели в отделение реабилитации. К тому времени мне уже дали телефон, я имел связь с внешним миром, мог общаться с друзьями. К выписке я даже уже пытался встать с кровати.
Домой я приехал 6 июля. Меня привезли на специальной перевозке с бригадой, которую наняли друзья. 13 июля у меня умерла мама. А 13 сентября этого года вслед за ней ушел папа.
Дома у меня была температура, но с помощью огромного количества гормональных препаратов воспаление удалось победить — антибиотики меня уже не брали. Заведующий реанимацией УКБ №3 сказал, что на мне испытали весь спектр антибиотиков и теперь у меня устойчивость к ним. Сколько ни брали кровь на посев, никак не могли найти причину сепсиса (в выписке сказано, что сепсис был вызван конкретной бактерией, устойчивой к антибиотикам. — Прим. «Холода»).
Нужно себя заставлять что-то делать. Первую неделю дома я не мог ходить, на вторую уже пытался ходить с ходунками. Потом ходил с их помощью. За мной ухаживали друзья, дежурившие у меня дома. Через месяц после выписки я впервые смог выйти из квартиры. И еще два месяца потом ходил с палкой, потому что не мог держать устойчивое положение.
Но поначалу нужно было вообще научиться регулировать движения рук: поднять, опустить, снова поднять и опустить. В реанимации я даже телефон не мог держать в руках — он для меня был пудовой гирей. Держать ложку с едой, сходить в туалет — представьте, что вы ничего этого не можете. Вы родились заново, вы младенец. И вот вы начинаете заново учиться ходить, есть. Плюс ко всему у вас зияют огромные раны от пролежней, гнойники по всему телу, еще и их нужно лечить. И нужно себя заставлять — только это позволяет выжить.
Я всем это говорю: не надо отчаиваться, нужно брать себя в руки. Нужно верить, что это пройдет. Дома в реабилитационный период, когда я ходил на ходунках, у меня ко всему прочему начался тромбоз, но и его удалось победить.
Проблемы со здоровьем у меня сейчас — нейропатия, которая никуда не уйдет, и почки — они тоже не восстановятся. Больше всего у меня пострадала правая сторона, то есть правое легкое у меня не работает и болит место, куда вставляли дренаж, и, соответственно, правая почка больше пострадала.
Когда у человека гипоксия — то есть недостаток кислорода, — в тканях начинаются гнилостные изменения, появляются так называемые трупные пятна при жизни. В реанимации я сделал селфи, когда мне медсестра наносила крем на лицо, — на фотографии как раз видны эти коричневые пятна (недостаток кислорода приводит к посинению кожи, но коронавирус также может вызывать разные виды сыпи на теле. — Прим. «Холода»). У меня таких пятен было много, в этих местах у меня сейчас появился дерматит, и он не заживает. Но я борюсь с ним, мажусь кремами.
В сентябре 2020 года я подал документы в поликлинику на получение инвалидности. Но в декабре пришел отказ по диагнозу перикардит — это когда в сердце скапливается жидкость. Заявку на инвалидность по этому диагнозу мне оформили врачи в городской поликлинике, но он не подтвердился: когда мне в декабре 2020 года сделали эхокардиографию, в предсердии жидкости не оказалось. При этом у меня в результатах КТ значится гидроторакс, который является смертельным заболеванием. Мне в комиссии сказали: «А вы не подавали заявку на инвалидность по гидротораксу, поэтому вам и отказано». Есть расхожее мнение, что если вы перенесли ковид, то дальше у вас все нормализуется, но те, кто тяжело болел, могут потом умереть от последствий.
Я находился между жизнью и смертью достаточно долгое время — даже врачи меня уже списали со счетов. В эпикризе есть запись о том, что у меня КТ-4, то есть тотальное поражение легких. То, что я остался жив, — это нонсенс. А что со мной делать дальше, никто не знает. В первые недели после выписки врачи из поликлиники мне говорили: «Приходите, сдавайте анализы». А я не мог прийти, я тогда и не ходил толком. Как они себе это представляли? Меня поставили на учет, ко мне приходила медсестра.
