После 24 февраля заявления российских властей о том, что дети — вне политики, окончательно перестали как-либо подкрепляться реальностью. В российских школах в промышленных масштабах организуют флешмобы в поддержку «военной спецоперации» в Украине; по распоряжению чиновников учителя проводят уроки, на которых пересказывают речи Владимира Путина и излагают точку зрения Кремля. Как и вся страна, российское школьное образование когда-нибудь должно будет радикально измениться. По просьбе «Холода» Иван Боганцев, директор Европейской гимназии, одной из первых частных школ в Москве, рассуждает о том, как можно реформировать российские школы.
Интерес государства к школьному образованию, неожиданно вспыхнувший весной этого года, может показаться незначительной деталью на фоне куда более драматических событий в Украине. Обязательное поднятие флага или исполнение гимна, методички с объяснением смысла спецоперации, уроки истории с первого класса — все это хочется рассматривать прежде всего как символические жесты, сопутствующие большим историческим сдвигам. Верно и обратное: изучая эти символические жесты, мы можем лучше понять природу современной российской школы и необходимых ей реформ.
Бросается в глаза то, насколько легко инициативы государства ложатся на практику современной российской школы. Идея «урока по методичке» не кажется абсурдной никому, включая самих учителей, — хотя, безусловно, идея проводить по методичкам хирургические или спасательные операции смутила бы многих. Мы привыкли думать о врачах или спасателях как о профессионалах, способных принимать быстрые и самостоятельные решения в нестандартных ситуациях, учитель же в России до сих пор считается фигурой несамостоятельной. Он не создатель смыслов, совместно с ребенком конструирующий новое знание, а лишь ретранслятор готовых идей, спущенных чиновниками от образования. Какие именно это идеи — уже не столь принципиально. В этом смысле участие многих учителей в избирательных комиссиях не может не быть удобно тем, кто хочет фальсифицировать выборы.
Роль учителя как транслятора знаний восходит к промышленной модели школы, характерной для середины прошлого века. Тогда необходимость обучить огромное количество людей потребовала поставить образование на поток, превратив школу в подобие фабрики или завода. Стандартизированным оказалось все: образовательный процесс, где дети в строго возрастных группах переходят из класса в класс по звонку; программы, которые спускаются учителям в виде инструкции; сама роль учителя, передающего заранее определенный пакет знаний и навыков максимально большому количеству детей. Наконец, содержание этого пакета тоже отражало запросы промышленной экономики — безукоризненное фактическое знание предмета плюс набор навыков, необходимых для его применения: например, умение четко следовать инструкции, хорошо считать в уме и так далее. Тогда же образование, сначала начальное, а потом и среднее, стало обязательным практически во всех странах мира. Это спасло миллионы детей от вовлечения в тяжелый заводской труд, но привело к тому, что большинство школьников воспринимают образование как насилие.
За последние десятилетия экономика многих стран перешла от индустриальной к постиндустриальной, некоторые отрасли изменились до неузнаваемости, появился интернет. На глобальном рынке труда оказались востребованы совершенно иные навыки, чем обычно нужны на традиционном заводе, — умение решать нестандартные задачи, работать в команде, анализировать и синтезировать информацию, мыслить критически, эффективно коммуницировать и так далее. Иными словами, навыки, которые сложнее всего оцифровать и автоматизировать — и которым сложнее всего научить.
Именно поэтому по всему миру в конце ХХ века начались кардинальные реформы школьного образования. После появления в 2000 году рейтинга PISA, измеряющего результаты школьников в разных странах, стало понятно, каким странам эта реформа удалась. Сейчас лидерами здесь считаются Финляндия, Сингапур, Южная Корея, Эстония, отдельные области Китая, Польша.
В российском же школьном образовании едва ли что-то существенно изменилось с советских времен. Оно до сих пор ориентировано не на развитие навыков, а на запоминание, а сам процесс обучения происходит так же, как и 50 лет назад: в больших, строго определенных по возрасту группах, где все идут одним темпом, изучают одно и то же, а мерилом успеха считается способность воспроизвести на контрольной работе вызубренный до этого материал. Единственной более-менее успешной реформой за последние 30 лет оказалось введение ЕГЭ, который установил единую и прозрачную планку достижений в старшей школе. Однако это никак не повлияло ни на форму обучения, ни на содержание программ. Почему же реформы, необходимые российскому образованию, так и не были проведены?
