«Холод» продолжает цикл ведущего российского политолога Григория Голосова о том, что будет с Россией после Путина. Ранее Голосов оценивал вероятность прихода к власти хунты и очередной персоналистской диктатуры. Новая статья посвящена потенциальному партийному режиму. Ничем хорошим для страны он, скорее всего, не закончится — и вот почему.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Партийные режимы ХХ века
Персоналистские диктатуры лишь недавно стали доминирующей формой авторитаризма. До конца 1980-х годов первенство удерживали партийные режимы. С коммунистическим наша страна хорошо знакома. Форма, которую чаще всего называют «фашистским режимом», тоже на слуху. Были и другие, но о них сегодня вспоминают редко.
Во второй половине прошлого века во многих развивающихся странах существовали режимы, которые относились к категории партийных либо потому, что имитировали советскую систему, либо потому, что действительно ей уподобились. Мода на то, чтобы имитировать фашистские режимы, была в развивающихся странах (особенно в Латинской Америке) в 1930-х годах, однако потом сошла на нет.
Партийные режимы в гораздо большей степени, чем любая другая форма авторитаризма, нуждаются в идеологии. И действительно: как оправдать претензию партии на власть, если не с помощью выборов? Самый простой и очевидный способ — приписать этой партии наиболее верное, неоспоримо истинное видение перспектив общественного развития, воплощенное в идеологической доктрине.
Примеры: марксизм-ленинизм и его локальные разновидности у коммунистических режимов, расовая теория у нацистов в Германии и несколько более мягкая форма агрессивного национализма у фашистов в Италии. Партийные режимы развивающихся стран были, как правило, националистическими. Они выдвигали на первый план разного рода концепции национальной интеграции, хотя при этом многие из них придерживались социалистических позиций.
«Единая Россия» — не правящая партия
Дискуссии о том, возможна ли трансформация нынешнего российского режима в направлении партийного, тоже начинаются с обсуждения его идеологии. На этом, как правило, и заканчиваются. Однако стартовая точка этого разговора должна быть другой. Начинать надо не с идеологических, а со структурных особенностей политического устройства. Это очень просто: если нет правящей партии, то нет и партийного режима.
Очевидно, что российский режим — не партийный. «Единую Россию» нельзя называть правящей партией. И дело тут не в том, что в России нет однопартийности. Это не обязательное условие. Да, большинство партийных режимов не проводили даже формально альтернативных выборов, сводя периодическую явку граждан на избирательные участки к абсолютно пустому ритуалу, — как это было в СССР. Но нам известны и исключения. Один из самых долговечных партийных режимов просуществовал в Мексике с 1929 по 2000 годы. В течение большей части этого периода в стране проводились выборы, к которым допускалась легальная оппозиция. Причем не такая фиктивная, как в современной России.
Мексиканский режим был партийным, потому что Институционно-революционная партия действительно правила. Более того, она служила механизмом сменяемости власти. Президенты Мексики пользовались большими полномочиями, но никто из них не задерживался у власти дольше шести лет, положенных по конституции. Мнение действующего президента о том, кто станет его преемником, обычно принималось во внимание, но решение было не за ним, а за руководящими органами партии.
Диктаторы и их партии
Так оно и должно быть при партийном режиме. Во многих случаях так и было. Авторитаризм, вообще-то, содержит естественную тенденцию к сползанию в личную диктатуру. Однако в той мере, в какой режим остается партийным, у этой тенденции есть предел. Власть Никиты Хрущева в СССР казалась безграничной, но в 1964 году он был смещен пленумом ЦК КПСС. В современном Китае в течение длительного времени действовала система «смены поколений», которая обеспечивала сменяемость высшего руководства страны. Можно вспомнить и о том, что Бенито Муссолини в Италии был отстранен от власти партийно-государственным органом — Большим фашистским советом.
Случаи превращения партийных режимов в режимы личной власти многочисленны. Однако каждый раз, когда это происходит, результатом становится эрозия режима, утрата им партийного характера. Скажем, в последние годы правления Николае Чаушеску в Румынии члены политбюро Румынской компартии фактически находились под домашним арестом. Чаушеску полностью узурпировал власть и потерял ее вследствие силового переворота, а вовсе не по решению партии.
Персоналистские диктатуры Иосифа Сталина в СССР и Мао Цзэдуна в Китае стали возможны после страшных ударов, нанесенных этими лидерами по собственным партиям: сталинского «большого террора» и маоистской «культурной революции», в ходе которой Компартия Китая на некоторое время фактически утратила власть. Да и в современном Китае укрепляющееся единовластие Си Цзиньпина идет рука об руку с ослаблением значения других членов партийного руководства.
Все эти примеры иллюстрируют простую мысль: личная диктатура почти несовместима с партийным режимом. Диктатор нуждается в партии лишь в той мере, в какой она служит послушным инструментом в его руках, и не допускает превращения других ее лидеров в самостоятельных политических игроков. Пределы терпимости единоличного правителя к его собственной партии определяются лишь тем, насколько партия полезна в качестве инструмента удержания власти и текущего управления.
Зачем Путину «Единая Россия»?
В чем польза «Единой России» для Путина? Исключительно в том, что по итогам выборов она выигрывает большинство мест в представительных собраниях, а затем послушно реализует законодательную повестку дня, диктуемую исполнительной властью. Совершенно очевидно, что успехам самого Путина на президентских выборах «Единая Россия» способствовала минимально, а иногда, возможно, и мешала: популярность партии всегда уступала популярности президента. Роль «Единой России» в управлении страной ничтожна. Она не влияет на состав центрального правительства, а на региональном и местном уровнях служит придатком административных органов.
