В 1983 году студент иркутского биофака Анатолий Кочнев впервые приехал в научную экспедицию на Чукотку — и с тех пор возвращается туда почти каждый год. За 30 с лишним лет Кочнев стал одним из лучших в России специалистов по белым медведям и их поведению в дикой природе; также он изучал моржей, тюленей и китов. Андрей Шапран поговорил для «Холода» с Анатолием Кочневым и записал его рассказ о жизни в местах, где белых медведей иногда больше, чем людей.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Явсю свою жизнь занимаюсь одним и тем же — морскими млекопитающими. Два самых любимых моих вида — это моржи и белые медведи, но работал и по китам, и по тюленям. Где бы я ни работал — заповедник это или национальный парк, Институт рыбного хозяйства или Академия наук, — занимаюсь одним и тем же: биологией моржа, белого медведя и других морских млекопитающих Восточной Арктики.
Когда я в 1983 году приехал первый раз на Чукотку, она была довольно слабо изучена в том числе и по млекопитающим. Наблюдения за белым медведем проводились только в районе острова Врангеля. Остальная территория и среда обитания белого медведя были сплошным белым пятном. Моржами занимались только в промысловых рейсах, но совершенно неизвестно было их поведение на территории береговых лежбищ. Все исследования вертелись вокруг морского промысла коренных жителей Чукотки — чукчей и эскимосов, хотя ученые взаимодействовали даже не с ними, а с матросами, которые напрямую добычей моржей и китов на своих кораблях и занимались. Восточно-Сибирское море и основная часть Чукотского моря в то время на протяжении всего года были покрыты льдами, но там исследованиями никто толком никогда не занимался. Не был известен ни состав животных, ни пути и время миграции — например, приходят или не приходят киты, а если приходят, то в каком количестве и когда. Поэтому мне показалось интересным поработать в этих районах.
В 1980-х годах я работал в Морской зверобойной инспекции Охотскрыбвода — ездил по промыслам и вел наблюдения на лежбищах моржей и в других удаленных точках побережья. По технике безопасности надо было работать вдвоем с напарником, но на станции на Мысе Шмидта штатных сотрудников было всего три человека: мой непосредственный начальник и алкаш-техник, который, естественно, никуда не ездил, — на нем лежала ответственность за хозяйство. Так что ездить приходилось поодиночке, и правила безопасности нами, конечно, никогда не соблюдались. Поскольку начальство было нормальным и постоянно дислоцировалось в городе Магадане, особых забот мы не знали. Однако перед каждым выходом в тундру на месяц я писал реальную расписку о том, что в моей смерти прошу магаданское начальство не винить. Точно такая же ситуация сложилась позже на острове Врангеля, когда людей катастрофически не хватало, а работать активно приходилось напрямую в контакте с белыми медведями — в 1993 году я остался с ними практически один на один и провел так четыре года. Пришлось писать новые записки: «В моей смерти белых медведей прошу не винить!». Медведи действительно не виноваты — ответственность лежит только на человеке.
После зверобойной инспекции я перешел в заповедник на остров Врангеля. Там система мониторинга морских млекопитающих отсутствовала напрочь. Вообще, морских заповедников на территории страны практически в то время не было — первый только-только появился под Владивостоком. Как раз на острове Врангеля мне пришлось разрабатывать систему мониторинга для морских млекопитающих, обитающих в прибрежных водах острова. А потом, когда жизнь на Врангеля стала тяжелой и невозможной, — нас, постоянных жителей, в поселке Ушаковское всего 14 человек оставалось — я уехал в Анадырь. Там я занимался теми же морскими млекопитающими, что и на Врангеля, только в приложении к обеспечению промысла коренного населения Чукотки. Коренные жители у нас добывают моржей, китов и прочих животных не свободно, а по квотам. А для того, чтобы квоту выделили, ей требуется научное обоснование, надо написать и обосновать прогноз, который позволит рассчитать квоту на добычу каждого вида.
