9 апреля Мещанский суд Москвы приговорил к 3,5 годам колонии 23-летнего Павла Грин-Романова. Обвинение просило для него 8 лет за то, что он распылил перцовый баллончик в сторону росгвардейца на акции в поддержку Алексея Навального, прошедшей 31 января. Полина Грин-Романова рассказала «Холоду», как их полтора дня держали без сна, еды и адвоката, что они делали во время акции протеста и как планируют пережить эти три с половиной года.
— Где сейчас находится Павел?
— В московском СИЗО «Медведь», ждет апелляцию. Через несколько дней после задержания его доставили в СИЗО в Капотне, потом перевели в «Матросскую тишину», потом в «Медведь».
— Откуда он родом и чем вы занимаетесь?
— Он родился в Донбассе, в городе Красный Луч (город в самопровозглашенной Луганской народной республике, в 2016 году Верховная Рада Украины переименовала Красный Луч в Хрустальный Луганской области. — Прим. «Холода»), там же закончил 11 классов и отучился на сварщика. Пашка приехал в Москву, потому что в Луче работу было не найти, стал подрабатывать промоутером, аниматором.
Нам было тяжело, потому что ему без гражданства сложно было найти работу. Сначала мы решили сделать ему паспорт ЛНР, а с ним уже подали на гражданство России и сделали прописку. Паша разбирается в компьютерах, технику любит. Его последнее место работы — администратор в компьютерном клубе.
Мы любим вместе проводить время: он — поиграть в компьютерные игры, а я иногда смотрю, как он играет, или что-то свое делаю: сижу в телефоне, готовлю. Сама я обычный человек. Раньше работала бариста, сейчас у меня нет работы. Мне 19.
— Война в Донбассе на него сильно повлияла?
— Он войну не видел как таковую — его семья переезжала: и в Россию приезжали, и в Донецкой области были, смотрели по условиям, где лучше, где работа есть. Но один раз, когда он приезжал к друзьям в Донецкую область, там недалеко упала граната или что-то еще — стены тряслись, гремело. Но он вспоминает это без сильных эмоций — было и было.
— Почему вы решили пойти на акцию 31 января?
— Мы видим, что происходит, как много людей сажают из-за политики. Хотя они просто хотят пожить получше: свободы, спокойствия, стабильности. Это базовые вещи, которые должны быть у каждого человека. Мы разговаривали об этом, обсуждали.
До этого мы не ходили на акции. А тут увидели, что 31 января будет митинг, и поняли, что не сможем находиться дома. Мы поехали туда, потому что хотели правды.
— Куда вы поехали?
— Мы вышли на «Сухаревской», были около торгового центра. Там стали задерживать людей, которые просто шли спокойно по своим делам. Мы офигели. Хотелось поддержать людей, но было страшно, потому что омоновцы в шлемах, все в черном, держатся друг за друга, плечом к плечу идут на тебя.
Потом мы увидели в группе штаба Навального, что люди идут на площадь трех вокзалов, и тоже отправились туда. Там было очень много людей: кто-то кричал, кто-то просто стоял. Толпа волновалась туда-сюда, мы оказались ближе к центру. Видим: ОМОН стоит полукругом, начинает подходить к нам, махать дубинками. Кому-то прилетело по голове.
Это было стремно, все происходило очень близко от меня. Паша это тоже видел, и он просто достал баллончик и пшикнул, не думая. Я закричала: «Кися, нет! Кися, нет!» (я его так называю). Я держала его за руку, дергала, и он начал расталкивать толпу, чтобы мы прошли через нее. Он не целился в конкретных людей, а брызнул куда-то, лишь бы это все прекратилось.
— Что было на следующий день?
— Все было спокойно. Вечером мы с Пашей зашли навестить мою маму. Вышли около 11 вечера, прошли метров 50 от дома, и тут нас окликнули: «Стойте, стойте!».
Двое крепких мужчин в штатском достали удостоверения. По-моему, они сказали, что из уголовного розыска, и показали нам видео, где Паша выпускает перцовый газ в сторону росгвардейца. Сказали: «Пройдемте в машину». По дороге они задавали какие-то дурацкие вопросы: «А вы мужу доверяете? Какие у вас отношения?». Я ответила: «Все нормально у нас». Они сказали, что он менял фамилию шесть раз, говорили Паше: «Поедешь по 327-й» (статья 327 УК «Подделка, изготовление или оборот поддельных документов». — Прим. «Холода»). Я им сказала, что мы вдвоем меняли фамилию один раз, когда расписывались в Тверском ЗАГСе. Мы тогда взяли двойную фамилию: мою — Романова и его — Грин.
— Куда вас повезли?
— Мы приехали в отделение полиции на Ленинградском вокзале. Меня допрашивали двое мужчин в штатском — один был тот, который нас задержал, второй из отделения. Сколько человек допрашивали Пашу, я не знаю — он был в другом кабинете.
