Шесть лет назад родители Дениса узнали, что он гей, — и отец решил, что армия «перевоспитает» сына. Так Денис год провел в воинской части в Калининграде, где над ним издевались командиры и сослуживцы. «Холод» публикует его рассказ об этом опыте — а также о том, как это изменило его жизнь.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
По соображениям безопасности «Холод» не называет фамилию Дениса. Наши фактчекеры удостоверились в том, что это реальный человек.
«Мама начала рыдать, а отец — орать»
Мне всегда было ясно: с девочками я дружу, а мальчики мне нравятся. Близкие друзья об этом знали и меня поддерживали. До армии я не сталкивался с ярко выраженной гомофобией в свой адрес. Родителям, правда, о своей ориентации не рассказывал. Для них у меня была «девушка» — моя подруга-лесбиянка. Мы прикрывали друг друга перед нашими семьями: когда шли на ночевку к партнерам, например.
Незадолго до моего 18-летия родители уехали по делам в Москву, и ко мне на ночь пришел мой парень. Отец с мамой должны были вернуться только следующим вечером. А утром я проснулся и увидел родительскую машину во дворе. Я попросил парня подождать в моей комнате, а сам пошел на кухню. Там меня уже ждали родители. Опустив глаза, они спросили, кто это у меня в спальне. Я промолчал. Тогда мама начала рыдать, а отец — орать, что это извращение и мне обязательно нужно пойти в армию на перевоспитание. Я собрал вещи, и мы с парнем ушли. Вернулся домой я только после армии.
Мой отец служил еще в Советском союзе, и это был тяжелый для него опыт. Подробности он не рассказывал, но, как я понял, он серьезно пострадал от дедовщины. Поэтому у нас с ним была договоренность: от армии он меня обязательно отмажет. Из-за этого после девятого класса я решил идти в колледж на повара-кондитера, а не в университет. Колледж давал мне отсрочку от армии всего на полгода после наступления совершеннолетия — потом отец должен был организовать откос.
[После невольного каминг-аута] мне оставалось учиться в колледже еще полгода. Армейские сборы были назначены на 27 мая 2017 года. Все эти полгода я жил у своей подруги. Иногда встречался с мамой: она пыталась переубедить отца, но тщетно. Тогда я пошел в военкомат, чтобы отказаться от службы по соображениям совести [и пройти альтернативную службу]. Но мне сказали, что без шансов. Мол, во Владимире мало призывников, а план по ним большой. Поэтому освобождение можно получить только через суд, и такие дела рассматриваются долго, чаще всего, когда человек уже служит. Тогда я впал в апатию. Учился, читал книги и спал. Страх задавил все остальные чувства и эмоции. Мой парень пытался найти выход, но у меня не было сил себя спасать, а белый билет стоил дорого.
«У моих сослуживцев были трусы цвета хаки, а у меня — с Микки Маусом»
Помню, как меня везли в военкомат. Я смотрел на улицы Владимира и думал: интересно, увижу ли я их вновь? У других призывников лица были такие же растерянные. Нас повезли в Москву, а оттуда — на аэроэкспрессе в Домодедово. В аэропорту люди смотрели на нас сочувственно, кто-то исподтишка фотографировал. Все это время до выхода на посадку мы не знали, куда летим; задавать вопросы было нельзя. Когда я увидел на табло «Калининград», выдохнул. Я много читал о разных российских военных частях, и балтийский флот не славился дедовщиной — в отличие от псковского десанта, например.
В казарму меня привели незадолго до отбоя. Все вокруг бестолково бегали в разные стороны. Я стоял в растерянности. Потом кто-то заорал: «Смирно!». Я не знал, что делать. Увидел, что все стоят вплотную друг к другу в коридоре, и встал в самый конец. Всем скомандовали раздеться. У моих сослуживцев были трусы цвета хаки, а у меня — с Микки Маусом. Откуда мне было знать, что и белье надо подбирать в тон? Меня никто не предупреждал. Командир роты подошел ко мне и начал орать на меня отборным матом. Велел показать подмышки — и разорался еще больше, потому что у меня там что-то не так было выбрито. Звучит это, может быть, смешно, но на самом деле, я как вспоминаю это выбривание подмышек тупой бритвой и ежедневную демонстрацию их чужим людям, меня передергивает. Вообще, так, как мне было страшно в эти первые сутки в армии… Я никогда такого не испытывал — ни до, ни после. Когда объявили отбой, я лег на старый матрас, желто-коричневый от пятен, уткнулся в подушку и зарыдал.
На следующий день главным испытанием стала столовая. Дело в том, что в армии ничего не объясняют, но ты обязан откуда-то знать все правила. Так вот, на еду, как оказалось, отводится 40 минут. Представьте: очередь из 100 человек, и четыре женщины неспешно раскладывают еду по тарелкам. На поглощение пищи оставалось три-четыре минуты. Многие для скорости закидывали второе прямо в суп. Когда я не уложился в установленное время, не зная про него, командир роты начал орать, что мне пиздец. Я подумал, меня будут бить. Я знал, что это запрещено, но в армии ты чувствуешь себя совершенно бесправным: ты изолирован, у тебя даже нет телефона, чтобы совершить экстренный вызов. В итоге обошлось: в наказание меня заставили мыть туалеты. Первые недели я почти ничего не ел — просто не успевал.
