«Не знаю, как будет дальше, после кошмарных событий в Буче»

С началом войны в Украине многие россияне, спокойно жившие в соседней стране, оказались в странном положении: их родина напала на страну, где они живут. Они рассказали «Холоду» о том, как переживают российское вторжение и как оно сказалось на отношении к ним украинцев. 

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Я родилась и жила большую часть жизни в подмосковном городе. Вся моя профессиональная жизнь протекала в Москве, и с Украиной меня до переезда ничего не связывало. 

Впервые здесь я побывала в 2006 году — ездила в Киев по работе. В город я сразу влюбилась. Почему-то бытовало мнение, что Украина — бедная страна, но, приехав туда, я увидела совершенно европейский город: красивые машины, прекрасные рестораны, яркие люди. Больше я в Украине не была вплоть до 2011 года, когда купила там дом. 

Это произошло спонтанно. У моего брата были сложности на работе и возникли проблемы со здоровьем, мы начали искать способы его поддержать. Он нашел объявление в интернете: хозяева дома в Херсонской области хотели обменять его на квартиру в Подмосковье. Мы поехали смотреть город — не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда: мелкое море, медузы. Но сам город мне понравился: чистый, уютный, солнечный, в цвету. И какой-то не провинциальный. 

Моя мама и брат переехали туда уже летом 2011 года. Брату на море стало существенно лучше. Я переезжать не собиралась, у меня вся жизнь была в Москве, но я проводила в Херсонской области все свои отпуска. Я ездила из России в Украину на машине. На границе иногда возникали неприятные моменты. Иногда, например, настаивали на заполнении пограничных документов на украинском или английском, а я могла только на русском. «Надо учить», — говорили пограничники. Но никакого дурного отношения ни ко мне, ни к брату, ни к маме не было. 

В 2014 году случились Майдан и Крым. Майдан вызывал у меня восхищение из-за отважности людей и их самоорганизации. Вышли даже те, кто раньше никогда не выходил, потому что обидели детей (30 ноября 2013 года милиция избила студентов, оставшихся в центре Киева на Майдане после акции протеста против отказа Виктора Януковича подписывать соглашение о евроинтеграции. — Прим. «Холода»). Меня это тогда потрясло — что за детей сначала вышел весь город, а потом вся страна. Когда за этим последовал Крым — это был стыд и шок. Кража. У меня тогда оборвались связи с друзьями, которые поддерживали Крым — с ближайшей подругой, например, после того как она сказала, что долг моего сына — защищать Россию в Украине, если понадобится. 

В 2014 году мы уехали из нашего городка в Херсонской области. Не из-за отношения к нам украинцев — наоборот, мама даже сблизилась с нашей соседкой на фоне событий: они рассказывали друг другу, что показывают в российских и украинских новостях. Мы уехали, потому что было совершенно непонятно, что будет дальше, и боялись, что нас разделят: мама останется в Украине, а я в России. Мы очень скучали по нашему дому в Украине, но ездить боялись.

А в 2018 году я приняла решение уехать из России. 18 марта я стояла на станции метро «Пушкинская» и плакала из-за результатов выборов президента. Я не могла понять, как люди могут выбирать «сильную руку» и цензуру. Как могут продолжать голосовать за президента, который использует такие выражения, как «мочить в сортире», или под камеру заставляет под давлением подписывать документы. Я уже не говорю о Курске, Беслане, «Норд-Осте». Я ходила на все митинги, но я никогда не хотела уезжать из своей страны. Да и сейчас — я обожаю Москву, это моя родина. Но после выборов 2018 года я поняла, что ничего хорошего уже не будет. Я поймала себя на том, что фильтрую свою речь в разговорах с друзьями — во мне начали происходить личностные изменения, а это уже страшно. 

Изначально переезжать я хотела в Великобританию или Израиль, но поняла, что не смогу жить в другой языковой среде. А в Украине уже был дом и полюбившийся город — и люди меня понимали. Интересно, что примерно тогда же выяснилось, что мой дедушка — украинец. Уже будучи в Украине, я нашла его родственников. 