На остров Врангеля я приехал в конце 1980-х. Охотники к тому времени уехали, буквально за несколько лет до моего приезда остров покинул последний. Эскимосы из первопоселенцев еще оставались. В частности — семья [Василия] Нанауна, который прибыл на остров вместе с Ушаковым. Сам Нанаун к моему приезду уже умер, но я был хорошо знаком с его женой и детьми, которые продолжали жить на острове. Его сын, Лев Нанаун, работал механиком и водителем в заповеднике. Им разрешали ставить капканы на песцов, добывать тюленей и моржей в прибрежной акватории, но колхоза, который давал работу и деньги, уже не было, и люди были вынуждены покидать эти места. В наши дни, как и в советское время, у охотников существует план, и за его выполнение или тем более перевыполнение люди получают материальное поощрение. С другой стороны, современным охотникам не требуется такого количества мяса, но они вынуждены убивать больше, чтобы получить деньги для обеспечения своих семей, — видя, как они добывают больше тех же моржей ради дополнительного заработка, старшее поколение, даже мое поколение, плачет и страдает. Отказаться в своей жизни от современных гаджетов, телевидения и интернета люди уже тоже не могут, а эти материальные удовольствия стоят денег — тем более в в районах Крайнего Севера, где все это значительно дороже из-за труднодоступности. Прожить той жизнью, которой жили их предки, современная молодежь в большинстве своем уже не способна — хотя некоторые очень стараются.
На меня белые медведи нападали 15 или 16 раз. То есть нос к носу я встречался с ними сотню раз, а может быть, и больше. А 15 или 16 раз — это именно когда медведь меня атаковал: не просто подбегал меня понюхать, а реально хотел сделать мне больно. Каждый раз их удавалось остановить — шипением, палкой и выстрелом из ракетницы.
В 1980-х годах увидеть белых медведей на побережье на острове Врангеля можно было очень редко — хотя их тогда было много, официально численность оценивалась в 3-5 тысяч животных, а по моим предположениях, их могло быть до 6 тысяч. Медведи жили на льдах — в тот период лед стоял на море круглый год. В районе мыса Шмидта даже летом в июле на лодке проскочить было практически невозможно — приходилось ждать несколько суток, пока лед отожмет ветром от берега. Так что за четыре первых года работы в Арктике белого медведя я видел всего один раз. На берег они почти не выходили, бродили где-то на льдах. В 1989-м году я перебрался на Врангеля и начал с ними сталкиваться достаточно близко — тогда опасных ситуаций стало значительно больше. А 1990 год был первым за десятилетие, когда лед ушел очень далеко, море очистилось до горизонта — и появились первые скопления белых медведей в районе жилых поселений. У них практически не было мяса, они были вынуждены поедать шкуры моржей — серьезно голодали, несколько животных погибло из-за истощения. На нас они, тем не менее, не нападали.
Два месяца я жил в окружении 150 белых медведей — наблюдал их с крыльца, целую толпу! (Смеется.) Поначалу было не совсем понятно, как себя вести. Надо отдать должное ученому Никите Овсяникову — он только первый год работал в заповеднике, но уже был кандидатом наук и специалистом по поведению хищников в условиях дикой природы. Тогда существовало такое мнение: идет тебе навстречу медведь — упади, притворись трупом. И в результате такого поведения люди могли действительно пострадать. А Никита предложил вести себя с медведем агрессивно — тогда он не нападает.
Тогда мы этого не знали, но есть весенние медведи и осенние. Весна — это период размножения: уровень тестостерона в крови повышенный, и ведут они себя гораздо агрессивнее. Слава богу, в этот период мы их видим нечасто. А у нас были осенние медведи: осенью уровень тестостерона понижается, и они становятся менее агрессивными. Это правило не распространяется на медведиц с медвежатами, которые опасны всегда. Кроме того, когда белых медведей становится совсем много и плотность животных на одном участке возрастает, у них меняется поведение. В этой ситуации они могут убить человека — чаще всего из-за любопытства. А если ты сам начнешь проявлять агрессию при такой встрече, медведь предпочтет с тобой не связываться, потому что да, ты такой мелкий и смешной, — но вдруг ты укусишь?!
На Врангеля у нас произошли первые два случая нападения белых медведей. Мы полторы недели прожили с ними, расслабились. Однажды пришел старый здоровенный самец — мы его называли Grandfather, «Дедушка». Никита пошел в одних тапочках его фотографировать. Спустя некоторое время влетает в балок (жилой вагончик на полозьях — Прим. «Холода».) — вся физиономия в крови. Оказывается, старый медведь принялся есть моржа, Никита со своим фотоаппаратом очень близко к нему подошел, Grandfather такой наглости никак не ожидал и сделал выпад в сторону Никиты. Медведь рывок сделал всего в несколько шагов и вернулся к своей добыче, а Никита-то не видел. Он убегал, запутался в своих тапочках, упал и металлической камерой расквасил себе нос. То есть физиономия у него была в крови не оттого, что его белый медведь укусил, а потому что камерой себе по носу съездил.