Телефоны выдавали только по воскресеньям — на час. Поэтому мы с парнем писали друг другу письма. Поскольку всю корреспонденцию читали офицеры, мы договорились, что я буду называть его Олесей, а он будет писать от женского лица. Через несколько месяцев мы потеряли бдительность и иногда начали использовать мужские местоимения. Шел пятый месяц моей службы, когда один офицер сказал, показывая на меня, другому: «Смотри, пидор идет». Это оскорбление подхватили и другие офицеры, а потом — солдаты. Сослуживец из другого подразделения сообщил мне, что их офицер рассказал всему взводу, что я пишу любовные письма парню. Я попросил своего парня мне больше не писать, но было поздно: начался ад.
«Один из них выкрикнул: “А давайте его опустим!”»
Оскорбления стали обязательной частью моей жизни. Я не мог пройти по казарме, чтобы несколько раз не услышать слова «пидор». В столовой мне не позволяли садиться ни за один из столов. Я тогда работал писарем, поэтому каждый раз уходил есть к себе в офис. В армии у меня было три друга, но они за меня не заступались. Сначала я обижался, а потом понял, что это их единственный способ выжить. В армии существует так называемый актив — это агрессивные ребята, которых командиры используют, чтобы поддерживать порядок и иерархию. Для этого им необходимо кого-то гнобить. Травили в основном тех, кто чем-то отличался: мальчика из дагестанской деревни, который плохо говорил по-русски, нечистоплотного сослуживца и меня. Многие, даже нейтрально настроенные по отношению к нам ребята, присоединялись к травле, чтобы самим не стать жертвой «актива».
Кульминацией травли стал эпизод в бане. Так получилось, что мне пришлось зайти внутрь вместе с ребятами из «актива». Я мылся в одном углу, они — человек шесть — в противоположном. Я торопился. Было понятно, что ничего хорошего в закрытом помещении с ними меня не ждет. Когда я домылся и спешно направился к выходу, один из них выкрикнул: «А давайте его опустим!». Тогда все шестеро зажали меня в углу и пытались склонить к минету. Я сделал голос пониже и сказал, что буду драться, а потом напишу на них жалобу. Сейчас это смешно вспоминать — будто жалоба мне бы помогла. Но один из них неожиданно сказал: «Ладно, пусть живет». Я выскочил, быстро оделся и побежал к себе в канцелярию. Там у меня была фотокнижка с черно-белыми кадрами Петербурга: я листал ее каждый раз, когда травля становилась невыносимой. Представлял, как сажусь в самолет, пристегиваю ремень безопасности, лечу в Пулково, а потом гуляю по городу.
Когда деды отслужили, травля сошла на нет. Оставались только мои одногодки и новые ребята, с которыми у меня были либо нейтральные, либо приятельские отношения. Еще меня немного защищала должность писаря — ко мне стали часто обращаться с просьбами: включить в список на награды, например. Поскольку командир роты перекладывал все свои задачи на меня, у меня были такие полномочия. Я даже приобрел некую влиятельность. Перед президентскими выборами 2018 года к нам приходил тучный мужчина из «Единой России» — говорил, что надо голосовать за «Верховного главнокомандующего Путина». Я же проводил собственную агитационную работу: пугал сослуживцев, что если они проголосуют за Путина, то служить придется два года вместо одного. В итоге на нашем участке у [Ксении] Собчак был самый высокий результат среди всего района. Кстати, уже тогда наши командиры регулярно рассказывали про злобную НАТО, нацистов в Украине, а также в красках описывали свои перестрелки на Донбассе.
«В армии я заразился токсичной маскулинностью»
Из армии я вернулся весной 2018 года с четким пониманием, что геем я больше быть не хочу. Было ощущение, что самые серьезные проблемы в моей жизни — конфликт с отцом, травля в армии — от моей гомосексуальности. Не хотелось ассоциировать себя с ЛГБТ во избежание новых проблем. Я расстался сообщением в инстаграме со своим парнем и тут же его заблокировал. Я не мог рассказать ему, что со мной происходило. А еще бессознательно перекладывал ответственность за происходившее со мной в армии на него — на наши письма. Сейчас я об этом жалею. Он так и не узнал, что случилось.
В армии я заразился токсичной маскулинностью: вернулся убежденным, что мужчины — добытчики, а женщины — хранительницы очага. Со мной из-за этого перестали общаться несколько близких друзей. Еще я решил, что мне надо построить семью с девушкой и завести детей. К счастью, ничего не получилось и я не испортил чью-то жизнь. После дембеля я полностью изолировал себя от окружающего мира. Это длилось полгода — потом я пошел к психологу. Она сказала, что армия меня сломила. Мне прописали антидепрессанты.
После дембеля я еще три года жил с родителями. Я никогда не рассказывал им, что происходило со мной в армии: не хотел, чтобы они испытывали чувство вины. В армии я сам часто винил отца в том, что со мной происходит. Но благодаря терапии мне удалось принять тот факт, что у него другая картина мира. И что он действовал из лучших побуждений. Еще я понял, что травля могла произойти со мной где угодно: например, на работе. Просто потому, что гетеронормативная пропаганда, которая льется из телевизора, превращает людей в России в гомофобов. И единственный способ с этим не сталкиваться — покинуть это общество.
Тогда я решил репатриироваться в Израиль. Мой самолет приземлился в Бен-Гурионе 23 февраля 2022 года, а 23 сентября мне по месту прописки пришла повестка («Холоду» не удалось проверить эту информацию).