Переехав в Украину, я, конечно, переживала, что меня могут не принять из-за того, что я из Москвы. Происхождение я свое скрывать не собиралась, да и с «москальским» акцентом ничего не сделаешь. Но горожане реагировали на нас дружелюбно. Особенно трогательно было на рынке, когда торговцы говорили: «Возьмите лучше вот это — оно дешевле и качественнее». Конечно, нас регулярно спрашивали, откуда мы. Услышав ответ, удивлялись — мол, зачем вам городок в Херсонской области, если из Москвы. Тут почему-то считают, что украинцы живут беднее, чем россияне. На мой взгляд, это миф. 

Я завела много друзей. С дискриминацией не сталкивалась здесь ни разу, причем не только в нашем городе, я была за эти годы и в Харькове, Одессе, Киеве, Львове: говорю везде на русском без проблем, если чего-то не понимаю, мне терпеливо объясняют. 

А дышится мне тут намного свободнее. Более того: после России открытость ведения политических дискуссий в Украине — как в СМИ, так и в частных диалогах — казалась мне даже чрезмерной. Я и сейчас говорю, что после войны Россию и Украину будет различать то, что россияне будут продолжать хвалить Путина, а украинцы продолжать критиковать Зеленского. 

Из-за этой атмосферы свободы тут до войны никто не понимал, кто такой Путин. Наверное, поэтому никто не ожидал начала военных действий. А мы с мамой напряглись уже весной 2021 года, когда появились первые сообщения о солдатах на границе. К осени тревожность усилилась. В декабре я продлевала украинский вид на жительство в Киеве и присматривалась — думала, если начнется война, то мы, может быть, приедем сюда. Мыслей, что пойдут на Киев, конечно, не было. 

Тревожный чемоданчик мы почему-то не собирали, продукты тоже не покупали. Хоть и тревожились, но до последнего надеялись, что это все переговорные методы. 21 февраля мы посмотрели выступление Путина на Совбезе и поняли — похоже, будет война, однако думали, что ограничится Донбассом. Уезжать мы не хотели — боялись, что с российским паспортом нам не удастся вернуться в Украину. А 24 февраля все-таки началась война. 

Я проснулась в пять утра и увидела новости. А потом у нас в городе началась воздушная тревога. В первый день мы из дома не выходили, а на второй день пошли на рынок. Там знакомая продавщица встретила меня со словами: «А я вам ваше любимое масло отложила». Я заплакала. Мне было невыносимо стыдно, что я русская. Я вышла из ларька, она — за мной, и обняла меня. Сказала: «Ничего, мы это все переможем, не плачь». 

Паники в городе не было. Улыбок, конечно, тоже. Люди решали практические вопросы: покупали продукты, лекарства. А в начале марта российские военные заехали в наш город. Это было очень страшно. Я выросла на военных фильмах, и картина была как из них — мимо моих окон проехали оккупанты: военный «Газик» и БТР с буквой Z. Я боялась, что они остановятся и начнут разговаривать — а по моим глазам будет все понятно.

К жизни в оккупации мы как-то привыкли. Появилась рутина: в основном мы дома, я копаю огород, чтобы отвлечься, иногда ходим на рынок, потом гуляем с собаками, затем — комендантский час. Телефон из рук не выпускаем, постоянно смотрим новости. Отношение горожан к нам не изменилось — мы для них уже свои. 

После Бучи находиться в оккупации еще страшнее. Хотя не знаю, чего ожидал мир: Буча — жуткое, но и логичное продолжение того, что происходило в России — аресты по надуманным предлогам, пытки в тюрьмах, беззаконие. Безнаказанность преступника ведет к серийным убийствам. Буча — это только начало, мир еще ужаснется. 

После войны все россияне, неважно, где они находятся, должны будут пройти путь Германии в смысле покаяния. Мне иногда звонят мои московские друзья и говорят: «Ты же знаешь, мы ходили на все митинги, мы это не поддерживаем, почему мы должны нести за это ответственность?». Но мы, особенно 50-60-летние, ответственны за эту власть — она установилась, когда мне было 25 лет. Что я сделала за эти 30 лет, чтобы это предотвратить? Мое поколение терпело эту власть — большинство из нас об этом не думали, были заняты своей работой, не хотели говорить о политике. Когда наших детей задерживали на протестах, наше поколение не выходило их поддержать. Мы оставили детям такую страну. Поэтому санкции — это часть войны. Кого-то бомбят, у кого-то нет лекарств. Согласитесь, было бы странно, если бы украинцев в Мариуполе бомбили, а россияне тем временем отдыхали в Греции или ели устриц во Франции.