Уже значительно позже, в конце октября, на нас напал медведь. Медведей тогда оставалось уже совсем мало — штук 30, — и мы пошли с инспектором на побережье за моржовыми клыками: из моря выбросило тушу здоровенного старого моржа. На туше уже сидели четыре медведя, которых мы успешно смогли отогнать. Три убежали нормально и не вернулись, а один здоровый самец залег на косе в метрах сорока и стал за нами наблюдать. Мы отрезали голову и потащили ее за клыки к дому. Медведю, вероятно, пришло в голову, что мы всю тушу разом уволокли, и он из-за такой несправедливости бросился нас догонять. Уходить с головой бесполезно. Мы ее бросаем, останавливаемся, ждем медведя. У меня в руках обломок весла метра в полтора длиной и ракетница. После первого моего выпада зверь отпрянул. Шерсть на загривке торчком, рычит, но веслом удерживаю его на расстоянии. Мне казалось, что все это длится очень долго, на самом деле сражался я каких-то пару минут.
Товарищ мой меня не поддержал, остался за моей спиной. Вдвоем отбиться от медведя шансов у нас было значительно больше, но отбивался я один. В такие моменты высоким голосом лучше не кричать — все повышенные тона животные воспринимают как свидетельство страха. Из ракетницы выстрелить я не мог, поскольку надо переломить ствол, сунуть патрон, а у меня в другой руке весло, которым я контролирую медведя. Но ракетница была и у моего напарника. Я кричу: «Леня, стреляй!». Он едва не отстрелил мне ухо, и в медведя ракета попала совершенно неудачно — в бок, не доставив ему никаких неприятных впечатлений. Медведь вновь кинулся на меня. Тут уже я не выдержал, кинул ему в морду обломок весла, зарядил свою ракетницу и выстрелил ему почти в упор в шею. Он подпрыгнул на всех четырех лапах, словно кошка, и отбежал метров на тридцать-сорок. Если вы видели в зоопарке белого медведя, вы можете представить себе, что с ним происходило: он шел за нами, размахивая из стороны в сторону головой, что-то бормотал себе под нос — вел себя в точности точно так же, как ведут себя животные, которые оказываются в неволе. То есть медведь был в состоянии стресса. И это очень опасно: он мог напасть в самый неожиданный момент, поскольку сам для себя не мог определить, кто мы — жертвы или охотники. В тот день все обошлось.
На вторые сутки этот медведь вернулся, чтобы сломать нам окна и двери в балке. Мы его прогнали с помощью горящего факела, но после этого решили уехать из того места. Было понятно, что мы показали свою слабость при первой встрече — и только на поломанном окне и двери животное не остановится. Потом были и другие нападения. Была ситуация, когда медведь перепутал меня с моржом.
Восьмимесячный медвежонок сам по себе уже здоровенный и, заигравшись, может спокойно тебе руку прокусить
Нередко атаку провоцируют детеныши белых медведей: самка пытается увести медвежонка от человека, а он, наоборот, к тебе лезет — хватает за ногу, начинает кусать за валенок… Ждешь, пока самка отвернется и пытаешься палкой этого медвежонка отогнать, но восьмимесячный медвежонок сам по себе уже здоровенный и, заигравшись, может спокойно тебе руку прокусить. А если ты не уловил момент, сделал в сторону медвежонка угрожающее движение или выпад, и это заметила медведица, такая встреча для человека может очень плохо закончиться.
Однажды я снимал с треноги одинокого медведя на льду. Огляделся — другие медведи находились на расстоянии 200-300 метров и ко мне интереса не проявляли. И вдруг рядом появилась медведица с двухгодовалым медвежонком — он уже был с нее ростом. Откуда возникла эта парочка, я так и не понял. Обнаружил их в тот момент, когда медведица понюхала мое ухо. Моя реакция была предсказуемой — я подпрыгнул от неожиданности. Медведи отскочили, но отскочили на небольшое расстояние—— 6-7 метров, а потом дружно атаковали меня. Мне пришлось сунуть свой Nikon в пасть медведице, но одним ударом фотоаппарата не обошлось: атаку удалось отбить только броском ракетницы, которая удачно угодила медведице в нос. Это первый и единственный случай, когда я в кровь разбил медведю нос (смеется).
