30 сентября ФСБ опубликовала приказ с перечнем сведений, которые «могут быть использованы против безопасности Российской Федерации». Теперь за сбор и публикацию данных о нарушениях в российской армии можно стать «иностранным агентом» и получить тюремный срок до пяти лет. Вскоре правозащитная организация «Солдатские матери Санкт-Петербурга» объявила, что приостановит деятельность по помощи военнослужащим. Спецкор «Холода» Ирина Щербакова поговорила с председателем этой организации Оксаной Парамоновой о том, что делать дальше и возможно ли защищать права солдат, когда за сбор информации об армии грозит реальный срок.
Тренд скрывать происходящее в армии от общества существует уже не один год — статистику по погибшим в армии, к примеру, Минобороны не публикует еще с 2010 года. С чем это связано?
— Есть поверхностное объяснение: это может быть связано со сменой министра обороны (в 2012 году Анатолия Сердюкова на посту министра обороны сменил Сергей Шойгу. — Прим. «Холода»). Однако на самом деле вещей, которые на это повлияли, куда больше. Частично сказалась и война с Украиной в 2014 году. Но закрытие было бы чуть более затруднительным, если бы мы видели реакцию общества. Я работаю в «Солдатских матерях» с 2004 года — и в 2004–2010 люди были более активны, а сами военнослужащие гораздо сильнее ощущали ценность своей жизни и достоинства. К примеру, в тот период был большой поток «бегунков» — военнослужащих, которые бежали из армии. Они знали, что за это им светит уголовная ответственность, но при этом, столкнувшись с угрозой для жизни и здоровья, они осознанно делали выбор в пользу защиты себя. Сейчас таких «бегунков» гораздо меньше, но я сомневаюсь, что это связано с изменениями условий в армии в лучшую сторону. Скорее, это связано с ощущением ценности своей жизни у людей в России. Мы стали больше терпеть, мы стали больше бояться.
С какими именно сложностями сталкиваются из-за этого правозащитники?
— Есть имитация правозащитной деятельности со стороны Министерства обороны, например, родительские комитеты. Мы делали запросы в разные части, просили связать с представителями родительских комитетов. От некоторых не получили ответа, другие писали, что у них нет таких структур, а некоторые дали контакт одной и той же женщины, которая оказалась не матерью военнослужащего, а женой офицера и вообще уже этой работой не занималась.
Стало больше бюрократических препятствий в работе с органами военного управления. Ушли конкретные офицеры в округе, с которыми можно было быстро договориться о встрече, решить вопрос. Раньше мы приезжали в конкретные части, беседовали, обсуждали ситуации с нарушениями. Сейчас это стало возможно только через кучу согласований. Однако родителям военнослужащих законодательство не запрещает действовать.
Но способны ли родители военнослужащих без помощи правозащитников добиться значимых результатов?
— Родители могут. Была история с рядовым Ильей Горбуновым, утонувшим в танке. Его мама — женщина без юридического образования, из небольшого села под Брянском, — сама инициировала проверку, собирала доказательства, нашла мам других военнослужащих, погибших в той дивизии. Объяснила другим мамам, как написать заявления. Некоторое время мы ее поддерживали, но дальше она справилась сама. Она сама объединила вокруг себя матерей солдат, служащих в этой дивизии. Да, у нее не было образования и ресурсов — но она могла оказывать поддержку, к примеру, моральную. Есть люди, которые готовы брать на себя ответственность за решение не только собственной проблемы, но и системной. Как тогда сказала мама Ильи Горбунова, в этой части же будут служить другие ребята.
С какими рисками столкнулись бы «Солдатские матери Санкт-Петербурга», если бы вы решили продолжить правозащитную деятельность в нынешних условиях?
— Как сформулировано в законе об «иноагентах», организациям, попадающим под названные там критерии, надо включить себя в «агентские» реестры. Если ты не заявил о себе как об «иноагенте», то последствия будут достаточно серьезные. «Злостное уклонение» наказывается штрафом или лишением свободы на срок до пяти лет. И в любом случае, это уголовное дело. Поэтому мы вынуждены будем изменить форму деятельности, чтобы не попадать под определение «иноагента».
В 2012 году был принят закон об «иностранных агентах», по которому некоммерческие организации, занимающиеся политической деятельностью и получающие иностранное финансирование, должны быть признаны «иностранными агентами». Минюст, который устанавливает этот статус, трактовал политическую деятельность максимально широко: под ней подразумевается участие НКО «в организации и проведении политических акций в целях воздействия на принятие государственными органами решений, направленных на изменение проводимой ими государственной политики, а также в формировании общественного мнения в указанных целях».
В конце 2020 года власти приняли новый закон: теперь «иностранными агентами» могут быть признаны и физические лица. Тогда же была ужесточена уголовная ответственность для «иностранных агентов». Теперь человеку, собирающему информацию о военной деятельности России, которая «может быть использована против безопасности» страны, и не подавшему заявление о включении себя в список физлиц-«иноагентов», грозит до 5 лет колонии. Если за другие нарушения уголовная ответственность «иностранным агентам» грозит лишь после административного наказания, то в этом случае она наступает сразу.