Я родился в Ростове-на-Дону, учился и жил там до 37 лет, потом переехал в Киев. Из-за любви — к моей бывшей жене Маше (имя изменено) и городу.

Впервые в Киеве я побывал в ноябре 2008 года. Снега еще не было, все листья опали, город серый — и все равно он мне очень понравился. После этого я вернулся уже в мае, когда цветут каштаны, и решил, что обязательно сюда перееду. 

Киев для меня — это сильно улучшенный Ростов, с точки зрения инфраструктуры, географического положения и доступа к финансовому капиталу. В России с ним могут сравниться только разве что Москва и Петербург. Но мне туда никогда не хотелось — в Москве слишком стрессово и люди агрессивные, а Петербург — это, по-моему, неудачная имперская версия Амстердама. Киев другой, здесь приятнее находиться. И он намного ближе к Европе, куда мы часто ездили. 

Я переезжал только с русским языком и в принципе до сих пор общаюсь преимущественно по-русски — но украинский понимаю. Никогда никаких проблем это не вызывало. Работу нашел быстро. Несмотря на все попытки России влиять на Украину и украинское неприятие этого, на отношении ко мне это негативно не сказывалось. Когда я говорю в магазине с людьми по-русски, часто они автоматически отвечают на украинском — не из вредности, а по привычке. Иногда я перехожу на суржик — это никого тут не лякает. Киев — двуязычный город, по крайней мере, был таковым до войны. 

Когда во время Майдана протестующих начали жестко разгонять, я узнал почерк своей родины. Повеяло полицейским государством. В России на тот момент это была уже нормальная практика, а в Украине было свободнее дышать: была реальная многопартийность, люди могли высказываться. Кто-то при Януковиче сидел, но с российским размахом политических репрессий это было несоизмеримо. К тому моменту Януковича ненавидели все адекватные люди в Украине, и сами протесты меня совершенно не удивили — они были здоровой реакцией на происходящее. 

Когда в ответ на Майдан в России в 2014 году начали говорить об украинском «Правом секторе» и национализме, это выглядело смешно и убого. Меньше чем за год до этого я видел фанатов «Спартака» в Москве — было очень много полиции, в метро люди прятались из-за толп агрессивных людей, скандирующих «ебать». В Украине самое «страшное», что я видел, — это радостные фанаты «Динамо Киев», кричащие в метро после матча «кто не скачет, тот москаль» — весь вагон ржал, и никто, кроме фанатов, не скакал. 

Само выражение «москаль» меня никогда не задевало. Я и не москаль вовсе, мои предки — донские казаки, только настоящие, а не те клоуны, что были в Донбассе. Меня никто здесь москалем не называл. А вот хохлом в России меня после переезда называли — армейские друзья в Ростове. 

Если мягко выражаться, то, когда Россия аннексировала Крым, я был крайне неприятно удивлен, ошеломлен. На страну, в которой я живу, напала страна, из которой я родом. Нездоровая ситуация. Мне было стыдно за это скотство. Я ощущал себя виноватым, хоть никогда и не поддерживал режим, который это совершил. Но до отъезда из Ростова я не выходил на протесты. Просто жил своей жизнью.

Процесс осознания и деконструирования мифов проходил долго. Сложнее всего было расстаться с мифом о том, что моя страна — самая миролюбивая, который нам вдалбливали с детства. Весной 2014 года этот миф прекратил для меня существовать, и это было очень неприятно. 

Но близкие в России, верившие пропаганде, от этого мифа не избавились — и отношения с ними у меня стали портиться. Когда я приезжал в Ростов, моя тетя утверждала, что я за Украину, потому что мне там угрожают. А некоторые друзья пытались рассказывать мне, что происходит в Киеве, хотя никогда тут не бывали. Даже живущая в Ялте хозяйка квартиры, которую я снимаю в Киеве, говорила мне, что боится визита мифических «бандеровцев» в Крым. 