В апреле этого года я переехал в Московскую область и уже двигался более активно. Я был вынужден покинуть город, потому что там мне нечем было дышать: воздух загазован. Так что я поменял поликлинику, и теперь нужно заново проходить процесс получения инвалидности.
Все прелести этой болезни воплотились во мне, абсолютно все отрицательные последствия, какие только могут быть. Я, условно говоря, с того света пришел. Ушел оттуда и никак не расстанусь с жизнью. Поэтому меня в инвалиды и не записывают. Для больных коронавирусом нет диагноза МКБ, по которому они могут получить инвалидность. Все, что перенесли коронавирусники, трактуют как постковид. Лечитесь, реабилитируйтесь, у вас все будет в норме. Ну или вы умрете. А то, что вы не можете работать, — никого не волнует. Эта машина пока не заработала, и я думаю, она еще долго не заработает, потому как тяжелых больных, которые выжили, не так много.
Мне пришел отказ комиссии без акта, где написано, на основании каких данных мне не дали инвалидность. А когда я об этом спросил, в Бюро медико-социальной экспертизы сказали: «Мы его не высылаем, обращайтесь за этим в поликлинику». А в личной беседе сказали: «Вам надо было подавать заявление на инвалидность хотя бы по легким». Но у меня же приложена КТ, история болезни, выписка из стационара, где черным по белому все написано. Диагноз, по которому подавали заявление на инвалидность, писал не я, а лечащие врачи и комиссия при поликлинике. Если они подали неправильно, я же не могу отвечать за их действия. А они говорят, что проблемы с легкими даже не рассматривали. Ну а почему вы не рассматривали? Вот же документы! У них чисто формальный подход. Я думаю, общество и чиновники просто не готовы к тому, что люди выживают после ковида.
В любом случае, понятно, что помощь от государства бесполезно просить, потому что коронавирусников не ставят на учет. А я теперь не могу работать.
Мои друзья и брат очень много мне помогают. Что поесть — будет: я тут на своей земле что-то посадил, что-то вырастил. У меня мечта купить караоке, чтобы здесь собирались друзья — потому что с друзьями, которые мне сейчас помогают, я познакомился в караоке. После болезни я пытался распеться, но, к сожалению… Понятно, что легких нет, воздух нечем выдувать, но я попытался, и что-то даже получилось.
Конечно, меня временами настигает депрессивное состояние, серые свинцовые тучи, мрачность. Но нужно сохранять оптимизм и поддерживать других. Я поддерживаю своих друзей, которые заболели. Если вы дадите слабину, скажете: «Ой как все плохо, жизнь кончилась», поверьте мне, вы сразу загнетесь. Здесь у меня лес рядом, можно туда сходить, подышать воздухом, посмотреть на березки — и сразу станет легче. Надо во всем искать плюсы. Не можете ходить? Надо заняться тем, что не требует большой физической нагрузки. Но физическая нагрузка все равно нужна, иначе вы превратитесь в овощ. Чем больше вы не ходите, тем хуже. В один прекрасный момент, в июне этого года, когда я копал грядки, появилось ощущение, что я забыл про болезнь, как будто я и не болел, понимаете? Я как будто отключился от чувства постоянной боли в ногах, руках. Моменты, когда человек забывает о том, что он больной, инвалид, — самые счастливые. Но это мимолетное ощущение, потом раз — и резко к вам приходит осознание того, что вы болеете, что даже присесть нормально не можете, потому что колени не сгибаются.
Нужно поймать это ощущение и с ним жить, тогда срок вашей жизни продлится. А то вы говорите со мной про болезнь, и она тут же начинает напоминать о себе: здесь закололо, тут заболело. Нужно просто поменьше на этом зацикливаться.