Ответ на этот вопрос кроется, с одной стороны, в особенностях образования в целом, а с другой — именно в российской специфике. В целом образование — это очень консервативная среда. Илону Маску приписывают слова о том, что проще высадить человека на Марс, чем реформировать систему образования. Вот препятствия, с которыми сталкивается любая страна, приступающая к реформам:
— Каждый человек учился в школе и каждый имеет мнение по поводу того, как она должна быть устроена.
— Промежуток между внедрением реформы и результатом, который можно измерить, исчисляется годами, а иногда и десятилетиями.
— Учителя всегда пользуются большим уважением в обществе, чем политики, и могут заблокировать реформы, если не увидят выгоды для самих себя.
— Родители часто хотят реформ в целом, но почти никогда не готовы на эксперименты над своими детьми.
— Наконец, государство рассматривает образование как сферу государственной политики, связывает школы единым стандартом, что сковывает как зарождение, так и распространение инноваций в школьном образовании.
По этим причинам школьное образование меняется медленнее, чем другие социальные институты, — во всем мире, а не только в России. Есть ли факторы, которые мешают именно России? Безусловно. Отчасти отсутствие реформ является осознанным выбором российской политической элиты. Исследования показывают, что качественное образование приводит не только к хорошим навыкам или высоким доходам, но и к включению в политическую жизнь общества — явно не то, чего хотела бы российская власть.
Другая хорошо известная закономерность состоит в том, что качественное образование, как правило, появляется в странах, бедных на природные ископаемые, таких как Сингапур или Финляндия. Правительства этих стран понимают, что не могут положиться на экспорт сырья: образованные граждане — их основной экономический ресурс. Там, где много нефти и газа, традиционно меньше инвестируют в образование. Руководство России неоднократно заявляло о необходимости диверсифицировать экономику или сократить ресурсную зависимость, однако школам пока это никак не помогло.
Можно ли, тем не менее, реформировать российское школьное образование? Без сомнения. Данные PISA показывают, что для этого вполне хватит системной работы и инвестиций. Все знают про финское образовательное чудо, но почти никто не знает, что за последние 20 лет похожая революция произошла в Польше. В 1997 году местный министр образования Мирослав Хандке решил сменить учебные программы и предоставить школам больше автономии. После этого Польша стабильно поднималась в рейтинге, а к 2018 году вошла в первую десятку стран по математическим и читательским компетенциям.
Реформы вроде тех, что произошли в Финляндии, Польше или Южной Корее, хорошо изучены. В них можно выделить несколько составляющих. Самая важная — признание исключительной ценности образования как политической элитой, так и обществом в целом. Реформа будет успешной только тогда, когда и правительство, и граждане страны будут готовы инвестировать большую часть своих ресурсов не в сиюминутные достижения, а в повышение качества жизни и конкурентоспособности будущих поколений. Такие инвестиции подразумевают высокий уровень доверия между властью и обществом, потому что часто требуют краткосрочных жертв для получения долгосрочной выгоды. Нужно честно сказать: прямо сейчас в России такая ситуация кажется фантастической
Вторая составляющая успешной реформы — это массовое привлечение в учительскую профессию людей с высокими математическими, языковыми и коммуникационными компетенциями. Есть такая образовательная аксиома: качество системы не превышает качества учителей, работающих в ней. Финляндия набирает учителей из 10% лучших выпускников школ, Южная Корея — из 5% лучших выпускников. В России же в педагогические вузы зачастую идут по остаточному принципу.
Конечно, основная причина этого — недостаток финансирования. Перспектива получать оклад ниже минимальной зарплаты (а в России три четверти учителей, 800 тысяч человек, живут именно так) вряд ли покажется привлекательной сильному выпускнику. В ведущих образовательных системах годовой заработок учителя составляет, как правило, 95-99% от ВВП на душу населения. В России это значило бы, что учитель начальных классов получает примерно 2200 долларов в месяц — это трудно представить себе даже в частных школах.