Утром я смогла выйти в туалет, и тогда позвонила маме и сказала: «Нас задержали, мам. Ищи адвоката, надо что-то делать». До этого сотрудники не хотели, чтобы я сидела в телефоне, говорили: «Уберите». Мама меня поняла, сказала, что сейчас позвонит знакомому адвокату, тот найдет специалиста по уголовным делам.
Потом приехали, как нам сказали сотрудники в отделении, фээсбэшники. Они начали нам задавать вопросы в грубой форме, орать. «Вы решили тут, — крикнул один из них Пашке, — Донбасс устроить?». Я старалась отвечать за Пашу, чтобы он молчал, потому что чувствовала, что мне-то ничего не предъявят.
Один из фээсбэшников потребовал, чтобы я разблокировала телефон. Я отдала ему телефон, он зашел в телеграм, глянул группы, позадовал вопросы: «Что это за группа? А эта?». Посмотрел видеозаписи, вернул телефон и попросил его убрать.
Один из сотрудников в отделении сказал, что якобы после действий Паши у одного из росгвардейцев ожог первой тяжести и что это подходит под статью 318.1 (часть 1 статьи 318 УК — применение в отношении представителя власти насилия, не опасного для жизни и здоровья. Уже во время расследования дела обвинение Павлу Грин-Романову ужесточили: поменяли первую часть на вторую — «насилие, опасное для жизни и здоровья». — Прим. «Холода»).
Потом приехали из Следственного комитета, Пашу увезли, а меня оформили по административке, статья 20.2, ч. 6.1 — участие в несогласованном митинге, — и повезли на обыск домой. Там следователь по особо важным делам меня очень сильно напугал, сказав: «Мы сейчас твоего на три года закроем». Это было, можно сказать, с порога. У меня началась истерика, я на полу валялась, плакала очень сильно.
После обыска мы приехали в Следственный комитет. Там был адвокат, которого мама нашла. Провели очную ставку Паши со мной. После этого мы немножко поговорили, подержались друг за друга. Он был напуганным. Я старалась его поддерживать.
— Где вы спали в ту ночь?
— Мы тогда в общей сложности не спали полтора суток. Я только два часа поспала, сидя на стуле в кабинете в отделе полиции. Сотрудники спали на диване в том же кабинете, а Паша вообще не спал. У него и еды не было. Я тоже ничего не ела, только колы попила. Когда ты настолько переживаешь, ты забываешь, что тебе надо в туалет, или поесть, попить.
После очной ставки меня привезли обратно в отдел полиции, оставили в камере на ночь, а наутро — в суд. Дали 12 суток. Я офигела, потому что мне все говорили: «Будет штраф. Все нормально».
— Куда вас доставили?
— В изолятор в Мневниках. Там я находилась шесть дней, и там же я узнала по телефону от мамы, что Пашу в СИЗО закрывают на два месяца. Это было тяжело, страшно, стремно. Тогда у меня началась бессонница и продолжается до сих пор.
Через шесть дней нам сказали, что везут какую-то мужскую партию и нужна большая камера, а нас перевозят. Мы не понимали, куда нас везут, боялись, что это будет очень далеко и что родственники не смогут приехать. В итоге нас доставили в Сахарово. Там кровати были очень жесткие. Я просыпалась, как будто меня избили, болела голова, спина болела сильно.
— После Сахарово вы виделись с Павлом?
— В «Матросскую тишину», куда его поместили, было не пробиться — свидания были заняты до мая. Уже в полночь нового дня за несколько секунд разбирались все новые даты свиданий. У меня еще была проблема — сложно было вбить фамилию. Как в паспорте она не проходила из-за дефиса, и я потом стала вбивать фамилию слитно. Но в «Матросскую тишину» на свидание мне так и не удалось попасть. Потом его перевезли в «Медведь», о чем я узнала только из его письма. И уже туда я встала на свидание в электронную очередь. Попала два раза в конце марта.
— Как он чувствует себя в СИЗО?
— Когда мы виделись, он мне сказал: «Вокруг нормальные люди. Все окей». Но мы говорили больше о том, что покушать ему — он есть хотел. С заказами там иногда беда, а так в принципе не жаловался. Он по мне скучает. Это тоска, это больно. Но от этого никуда не убежишь. Ты просто с этим живешь.
— Как проходил суд?
— Это был Мещанский суд. Судья Елена Каракешишева рассмотрела дело за одно заседание. В зале была судья, ее помощник, Паша, его двое адвокатов, я, прокурор, потерпевший росгвардеец и еще один свидетель — это был один из тех, кто нас допрашивал в отделе полиции. И все, больше никого не пустили. Родных Паши на суде не было.
