Утром 25 сентября к 27-летней москвичке Дарье Ивановой ворвались в квартиру силовики, чтобы задержать ее за расклейку антивоенных листовок, на которых было написано: «Привезем гроб в каждый дом за счет государства. Для заказа гроба обращайся в ближайший военкомат. Кого надо похоронить? Мужа, отца, сына, брата?». В отделении ей угрожали подбросить наркотики, говорили, что обвинят ее в занятии проституцией, а сотрудник Центра «Э» ее избивал. Дарья Иванова рассказала «Холоду», что с ней происходило в ОВД «Люблино».
25 сентября около 10 утра я услышала звонки в дверь. В глазок я увидела, что перед дверью стоят четверо мужчин в гражданском. Видимо, потому что я долго одевалась и не сразу открыла дверь, они начали говорить: «Ты делаешь себе только хуже». Я сразу поняла, что происходит, поэтому начала снимать происходящее на видео. Я открыла дверь, держа перед собой телефон. Его сразу вырвали у меня из рук и не отдали до сих пор.
Мужчина, который стоял ближе всего к двери, пытался показать удостоверение, но другой подтолкнул его, и они зашли в квартиру, где была я и моя мама. Меня попытались вытащить из квартиры, но мама встала передо мной. Никто не представился, удостоверения я не увидела. Они оттолкнули мою маму, схватили меня за руки и ноги и понесли — я была без верхней одежды, в носках. На улице в этот момент шел дождь. Я только из душа вышла, вся мокрая, а они меня вытащили на улицу.
Меня отвезли в ОВД «Люблино». Из-за того, что они выхватили мой разблокированный телефон, они получили доступ к переписке с моей подругой. Меня привезли в Люблино примерно в 10:20 и сказали, что сейчас поедут за моей подругой — чуть позже ее тоже доставили в ОВД.
Когда я шла от машины до ОВД в одних носках, они издевались, говорили: «Ой, знаешь, куда идти!». Один из сотрудников очень много шутил про наркотики, комментировал, что я ненакрашенная, что у меня синяки под глазами, прыщи. Говорил: «Херово выглядишь, стопудово героином ставишься».
Как я поняла, меня задерживали два сотрудника полиции и два сотрудника Центра «Э» (Центр противодействия экстремизму МВД. — Прим. «Холода»).
«Все происходило при молчаливом согласии»
В ОВД с нами все время пытались вести профилактические беседы. Вели их все проходящие мимо сотрудники. Например, видели, что мы сидим в кабинете, заходили и говорили: «Да вас убивать надо, вы, мрази, матерей пугаете». Говорили, что когда будет личный досмотр, мне подкинут наркотики. Один сказал: «Ты какая-то борзая, мы тебе еще припишем занятие проституцией». При личном досмотре мне попалась дознаватель-женщина — самый адекватный сотрудник, к ней претензий не имею. Когда она меня раздевала, она сказала, что ей так же неприятно, как и мне, но обычно она досматривает наркоманок и бомжей, а мы с подругой хотя бы чистые. Сотрудники-мужчины очень хотели зайти на мой личный осмотр, но дознавательница, за что ей спасибо, сказала им «нет».
В объяснительной меня попросили написать, что ко мне физическое и психологическое насилие не применялось. Я сказала, что я не могу написать эту фразу, и человек, которого называли Валерий, подошел и начал очень сильно бить меня головой об стол. Он хватал меня за шею спереди и сзади, говорил: «Ты, мразь, кто тебя тут бьет?». Он взял свой телефон и начал снимать: «Вот, это ты меня бьешь, вот на мне царапины». Я его не трогала.
До этого была ситуация, когда я сидела, положив одну ногу на другую, а он проходил и бил меня по висящей ноге. Сначала ударил ногой мою ногу, а потом стал бить по телу. Я закрывалась руками. В этот момент было много сотрудников в кабинете, но никто его не остановил, не сделал замечание. Все происходило при их молчаливом согласии.