За несколько месяцев до войны я думал, что солдаты на границе — это переговорные игрища. Меня удивляло, правда, что США «подыгрывали» и говорили, что будет война. Я не понимал, для кого этот спектакль. Выступление Путина на Совбезе меня тоже не сильно напрягло — мне казалось, это все та же песня последних восьми лет. Поэтому 24 февраля стало для меня сюрпризом. Я был с друзьями на лыжном курорте в Закарпатье. Моя подруга проснулась рано, увидела новости и побежала нас всех будить с криками «Началась война!». 

На следующий день я уехал в Киев, потому что здесь дочка. Я решил быть рядом, чтобы иметь возможность помочь, если что-то случится. Домой я возвращался под неприятный грохот — позже я научился различать ПВО и ракетные удары. Я не знал, что делать, собрал тревожный рюкзачок, однако решил, что если дом не разъебашат, то я останусь тут. Если все-таки будут обстрелы — уйду в подвал. 

Я принял решение, что если армия РФ зайдет в Киев, то я пойду в территориальную оборону. Конечно, идти туда с паспортом РФ было бы не очень комфортно, но такая практика есть — еще в 2014 году некоторые россияне, живущие в Украине, записывались в добробаты, чтобы защищать Донбасс. Я бы и сам тогда поехал, если бы не беременная жена. 

Дело в том, что у меня есть военный опыт — когда мне было 19 лет, я воевал в Чечне. Наш отряд вошел в Грозный 31 декабря 1994 года. Тогда самая малая дистанция, с которой я вел огонь, была метров сто, поэтому я не могу точно сказать, убил ли кого-то в ту войну. Не стрелять я не мог — тогда было так: либо я, либо меня, и меня не покидало ощущение, что мы — пушечное мясо, которое никому не жаль. 

Российские солдаты, которые сейчас в Украине, — тоже пушечное мясо. Но мне кажется, что выбор у них есть: избежать этой службы, повредить себя, заболеть, дезертировать. Почему я не сделал этого в Чечне? Я этого выбора тогда не видел. Мы были сплоченным армейским коллективом. Представить, что ребята едут, а я нет, было как-то не по-пацански. Воспринималось это как какое-то приключение — пока на голову не посыпались мины. Ну и мозги нам конечно промывали — мифом о злобных чеченцах. У нас в отряде было двое сознательных ребят — они отказывались ехать, но их все равно отправили. В итоге один из них погиб. 

К российским военным в Украине я испытываю амбивалентные чувства. С одной стороны, мне их жалко. Это не их война. Зачем они здесь? Они либо умрут здесь, либо покалечатся: если не физически, то морально. С другой стороны, я сильно на них злюсь. Их никто сюда не звал. И они могли бы повернуть оружие против своих командиров. Но я понимаю, что к такому выбору нужно прийти. А эти люди — оболванены пропагандой. 

Со своим российским окружением я стараюсь не обсуждать происходящее — не хочется разругаться на всю жизнь. Помня, как тетя отреагировала в 2014 году на захват Крыма, я решил не звонить ей лично, просто попросил друга сказать, что со мной все нормально. Она ответила, что у нее тоже все хорошо. 

У меня две племянницы в России — одна никак не реагирует на происходящее, другая сильно переживает. Один армейский друг написал в первый день войны: «Сука ты, Дима». У него два племянника сейчас в рядах российской армии в Украине. Потом он чат удалил. 

Даже сейчас, во время войны, я не сталкивался в Украине с негативным отношением ко мне как к россиянину. Единственная неприятная история, которую я слышал от знакомых, — человеку, выезжавшему из-за военных действий из Украины в Польшу, выдрали из российского паспорта страницу со штампом о выдаче вида на жительство в Украине. А так я вижу только посты в соцсетях, проклинающие русских, — такое было и в 2014 году. Это неприятно, но я понимаю, что людям надо как-то выражать то, что они чувствуют. Но я не знаю, как будет дальше, после кошмарных событий в Буче.

Фото на обложке: Олексій Самсонов, КМДА

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.