Я была в статусе свидетеля, причем меня записали на сторону обвинения. Когда мне адвокат это сказал, я его спросила: «Вы прикалываетесь? Шутите?». В результате меня опрашивали как сторону обвинения, то есть я подтверждала, что все это было, а потом меня защита опрашивала по характеристике, и я давала положительную характеристику.
— Вы не отказались от дачи показаний?
— Я сказала в суде, что не буду отвечать на вопросы прокурора, а буду отвечать только на вопросы судьи и защиты. Мне сказали: «Не-не-не, так нельзя». И, чтобы приняли мою характеристику, где я про Пашу хорошо скажу, я стала отвечать на все вопросы.
— Вам сложно было участвовать в процессе?
— На процессе было нервно, непонятно, что происходит. Мои показания не все учитывались. То есть они учитывались, но только в той степени, в которой это нужно было суду — показания, подтверждающие сторону обвинения, а другого не надо было. Что там людей били, это суд не слушал.
Когда был 15-минутный перерыв, я побежала, сделала копии характеристик. Они у меня, слава богу, были в телефоне, я их распечатала где-то в ближайшем «Доме быта». Прибежала обратно в суд, мы успели их приложить, но все ходатайства отклоняли. Паша извинился перед росгвардейцем. Сказал, что не хотел починить ему какую-то боль. Сказал, что хотел нас защитить.
— Сотрудника Росгвардии допрашивали?
— Да. Он просто говорил: «Я согласен с прокурором».
— Что Павел говорил в прениях и в последнем слове?
— Прения прошли очень быстро. Паша не понимал, что там надо делать. Он хотел пообщаться с адвокатом перед этим, но ему не дали.
Прокурор запросил восемь лет. У Паши лицо было, как будто он прощался со мной. Он в ужасе был. Я пыталась его успокоить, но не получилось — нам не дали поговорить. Я могла только жестами ему показывать: «Успокойся, успокойся».
Потом он сказал последнее слово, что не хотел плохого. Он извинился перед тем человеком еще раз и сказал: «Не надо. Зачем ломать вот так жизнь и так калечить людей? Зачем разбивать сердца?». Я чуть не заплакала.
На приговоре он мало на меня смотрел. Я ему шептала: «Я тебя люблю», а он стоял и не знал, что мне сказать. Я думаю, он боялся, что ему сейчас скажут: «Восемь» — и все. Приговор огласили — три с половиной года. Тут он уже посмотрел на меня, мы улыбнулись, и он сказал: «Три с половиной — это не восемь, конечно».
— Как родственники отнеслись к уголовному преследованию Павла?
— Мой отец отреагировал так, что мы просто перестали общаться. Мама ему позвонила, спросила, может ли он помочь деньгами на адвоката. Его ответ был плохим, по смыслу — помогать не будет. Я написала ему: «Зачем ты так делаешь?». Он, можно сказать, меня послал. Я сказала ему: «Дочки у тебя больше нет». Мама меня поддерживает как может, хотя у нее есть свои проблемы. И тетя у меня очень хорошая, она тоже меня поддерживает, слушает.
— Кто-то еще вам помогает?
— После спецприемника появились люди, которые мне писали, узнавали, как я: девчонки, с которыми я была в Сахарово, некоторые мои старые знакомые, но и незнакомые люди, которые узнали о моей ситуации из интернета, тоже просто писали. Это было невероятно. Я к такому не привыкла — у меня вообще как таковых друзей нет. А эти люди реально старались быть рядом, писали мне, приезжали. Когда я вышла из суда, я была очень удивлена, что там было много людей, кто-то подходил, выражал поддержку. Когда я написала пост в инстаграме об уголовном преследовании Паши, кто-то начал донатить, кто-то писал теплые слова — это безумно приятно. Люди понимают, что происходит, и это круто.
— Какие у вас планы?
— Мы просто ждем, когда будем вместе, чтобы уехать отсюда. Можно беженцами куда-то переехать, где проще с гражданством, пособием, жильем и будет какая-то поддержка. Мы хотели бы уехать и заниматься фермерством. Жить, может быть, не в деревне, но в очень маленьком городе, где можно завести своих животных. Я очень люблю животных. Я сейчас живу у мамы и со мной четыре собаки, четыре кошки, хорек, крысы, черепаха. Хочется сделать свой уютный уголочек, где и животные могут жить, и дети вырасти.
В понедельник, 12 апреля, я была на свидании у Паши. Мы уже нормально поговорили. Я сказала: «Ты знаешь, что пережить это сложно, но нам придется это сделать. Давай держись». Он справляется, молодец. Не загоняет себя в дурь всякую, пытается не переживать, отстраняется. На свидании я ему сказала: «Я бы хотела, чтобы, когда мы соберемся завести ребенка и придет время его рожать, ты был рядом со мной». Это его сильно растрогало.