Когда другие сотрудники называли его Валерием, он напрягался. И тогда они шутили, что на самом деле он Дима, но называют его Валерием. Он был в синих джинсах, кепке цвета хаки, черной спортивной водолазке, черных треккинговых ботинках, на руке были серебряные часы, а на поясе — тканевый серебристый чехол. Он клал туда телефон и доставал его так, будто это оружие. Еще он был с щетиной, низенький, буквально моего роста — я 164 сантиметра, — и восточной внешности, похож на кавказца.
Когда я отказалась писать, что ко мне не применялось насилие, он подошел к другим сотрудникам и, чтобы напугать меня, сказал: «Припиши ей вот это, вот это и это». То есть он хотел приписать мне статьи, за которые меня можно судить, потому что я ему в лицо сказала, что буду писать на него заявление и пусть он меня бьет по почкам, убьет совсем. Каждый раз, когда он меня бил, я громко говорила, чтобы хоть кто-то из коридора услышал: «Ну давай, ударь меня еще, ну давай». Чтобы было слышно, что он меня бьет, если удары были тихими.
Он водил меня за волосы по комнате. Каждый раз я предугадывала [когда он начнет применять насилие], потому что перед этим он закрывал двери на замок. В кабинете при этом оставались другие сотрудники.
Из ОВД мы вышли около девяти часов вечера. Только часа за четыре до того, как нас отпустили, они начали оформлять документы.
«Я вас сейчас убью, как вы могли?»
Было больно, когда он меня бил. Когда он ударил меня в первый раз, у меня глаза намокли, потому что я не ожидала этого. Но у меня в жизни случалось, что на меня нападали, поэтому я немножечко закаленная. До 14 лет, пока я не могла ответить словесно, ко мне в семье применяли насилие: мама воспитывала меня как могла, а отца в моей жизни никогда не было.
Проблема в том, что моя мама не против «специальной военной операции» и мобилизации. И когда я пришла домой, мама сказала что-то из разряда: «Били, ну и правильно». Она очень не хочет, чтобы я подавала заявление. Она хотела заставить меня, чтобы я пошла в ОВД, — когда меня задержали, я подписала обязательство о явке. В итоге я сейчас уехала из дома — не только потому, что адвокат посоветовал, но и потому, что я не могу находиться с этим человеком в одной квартире.
В начале войны мы до слез ругались. У меня тревожно-депрессивное расстройство и бывают панические атаки. И когда я еще не адаптировалась к лекарствам, у меня случались истерики, а моя мама просто смотрела на то, как я буквально валяюсь на полу, и просто перешагивала. Моя мама из многодетной семьи, и все ее братья-сестры тоже поддерживают войну. Я не могу съехать, потому что не хватает на аренду жилья, поэтому столкновения между нами стали очень сильными.
Первое, что мама сказала мне, когда мы пришли из ОВД: «Я вас сейчас убью, как вы могли?». И подруге тоже говорила: «Я тебя убью». Был такой контраст: когда мы приехали к родственнице подруги, у которой есть дочка, они обе выбежали нас обнимать: «Мои хорошенькие, как хорошо, что вас освободили».
Кстати, моя мама сходила в ОВД, хотя я очень просила ее этого не делать: она хотела забрать копии протоколов. Ей не отдали, естественно. Она соврала, что я нахожусь в больнице. Может быть, она хотела их напугать, ведь меня все-таки били. И там ей сказали: «Пускай бегают девочки, только хуже себе делают, увеличивают наказание».
В ОВД мне выдали копию протокола осмотра, а протокол о правонарушении я только смогла прочитать. Там было написано, что меня обвиняют в «дискредитации» российской армии.
«Холод» записал историю подруги Дарьи, однако после этого она попросила ее не публиковать и не упоминать ее имя по личным обстоятельствам.