Однако дело не только в деньгах. Не менее важно привлечь людей интеллектуально, освободив учителей от лишней бюрократии, создав условия для профессионального развития и карьерного роста. В Сингапуре учителя получают 100 часов профессионального обучения в год — это позволяет им поддерживать высокий уровень компетенций на очень длинной дистанции.
Особняком стоит в этом контексте проблема колоссального образовательного неравенства. В России результаты школьника можно в большой степени предсказать по его почтовому индексу; страны-лидеры дают равный доступ к образованию каждому ученику, независимо от региона проживания или социального происхождения ученика. Другими словами, родитель может не выбирать школу, а спокойно отдавать ребенка в ближайшую к дому.
Конечно, образовательное неравенство в России во многом отражает социальное неравенство, которое в свою очередь обусловлено тем, как собираются налоги и распределяется финансирование. Тем не менее, образование должно стараться компенсировать неравенство, а не усиливать его. Во многим странах это удается достичь за счет того, что сильных директоров назначают в самые проблемные школы, которые к тому же получают дополнительное финансирование. У нас все наоборот: годовая субсидия на образование ребенка в Москве в семь раз больше, чем в Хабаровске.
Третья составляющая — это реформа педагогических вузов. Разумеется, все высшее образование в России нуждается в серьезной реформе, но для нас важны именно профильные вузы. Как правило, страны, идущие по пути образовательных реформ, сокращают количество педвузов, а в оставшихся радикально усиливают программу и повышают требования к абитуриентам. В Финляндии в педагогические вузы большие конкурсы, а в Сингапуре первокурсник получает стипендию, сопоставимую со стартовой зарплатой выпускника других факультетов.
При этом задачей вузов будет не только привлечение новых учителей в профессию, но и обязательная переаттестация существующих. Здесь Россия столкнется с тем, с чем сталкивается любая страна, десятилетиями откладывавшая реформы: часть учителей переаттестацию не пройдет и продолжить работу в классе не сможет. Переобучение и трудоустройство этих людей станет важнейшей задачей для государства. Впрочем, с той же проблемой общество столкнется при реформе любого крупного института — будь то полиция, суд или чиновничий аппарат. Бывшие учителя, как люди в среднем более образованные, даже будут иметь в этом отношении конкурентное преимущество.
Наконец, нельзя не упомянуть, что реформа потребует полного пересмотра федеральных стандартов (ФГОСы), определяющих школьную образовательную программу. На сегодняшний день эта программа не только перегружена и не оставляет пространства для маневра учителю, но и зачастую просто устарела.
Как это часто бывает в высоко забюрократизированных системах, ФГОСы отражают не реальные потребности современных школьников, а теоретические представления горстки ученых о целостности своего предметного поля. К примеру, Андреас Шляйхер, создатель и идеолог PISA, отмечает, что включение тригонометрии в школьную программу является атавизмом, который невозможно оправдать ни внутренней структурой математической дисциплины, ни самими учебными процессами, ни тем, как математика используется в современном мире.
Другой хороший пример — это компьютерные науки. В то время как российская программа по информатике до сих пор опирается на понятие «компьютерный класс», в мире всерьез обсуждают, стоит ли вообще преподавать информатику в школе: отрасль меняется настолько быстро, что угнаться за ней в рамках школьной программы просто невозможно.
В общем, реформа школьного образования — это трудно и долго. Но есть и хорошие новости. Во-первых, это относительно недорогой проект. Как показывают многочисленные исследования, в образовании важнее не то, сколько ты тратишь, а как. Например, Швейцария или Люксембург тратят на одного учащегося почти вдвое больше, чем Финляндия, и втрое больше, чем Эстония, — тем не менее результаты последних стабильно выше.
Во-вторых, сложность и длительность образовательных реформ компенсируются для государства их экономическим эффектом. Исследователи подсчитали, что при условии, что каждый российский школьник овладеет хотя бы базовыми навыками PISA, экономика страны значительно вырастет до конца XXI века.
Ясно, что не только образование само по себе, но даже и рост ВВП давно не являются приоритетами для нашего государства. Тем не менее, школа — настолько критично важный общественный институт, что заняться ее проблемами государству, каким бы оно ни было, придется.