До дома от места нападения было 150 метров, но я домой не пошел — медведей вокруг было штук 60, хотя все они были достаточно далеко. Я поднял ракетницу, стал ее чистить, разбирать, проверил-выстрелил, поднял на уши всех оставшихся медведей — и только тогда вернулся. Потом целый день занимался учетами, работой, считал медведей, готовил себе обед. Вечером поужинал, закрылся на крючок, лег спать, закрыл глаза — и в этот момент меня начало трясти. Страх наступил только через 10 часов после нападения. Это был 1996 год — я уже восьмой год жил среди белых медведей, но в тот день понял, что заигрался, потерял страх, стал не настолько внимателен, как этого требовала ситуация. И в 1999-м я с острова Врангеля уехал — надо было в какой-то момент остановиться. У меня перед глазами появились примеры тех людей, которые не смогли вовремя это сделать: [в 2003 году] камчатского фотографа-натуралиста [Виталия] Николаенко после 20 лет наблюдений убил медведь.
Зрелище не для слабонервных: десятки тысяч моржей сгоняются с лежбища ради двух десятков маленьких моржат. Если мать не отпускает моржонка, ее закалывают — весь прибой в крови
Север учит разбираться в людях, хотя работать я предпочитаю в одиночку. 10 лет я был заведующим лабораторией по морским млекопитающим в Чукотском филиале Тихоокеанского научно-исследовательского рыбохозяйственного центра — и надо было обучать молодых ребят, брать второго человека с собой на наблюдения. Были люди, которые отсеивались едва ли не с первых шагов: я видел, что эти ребята не смогут работать в таких условиях. Один раз был случай, когда я сам отправлял пару человек на остров Колючин [в Чукотском море], но уже там одного человека пришлось развернуть и заставить вернуться домой, а для второго — найти проводника из местных жителей-чукчей. Еще был момент, когда я заставил человека написать заявление о переводе из нашей лаборатории в другое место. Остров Колючин — очень хорошее место для подобной проверки, уже через полтора месяца практически полной изоляции человек начинает проявлять себя: может начать бить кулаками стенки, по три-четыре дня не разговаривает — то есть становится понятно, что он не готов жить на ограниченном пространстве в таких условиях.
В 2014 году меня пытались вовлечь в бизнес по отлову моржат для океанариума — и я вынужден был уйти из лаборатории. Тогдашний директор Института поставил вопрос так: или я участвую в этом варварском отлове, или он прекратит финансирование моей программы мониторинга моржовых лежбищ на Чукотке. Я решил уйти. На подобные отловы независимых биологов никогда не брали — бумажки подписывал какой-нибудь инспектор рыбоохраны, и то не всегда. В интернете до сих пор ходят рассказы, что во время отлова моржихи чуть ли не подходят к людям и на ластах протягивают своих моржат — мол, только заберите их с собой в океанариум! То есть люди делали такую пакостную картинку, будто там все хорошо. А мне один раз удалось случайно попасть на отлов на Сердце-Камень (мыс на северо-востоке Чукотки — Прим. «Холода») — весь этот процесс я не только увидел своими глазами, но и запечатлел. Зрелище не для слабонервных: десятки тысяч моржей сгоняются с лежбища ради двух десятков маленьких моржат. Если мать не отпускает моржонка, ее закалывают — весь прибой в крови. После этого я стал категорическим противником отловов в таком формате. Сейчас этот процесс на время прикрыли из-за известной скандальной истории с тюрьмой с косатками и белухами на Дальнем Востоке (в Приморье в загонесодержалиотловленных по квоте Росрыболовства косаток и белух, которых собирались продать в Китай, — Прим. «Холода»). Но тихоокеанский морж не в Красной книге, не защищен — скандал уляжется, и процесс с отловом на лежбищах в любой момент может возобновиться. А кроме того — они же не сами ловят, а нанимают местных жителей. То есть развращают людей этими легкими деньгами!
В советское время моржей на лежбищах категорически трогать запрещалось. Ловили на судне и на льдах — при такой ловле дикой природе не наносится и сотой доли того ущерба, который причиняют теперь на лежбищах, когда моржи устремляются в море, давят друг друга и гибнут. Я не защитник диких животных в том смысле, в каком этот термин теперь понимают. Пускай — ловите моржат и продавайте в океанариум, учите разным трюкам. Моржат на лежбищах ежегодно в естественных условиях погибает сотни голов, и десяток-два выловленных моржат ситуацию в популяции кардинально не изменят. Но проводите этот отлов так, чтобы он не приводил к гигантской панике среди пугливых животных и последующим смертям. Делайте правильно: берите в аренду судно, идите по кромке льдов и собирайте этих моржат — взрослые моржи скатываются по льду в море и не происходит при этом никакой давки. А самое главное — не забирайте осенних моржат! Это те моржата, которые уже пережили тяжелый летний период, они, скорее всего, выживут и дадут новое потомство. Это будущие производители. Начинайте ловить весной, берите слабых: 80 процентов моржат в течение лета и так погибает.