30 сентября ФСБ опубликовала перечень сведений, которые, по мнению спецслужбы, могут быть использованы против безопасности России другими государствами или иностранными организациями. К ней отнесены «сведения о соблюдении законности и морально-психологическом климате в войсках, воинских формированиях и органах» и данные о преступлениях, которые расследуют военные следователи СК.
Есть правозащитные организации, которые продолжают работу в статусе «иноагентов» — «Мемориал», «Насилию.нет». Но возможно ли это для тех, кто работает с военнослужащими?
— Мы работали в статусе «иноагента» с 2014 по 2015 год. Тогда было другое законодательство, более «молодое» и мягкое, не было рисков персональной уголовной ответственности сразу, но уже тогда работа с военнослужащими для нас была фактически невозможна. Со стороны западного военного округа, по которому мы чаще всего работали, была директива — войсковым частям нельзя взаимодействовать с «иноагентами». Никто об этом не заявлял публично, но это нам мешало. Нам оставалось заниматься просветительской деятельностью с призывниками.
Как вы тогда добились снятия статуса «иноагента»?
— В 2015 году у нас появилась возможность выйти из реестра. Для этого нужно год не получать иностранного финансирования и не заниматься политической деятельностью — что в России для правозащитной организации невозможно. В трактовке законодательства об «иноагентах» любое взаимодействие с органами власти является политической деятельностью: обращения, предложения об изменении существующей практики, комментарии к законопроектам, совместные мероприятия. В реестр «иноагентов» мы, например, были включены в том числе и потому, что давали уполномоченному по правам человека в Санкт-Петербурге материалы для его ежегодного доклада.
Для проверки с целью снятия статуса «иноагента» достаточно было выполнить одно из двух условий — отказаться от иностранного финансирования или от политической деятельности. Мы подали заявку в Фонд президентских грантов, стали получать финансирование оттуда, через год подали в Минюст по Санкт-Петербургу заявление. Сделали акцент на пункт с финансированием, хотя и по второму пункту указали, что деятельность, которую ведет организация, не является политической. Прошли проверку — но Минюст решил, что мы продолжаем быть «иноагентами». Подали апелляцию, жалобу в ЕСПЧ, и в итоге федеральный Минюст нас исключил из списка «иноагентов«.
Какие после нового указа ФСБ перспективы у организаций, защищающих права военнослужащих в России?
— Этих организаций не так-то много, и каждая из них сама будет решать, что делать дальше. Что касается конкретно нас — мне очень важно проговорить, что нет линейной связи между указом ФСБ и нашим решением изменить работу. Да, мы оценили наши риски, но указ ФСБ — не единственная причина, мы не приняли решение внезапно, после того как он вышел — мы обсуждали это и раньше. Сказалась ситуация в стране в целом.
То, что мы решили прекратить деятельность по защите прав военнослужащих после указа ФСБ — неправда. Мы не имеем морального права прекращать ее сейчас. Но мы теперь не можем собирать информацию о происходящем в армии и выдавать ее вовне. Раньше, к примеру, мы могли, чтобы разобраться, взять у солдата глубинное интервью, в ходе которого прояснилась бы ситуация в части. Мы еще и собирали информацию, чтобы готовить отчеты для властей России и для международных организаций. Теперь у нас нет такой возможности.
Что вы в таком случае можете делать?
— Можем консультировать солдат в режиме диспетчера, можем оглашать сведения, собранные кем-то другим, можем связывать тех, кто к нам обращается, с сообществом семей военнослужащих, где они получат помощь. То есть, по сути, мы возвращаемся к тому, с чего начинались «Солдатские матери»: снабжать людей методическими материалами, которые они могут и должны использовать для защиты себя самих, — и перенаправлять их к семьям и матерям военнослужащих, которые имеют опыт отстаивания своих прав. В начале нулевых, когда у нас не было профессиональных юристов, мы так и существовали. Как делала Элла Михайловна (Элла Полякова, российская правозащитница, председатель организации «Солдатские матери Санкт-Петербурга» до 2021 г. — Прим. «Холода») — подводила одну маму к другой: «Объясните ей, пожалуйста, как подготовить заявление». Давать людям информацию и связывать семьи военнослужащих друг с другом — с моей точки зрения, эта деятельность самая важная.
Когда мать садится и сама пишет заявление, сама знакомится с материалами дела, описывает то, что произошло, ей гораздо сложнее отступить назад. Больше не получится спустить все на тормозах — «ой, мне позвонил замполит, мы договорились». К матери возвращается ощущение ценности жизни ее ребенка. Это ощущение — ценности жизни военнослужащего — сейчас в России утрачено. Его важно вернуть.
