Сейчас на лечении в Коммунарке находятся 317 пациентов. У 72% из них подтвержден коронавирус. Всего с начала марта в больницу госпитализировали более трех тысяч пациентов. Все они проходят через компьютерную томографию, которая показывает состояние легких. Лиза Миллер поговорила с 36-летней заведующей отделением лучевой диагностики ГКБ №40 Элеонорой Баланюк о врачебном долге, вредности работы рентгенологов и разлуке с семьей.
«Мне хочется расплакаться, а это портит респиратор»
Я родилась в Саратове, училась в Российском научном центре хирургии имени академика Петровского. В операционной мне удалось начать работать в 22 года. [В ГКБ №40] меня пригласил Денис Николаевич Проценко — на работу заведующей [отделением лучевой диагностики]. Я [шла] не на место, а на руководителя — я представляла себе, насколько хорош Денис Николаевич: мне и всем, кто с ним работает, очень повезло. До этого я работала в Химкинской областной больнице, в 175-й поликлинике, 10 лет работала в военном госпитале имени Бурденко.
[То, что Коммунарку перепрофилируют под Covid-19, я восприняла] как факт. Я же доктор, поэтому никаких вопросов в такой ситуации не возникает. Ты будешь лечить то, что нужно в данный момент. Нет, у меня не возникает страхов, я просто представляю себе свою работу и что я должна сделать в этой ситуации.
Есть, конечно, семья. Я сейчас не контактирую со своими двумя детьми: как только я поняла, зачем я еду на работу, они тут же были отправлены к моим родителям за город, у них там дом. И там они и живут с первого марта, мы не видимся. У меня есть квартира, но в связи с эпидемиологическими условиями я стараюсь появляться в подъезде как можно реже, даже учитывая, что знаю после проведенных тестов, что я не болею. Тем не менее, я стараюсь как можно реже приезжать домой, остаюсь ночевать на работе.
[С семьей мне удается общаться] время от времени. Просто каждый раз, когда я начинаю с ними разговаривать, мне хочется расплакаться, а это портит респиратор, если я в нем, либо я расстраиваю детей, если я без него, потому что они видят, что я плачу. [Мои дети] совсем маленькие еще, поэтому они считают, что мама — супергерой, и она борется со вселенским злом. Победит и приедет.
Мои родители с пониманием относятся к ситуации. У меня папа — ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, поэтому, наверное, как у него тогда не возникало вопросов, спасать ли людей, так и у меня сейчас не должно, — и они не зададут мне таких вопросов. Он сбрасывал обломки реактора с крыши. У него тогда не было вопросов, и у меня не должно быть. А мама — жена военного, это специфические женщины, они просто знают, что их мужья пошли — и делают [должное]. И меня воспитывали точно так же — какие варианты, мы же медики?
У меня нет ни одного сотрудника, который встал бы и сказал: «Я не пойду». Да, у меня есть два взрослых доктора, которых я поставила на другой базе, — я бы не потащила их сюда, чтобы увеличить возможность их заражения и неприятных последствий.
«У меня папа — ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, поэтому, наверное, как у него тогда не возникало вопросов, спасать ли людей, так и у меня сейчас не должно»
Обычный рабочий день рентгенолога из-за его вредности довольно короткий, около шести часов. В случае с эпидемией длительность рабочего дня прекращает быть основным фактором: когда есть работа, я соберусь и пойду ее делать. У начальников в принципе не бывает нормированного рабочего дня. Когда ты становишься руководителем, ты на себя принимаешь эту ситуацию, — если нужно, сидишь и делаешь, потому что от тебя зависит большее количество людей, чем от одного врача.
Есть врачи, которые будут работать сутки, если я их попрошу об этом, они останутся мне помогать. Если нет такой необходимости, значит, пойдут домой.
У меня в грязной зоне люди обходятся без памперсов. При необходимости [они выходят из грязной зоны]. [После выхода] костюмы утилизируются. Все понимают, что если вы использовали один [лишний] костюм, значит, когда-нибудь его кому-нибудь может не хватить, поэтому все относятся с пониманием. Никто не будет выпивать литр чая перед тем, как идти на работу.
Через компьютерную томографию проходят все пациенты, которые поступают, и все, кто приходит для динамического контроля [после выписки из больницы], поэтому, если я работаю в грязной зоне, я контактирую как минимум с сотней пациентов в день. [Тесты на коронавирус нам начали проводить] через небольшой промежуток времени, я точно не могу сказать, через какой, поскольку дни превратились в единую череду событий. Дефицита [средств индивидуальной защиты] мы не испытываем.
С того момента, как мы начали работать с этим заболеванием, конечно, смертность [в больнице] увеличилась. У нас работает команда из очень хороших анестезиологов-реаниматологов, поэтому руководство больницы приняло решение, что мы будем принимать на себя наиболее тяжелых пациентов. Поэтому я думаю, что сравнивать смертность в нашей больнице со смертностью во всех остальных больницах, которые трансформированы в «ковидарии», будет не очень адекватно.