О чем я постоянно говорю как эксперт: не надо увеличивать количество животных, которых охотники должны добыть в течение года. Увеличьте расценки на каждую голову добытого морского зверя — моржа, нерпы, серого кита. Пускай они добывают не 100 голов моржей, а 50, которых им в любом случае достаточно. Не надо истреблять природу и насиловать людей своими представлениями и планами. Но планы утверждает Москва, а не Чукотка. И чиновники только какими-то заоблачными цифрами и перевыполнениями могут показать, насколько охотники удачно справляются с поставленными задачами. В итоге современная бюрократия влияет на весь северный мир — и тенденции к позитивным изменениям, к сожалению, сегодня нет. Чем дальше от центра находится тот или иной регион, тем сложнее ему в конечном итоге приходится.
Я давно выступаю за то, чтобы легализовали охоту на белых медведей для коренного населения. По всем российским законам коренные народы имеют право добывать животных из Красной Книги для своих традиционных нужд. Запрет на охоту на белых медведей является нарушением закона со стороны государства — и он привел к тому, что чукчей в Советское время приучили играть, скрывать, вести двойную жизнь. Белых медведей убивали на Чукотке всегда — просто открыто об этом не говорили. Поколение, выросшее после 1990-х годов, уже не такое скрытное. Они как были, так и остаются внешне законопослушными, но при этом во многих семьях в холодильнике лежит медвежатина.
Полный запрет охоты на белых медведей действует на территории России с 1957 года. Но еще в 1973 году СССР подписал международное соглашение, которое допускает отстрел медведей не только в научных целях, но и «местным населением с использованием традиционных методов охоты в порядке осуществления своих традиционных прав». Россия включилась в обсуждение легализации охоты на белого медведя только в 2000-е годы, когда начала работу совместная с США комиссия. Летом 2010 года комиссия решила, что две страны могут в год добывать не больше 58 медведей (по 29 на каждую страну). Москва тогда же приняла стратегию сохранения белого медведя, которая предусматривала легальную добычу шкур. Однако в начале 2011 года Россия решила, что не будет использовать свою квоту, сохранив полный запрет на охоту.
Некоторое время я работал начальником научного отдела в национальном парке «Берингия» на Чукотке. Мне казалось, что мой опыт работы на Врангеля позволит и там построить эффективную систему мониторинга. К большому сожалению, отношения людей в природоохранной системе с 1990-х годов претерпели большие изменения, и я через полтора года потерял свое место — был уволен по звонку из Москвы из-за высказывания в Живом журнале (после инцидента на острове Врангеля, когда повар из строительной бригады бросил в белого медведя петарду, Кочнев написал пост, в котором раскритиковал проект строительства военной базы на территории заповедника. — Прим. «Холода»). Причем за две недели до происшествия в «Берингии» прошло общее собрание, на котором фактически были определены границы для высказывания личного и корпоративного мнения. И я в своем комментарии никак не использовал служебное положение — выражал личное мнение на личной странице. Но высказывание задело моего вышестоящего начальника в Москве — министра — и с занимаемой должности меня буквально за сутки убрали. Теперь я работаю в Магаданском институте биологических проблем Севера Дальневосточного отделения Академии наук.
Приключений с медведями у меня уже в жизни было больше чем достаточно. Поэтому у меня нет никакого желания щекотать свои нервы, подходя к ним слишком близко, даже во время съемки. В последние годы я овладел квадрокоптером и просто не нарадуюсь его возможностям. Смысл бегать за медведями и нарываться совсем пропал. Естественное поведение животных можно заснять только с приличного расстояния, оставаясь незамеченным. Если же ты сокращаешь эту дистанцию до критической, выражение на мордах выдает эту ситуацию. Либо ты снимаешь задницу убегающего от тебя медведя.
На мой взгляд, в прежние времена люди относились к природе честнее. Отношение было потребительским, но оно было честным. В наши дни ни о какой честности речи уже не идет. Появились популистские лозунги, программы, но насколько это спасает представителей дикой природы — большой вопрос. Сегодня мне лично гораздо приятнее разговаривать с человеком из тайги — пусть он будет охотником, жизнь которого напрямую зависит от дикой природы, но он берет ровно столько, сколько ему надо для этого выживания, — чем с городскими жителями. Они напрямую не участвуют в истреблении лесов и зверей, но именно из-за них истребление на самом деле и происходит.