У Путина нет потребности в «Единой России» как в правящей партии. Она бесполезна за рамками тех узких задач, которые уже выполняет. В то же время если бы «Единая Россия» действительно претендовала на какую-то долю власти, то взять эту долю было бы не у кого, кроме как у самого Путина. Не вижу ни одной причины, по которой он согласился бы на это. Эволюция партийного режима в личную диктатуру вполне возможна, но вот обратный путь — от личной диктатуры к партийному режиму — нереален с точки зрения элементарной политической логики.
Россия без Путина — партийные возможности
Теперь рассмотрим варианты, при которых дальнейшая эволюция российского авторитаризма будет проходить уже без Путина. Как я показал в предыдущей статье, вероятность прихода к власти военной хунты, строящейся на консенсусе широкого круга силовиков, невелика. Однако поскольку эта опция все же остается, как говорится, на столе, то следует отметить, что некоторые консолидированные военные режимы пытались оформиться в качестве партийных. Впрочем, без особых успехов.
Военная хунта обычно включает в себя людей, объединившихся с целью сместить действующий режим, но при этом не придерживающихся каких-то общих взглядов на стратегию развития. Это не политики и уж точно не идеологи, а просто военные. Оказавшись у власти, они обычно говорят о борьбе с коррупцией, о необходимости наладить более эффективное управление, о преодолении внешних или внутренних угроз национальной безопасности. К гражданским политикам они относятся с недоверием, а собственным политическим опытом, необходимым для партийного строительства, не обладают.
Лишь в немногих случаях пришедшие к власти военные придерживаются общих взглядов, которые служат основой для партийных проектов. Хунта, свергнувшая гражданское правительство Бирмы в 1962 году, выдвинула план революционной трансформации общества, который должна была реализовать созданная с нуля Партия бирманской социалистической программы. Однако однопартийный режим, установившийся в Бирме, был лишь ширмой, прикрывавшей полновластие хунты, а строительство социализма как главный идейный ориентир режима постепенно отошло на второй план, сменившись чистым национализмом.
Это и не удивительно, если учесть, что реализация «бирманской социалистической программы» поставила страну на грань экономической катастрофы. В конце концов, столкнувшись с массовыми протестами, военные фактически демонтировали свою партию, но остались у власти. В Африке сходные процессы наблюдались в Сомали и в Судане. Эти несчастные страны до сих пор расхлебывают последствия затеянных военными процессов преобразования общества. В целом, однако, это довольно редкая, необычная для военных режимов траектория развития.
Значительно более востребованными оказываются партийные проекты у военных режимов, являющихся продуктом борьбы между различными группировками военных и иными силовыми структурами. Лидеры таких режимов склонны оправдывать свой успех в борьбе за власть тем, что в отличие от конкурентов они выполняют идеологически обоснованную миссию и пользуются поддержкой организованных общественных сил. Но когда успех достигнут и конкуренты устранены, лидеры подобных режимов просто узурпируют власть и становятся обычными автократами, для которых правящая партия, как мы видели, не особенно полезна, а в чем-то даже вредна.
У бывшего лидера Эфиопии Менгисту Хайле Мариама ушло чуть больше двух лет на то, чтобы после антимонархического переворота 1974 года отстранить от власти (и устранить физически) других лидеров переворота. Все это время Менгисту представлял себя в качестве твердого марксиста-ленинца, а где ленинизм, там, понятное дело, и партия. Но тут возникли проблемы, потому что еще в условиях монархии в Эфиопии действовали несколько подпольных партий коммунистической ориентации. Все они приветствовали переворот и, естественно, ожидали, что Менгисту поделится властью с единомышленниками.
Однако Менгисту не для того расчистил себе путь к власти, чтобы ею делиться, и подобные претензии вызывали у него вполне естественное раздражение. Всю свою энергию он направил на то, чтобы расправиться с другими эфиопскими коммунистами — Эфиопской народно-революционной партией и Народным фронтом освобождения Тыграй, — борьба с которыми стала основным содержанием развязанного в стране «красного террора». В итоге к 1979 году, когда Менгисту непосредственно приступил к партийному строительству, эфиопские коммунисты были либо истреблены, либо ушли в еще более глубокое подполье, чем это было при монархическом режиме. Созданная военными партия полностью от этих военных и зависела, никакой самостоятельной роли в политике страны не играла.
Военные режимы, независимо от их характера и происхождения, чужды партийной политике. Об этом следует помнить тем российским националистам, которые сейчас питают надежду на то, что Путина у власти сменит более идейно близкое руководство. Пример Эфиопии показывает, что идейная близость к военной диктатуре не гарантирует ни власти, ни даже политического выживания после переворота. Скорее, наоборот. Лучшее, на что могут рассчитывать российские националисты при таком повороте событий, — это роль медийной прислуги режима, которую, впрочем, они исправно играют и при Путине.
Это, конечно, не исключает того, что сами члены военно-политического руководства будут придерживаться каких-то единообразных, идеологически окрашенных взглядов. Не исключено и то, что эти взгляды будут иметь не то чтобы коммунистический — время коммунизма как идеологии, видимо, прошло, — но какой-то левый или левопопулистский оттенок. В конце концов, микс национализма и левизны был характерен для многих военных режимов прошлого. Поэтому заслуживает внимания вопрос об идеологической оболочке, которую может приобрести российский авторитаризм. Но об этом — в следующий раз.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