[Рекомендации по лечению больных коронавирусом] создавала большая группа разных специалистов очень высокого уровня, и по этим рекомендациям пациентов и лечат во всех учреждениях министерства здравоохранения. Нельзя рассказывать лечебную методику для не медиков, потому что кто-то услышит от меня названия и побежит в аптеку быстрее закупать этот препарат, — а он не подходит ему, он будет назначен им самим в ненужный момент, в ненужной стадии заболевания, и это приведет только к ухудшению состояния. Все, что нужно лечить, должны лечить медики. [Методика, которую мы используем при подборе лекарственных препаратов], называется офф-лейбл. Для того, чтобы выработать точные критерии, нужно пройти через очень большое количество случаев, разобрать их точно, иметь на это большой промежуток времени, — чтобы несколько учреждений и несколько групп людей, которые занимаются лечением этого заболевания, написали свои работы по данному поводу, потом все пришли к одному и тому же мнению. Сейчас это проходит в очень быстром режиме, поэтому и рекомендации меняются.
Нервная напряженность среди пациентов была первые пару недель, когда их госпитализировали с самолета, и они не понимали почему. Сейчас все люди, которые находятся здесь, — это подтвержденные заболевшие или люди, у которых коронавирус подозревается наверняка, поэтому у них нет сомнений в том, что им необходимо находиться в больничных условиях.
Относительно страха — здесь все зависит от психики: кто-то переживает эту ситуацию легче, кто-то звонит мне в панике, потому что у него заболел какой-то родственник, даже достаточно далекий. Я доктор — кто бы мне ни позвонил, кто бы мне ни написал в инстаграме или других соцсетях, я буду стараться психологически помочь. Если это доктора, которые меня просят о помощи, я буду стараться помочь и им, потому что страшно всем. Тем, кто не работает в этом, наверное, еще страшнее, потому что ожидание смерти — хуже самой смерти. Мы никогда не откажемся от помощи самим пациентам или их родственникам, если у нас будет даже малейшая возможность. Я не думаю, что кто-то из нас, выходцев из советской или российской школы медицины, откажет людям в том, чтобы объяснить, что происходит с человеком, которого они любят.
Сейчас в принципе обсуждать решения руководства страны мне как рядовому гражданину кажется странным, потому что управление страной — это многофакторные решения. К ним всегда приходят, исходя из огромного количества ситуаций, позиций, возможностей или невозможностей. Это решения умных людей, которым мы с вами доверили управлять этим государством. Если они решили, что для нас возможно [отправить другим странам средства защиты], то значит, это возможно. Я предпочту согласиться с руководителями страны, если они посчитали для себя необходимым поступить именно так. Трамп тоже поделился с кем-то, его ситуация критическая, но, тем не менее, он предложил помощь другим государствам, вы же не оцениваете это как: «Какой ужас, зачем он это сделал». Он посчитал для себя это возможным.
Сейчас слишком много вопросов, которые нужно оценивать на моем уровне, чтобы я волновалась по поводу того, что кому-то отдали некоторое количество масок.
«Почему-то люди не хотят целовать кнопку лифта, на которую нажали перед этим еще несколько человек»
У нас от всего может спасти вера в бога, в том числе, от коронавируса, — а потом [в больницу] поступят все те, кто посчитал необходимым сходить к священнослужителям. Наверное, это те, кто не осознает, что бог видит их в любой момент их существования, спрятались они за шкафом или пошли в церковь. Почему-то люди не хотят целовать кнопку лифта, на которую нажали перед этим еще несколько человек.
У нас население моложе, [чем в Италии], поэтому, наверное, «итальянский сценарий» нас не ждет, я очень на это рассчитываю. Но нас не ждет и «китайский сценарий», потому что к нам приезжали в гости китайские коллеги — и я вам хочу сказать, что их выдержке, их умению самоизолироваться, даже находясь в одном актовом зале с нами, их соблюдению принципов ношения средств индивидуальной защиты, нам нужно учиться, учиться и учиться. Очень организованные люди.
[Пациенты] относятся ко мне с предубеждением скорее из-за того, что я моложе, чем [они ожидают], а [не из-за того, что я женщина]. Я думаю, что возрастной критерий работает более выраженно, чем моя половая принадлежность. [Если это происходит], я показываю не только возраст, но и то, что у меня есть в голове. Они имеют право согласиться или не согласиться, это решение каждого, а мое дело — убедить их в своем мнении.
Я бы сказала, [что в обществе не изменилось отношение к врачам], это, скорее, популяризация. Люди, которые понимают, что у доктора тяжелая работа, понимали это и до, и сейчас. Те, кто не понимают, не понимают этого до сих пор.
Сейчас лучшее, [чем люди могут помочь врачам], — заезженное слово, но я буду повторять его снова и снова, несмотря на то, что оно уже начинает раздражать население, — самоизоляция. Это единственно верный на данном этапе вариант решения проблемы.
