Долгие годы журналистка Юлия Галкина писала об истории петербургских домов и подъездов, урбанистике, городских проблемах. Ее тексты сочетали критику властей и любовь к городскому пространству. Книга Галкиной, Антона Акимова и Максима Косьмина «Истории домов Петербурга, рассказанные их жителями» стала краеведческим бестселлером и выдержала несколько переизданий. Однако после начала войны Галкина признается, что больше не может писать краеведческие тексты, хоть петербургские улицы и дома сами по себе ни на кого не нападали. Как государственная агрессия уничтожает нежность к родным улицам, Галкина объясняет в колонке для «Холода».
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
За год до начала войны я гуляла по Нефтяной дороге в Петербурге и увидела танк. Он стоял у дома №5 — предприятия «Спецматериалы», которое производит бронежилеты, электрошокеры и наручники. У памятника-танка были двое: мужчина и мальчик. Они гладили гусеницы и улыбались. Тогда я записала в своем краеведческом блоге: «Глорификация милитаризма — это просто беда, ребята». В комментарии пришел возмущенный подписчик, который сообщил, что пацифизм — говно и вообще кто-то должен защищать таких, как я (которых, впрочем, надо расстрелять).
9 мая 2022 года еще один мужчина и еще один мальчик шли за мной, журналисткой на редакционном задании, по Невскому проспекту, в потоке «Бессмертного полка» (возможно, последнего — в 2023-м акцию отменили). Я подслушала монолог мужчины:
«В каждом человеке должен быть смысл. Мой смысл — служить родине. Я 20 лет служил в армии, а теперь работаю на оборонном предприятии. Оно защищает родину. А если маленький человек всю жизнь сидит в гаджете, какая от него польза родине и обществу? Вот ты зачем, блядь, родился?»
У меня заколотилось сердце и зашумело в ушах. Я уже видела в новостях, как они «защищают родину»: в Мариуполе и Буче, в Одессе и Киеве. Мне стало тошно и страшно.
Милитаризация жизни и, как следствие, городских пространств, общественных и приватных, происходила не вдруг, а все 2010-е годы и далее: от деревянного танка на улице с характерным названием Чекистов до кронштадтского парка «Остров фортов», проекта дочери Шойгу, в котором милитаризм прославляется с помощью модных урбанистических инструментов. Совсем не долго меня — как приверженца панк-краеведения — это занимало. Комичный ЖЭК-арт в стиле милитари был словно глитчем в консервативной городской ткани, а от новых военных памятников веяло насупленной серьезностью — но не опасностью. Потом я поняла, что и этот низовой идиотизм, и этот государственный официоз совсем не безобидны. Танки и гимнастерки замылили глаз, сделали милитаризм привычным — нормализовали его.
С прошлого марта семиотический набор из георгиевской ленты и танка пополнила буква Z — и ею стали накачивать городские и областные пространства. Апогеем стала крупная Z на Музее прорыва блокады под Кировском рядом с портретами и цитатами блокадников о быте, ужасе и смерти войны — их вывесили на кованой ограде. Например: «В декабре-январе начало умирать много людей. И прямо на улицах лежали трупы. Хоронить некому было — сами еле живые ходили» (Ирина Тимофеевна Колядина, 89 лет). Войны не должно быть никогда и нигде: какие еще более страшные — чем ленинградская блокада или киевский Бабий Яр — аргументы нужны?
Это насильное слияние славы и скорби — иллюстрация двух методов сразу: глорификации и мемориализации. В разговорах о любой войне и репрессиях я выбираю второй метод: не аттракционы «Острова фортов», а кенотафы Левашовской пустоши, расстрельного полигона чекистов, который в 1989 году обнаружила поисковая группа общества «Мемориал». А власть — первый: она запрещает «Мемориал» и агрессивно спамит городские улицы билбордами с портретами «героев» вторжения в Украину. Она не сохраняет память, а криминализирует ее — как любое проявление живого ума и сердца. Если прошлое — то только героическое, и больше никакого. И тогда вместо памяти появляются мифы, которые власть делает сакральными (юридически это оформляют, например, как «геноцид» — в случае с той же блокадой Ленинграда).
Знаки становятся важнее означаемого, и за посягание на условный памятник «маршалу жуткому», сваянный по шаблону, карают яростнее, чем за замалчивание негероических страниц блокады.
Уехав в другую страну, я взяла с собой три бумажные книги, одну из них — про блокаду Ленинграда. На странице 360 попалась цитата: переживания из блокадного дневника художницы Любови Шапориной. Она работала в госпитале медсестрой, а после 1944-го собирала материалы про театр и музыку в условиях блокады. 5 июля 1942 года она записала: «Мы все виноваты в теперешнем положении вещей. <...> Помните, как на Витебском вокзале лежали повсюду голодающие украинцы. <...> А мы... в хороших шубах, сытые, после попоек проходили, и нам казалось, что это где-то далеко, это нас не трогало. Теперь вся страна за это расплачивается».
Получается, петербурговед может озвучивать либо мифы, либо пока еще не запрещенные факты о прошлой жизни города — а иные держать при себе. Иначе не исключены донос и штраф или даже срок. Как в несвободной стране писать и говорить про город?
Как умалчивать о параллелях? Например: беженец из Мариуполя показывает мне фотографию того, что осталось от его дома. Черный фасад, внутри — обломки мебели, куски бетона. Перекрытия между этажами рухнули посреди комнаты — и абсурдно, как неучтенная декорация, над проемом стоит нетронутый диван. Он напоминает мне другие снимки из блокадного Ленинграда. Как у Лидии Гинзбург: «Разрезы маленьких разноцветных комнат с уцелевшей круглой печью, выкрашенной под цвет стены, с уцелевшей дверью, иногда приоткрытой».
Но даже больше, чем вопрос «как?», в первые месяцы российского вторжения в Украину меня занимал вопрос «зачем?». Исчадие Петербурга санкционировало уничтожение других городов — с живыми людьми, с их домами. Пока я пишу этот текст, пришла новость, что российская ракета ударила по краеведческому музею в Купянске, городе в Харьковской области. Погибли две сотрудницы. Невозможно не думать об этом, восхищаясь фасадами петербургских домов — если только, по Юрию Шевчуку, не «налепив быстро мягкий мирок на привычных их телу костях», то есть не замечая ничего. Как и не думать о том, что петербургские архитекторы — авторы некоторых фасадов, тоже достойных восхищения — прямо сейчас проектируют дома для оккупированного Мариуполя.
Вся моя профессиональная — да и внерабочая тоже — жизнь была связана с изучением любимого города — Петербурга. После 24 февраля 2022 года этот «мягкий мирок» слез с костей. В каком-то смысле я осталась одна. Друзья говорят: «Петербург не виноват. Петербург все переживет. Я не отдам им мой Петербург». Я завидую такой силе любви. Сама я горюю не столько по городу, сколько по невозможности любить его как раньше.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
