Спасаясь от российского вторжения, многие украинцы лишились не только дома, но и всех нажитых вещей. Теперь о прошлой жизни им напоминают случайно взятые с собой мелочи: в соцсетях много рассказов о том, как беженцы берегут оставшиеся с мирных времен старые тапочки или незаконченное шитье. «Холод» записал две такие истории — о турке с подгоревшей ручкой и ключах от дома, в который нельзя вернуться.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
«Эта гадость в нашем доме живет и не знает, что там есть украинский флаг»
Юлия, уехала из Мариуполя в Днепр
В моей косметичке лежит связка ключей. Каждое утро, когда я умываюсь и мажу лицо кремом, я достаю эту связку и держу ее в руках. Это ключи от моего дома в Мариуполе, который мы с мужем оставили, спасаясь, 5 марта.
Это, наверное, самая бесполезная вещь, которая у меня есть, но самая дорогая. Когда муж видит, что я держу в руках свои ключики, он говорит: «Ну что ты, в самом-то деле? Ну убери их в сторону, давай положим в тот чемодан, с которым мы приехали, закроем, пусть они лежат там. Не рви себе душу». А я не могу их никуда убрать.
Мы жили в двухэтажном частном доме на левом берегу реки Кальмиус. Этот район обстреливать начали раньше всех, и уже с 26 февраля мы почти не выходили из подвала. 2 марта осколки снаряда попали в наш дом: загорелась крыша, пробило окно, осколки застряли в стенах.
Мобильной связи не было, но 5 марта нам смогли дозвониться друзья и прокричали в трубку: «Зеленый коридор! Зеленый коридор!». И мы стали эвакуироваться как сумасшедшие. Собирать вещи времени не было. Мы взяли с собой только то, на чем спали в подвале: подушки, одеяла. И собранный заранее чемодан, где было по одному спортивному костюму на каждого. Закинули все это в машину и поехали. Ни одной вилки не взяли, ни одной тарелки.
Этот дом мы с мужем построили сами 10 лет назад. Это была мечта всей нашей жизни: дом для семьи, для детей, для того, чтобы, когда родители состарятся, можно было забрать их к себе. Чтобы был свой сад, чтобы в нем жила большая собака.
Держать в руках ключи от дома теперь для меня — ритуал: это боль, но это и тепло. По своему дому я мысленно брожу каждый день. Делаю что-то — кушать, например, готовлю для своей семьи, — а сама хожу по своему дому. Я помню там каждую клеточку, потому что мы все делали своими руками. Помню каждое дерево в саду, все мои десять груш. Альпийскую горку, на которой я своими руками сажала растения, меняла их несколько раз местами. Мне муж говорил: «Вот ты все пересаживаешь, а оно не примется». А я отвечала: «У меня примется все, потому что я сажаю с любовью».
В доме осталась моя мастерская. Я занималась валянием, делала картины из шерсти. Не на продажу, а для себя. Иногда у меня заказывали картины, но я брала деньги только за материал. Как можно брать деньги за то, от чего ты получаешь удовольствие сам? Я валяла, чтобы делать подарки знакомым и близким. Шила новогодних гномов — у всех моих девочек на работе были новогодние гномы от меня. Все это осталось там, дома.
Когда мы уехали из Мариуполя, старшая дочь мне сказала: «Мама, мы с тобой будем плакать, когда на Новый год все вокруг будут украшать елки». Потому что у нас дома была большая коллекция игрушек. Несколько остались еще со времен детства моей мамы, с 1948 года: две стеклянные и одна ватная, которую я сама отреставрировала. А еще — игрушки, которые я сама делала из бисера: шишки и снежинки. На последний Новый год сделала две большие игрушки — двух снеговиков — в рост моей внучки, она с ними обнималась.
Когда мы уезжали из дома, начался обстрел. Надо было быстро убегать, но я все равно закрыла дом и поцеловала дверь. Я сказала: «Миленький, жди нас, мы вернемся. Мы обязательно вернемся, дождись нас, пожалуйста, домик родненький. Мы ж тебя так любили, мы ж за тобой так ухаживали. Ты нам платил теплом, уютом, ты согревал нас».
Знаете, мне, может быть, даже легче было бы, если бы дом не сохранился. Просто опаскудело, что теперь какая-то гадость в нем живет. В марте мы случайно увидели в интернете видео, как по нашей улице едет зетовский танк и стреляет в девятиэтажки. И я смотрю — а этот гад, который видео снимает, стоит спиной к моей калитке. Я узнала мою форзицию, она у меня уже к тому моменту зацвела: это кусты, которые зацветают первыми, желтенькими маленькими цветочками. Он стоит, снимает этот танк, и эта форзиция моя, и мои березы виднеются перед его камерой.
Спустя какое-то время туда приехали наши сватья. Они обнаружили, что дом уже вскрыт и разграблен. Не было техники, телевизора, микроволновки. Только холодильник остался, потому что он большой. Везде валялись объедки, консервы, пакеты. Моя сватья увидела это и вместе со своей мамой вымыла весь дом. Я ее спрашиваю: «Воды же нет, света нет, как вы могли все убрать?». У них, говорит, было немного воды в баклашке, они перемыли тарелки, почистили унитазы. «Юля, мы с мамой помним, какой у тебя был чистый уютный дом». Но поселиться в нашем доме сватья не смогли: приехали бойцы из ДНР и выгнали их. Сказали, что у них в нашем доме будет штаб.
Недавно я вспомнила, что у нас в доме лежит украинский флаг. Я, честно говоря, и не помню, когда мы его последний раз доставали: в 2014 году, когда в Мариуполе было очень напряженно, я его спрятала. Подумала: у нас дети, не дай бог, что. И все эти годы он пролежал в укромном месте — ни муж не знает, где он, ни дети, только я. Его случайно не найти — надо знать, какую дверцу открыть и куда залезть рукой. Я вспомнила об этом и подумала: эта гадость в нашем доме живет и не знает, что там есть украинский флаг. Меня эта мысль немножко поддерживает. Они его не найдут, они его никогда не найдут.
«У меня была целая коллекция статуэток французских бульдогов»
Александр Бережной, уехал из Мариуполя во французский Дижон, а затем вернулся в Украину — в Ивано-Франковск
Каждый день я варю кофе в своей турке с подгоревшей ручкой, которую вожу с собой последние 10 месяцев.
Эту турку я взял с собой с кухни, когда в конце февраля спустился жить в подвал, на подземную парковку нашего дома. В этом подвале прятались все жильцы нашей многоэтажки. Еще пришли роженицы из роддома, который пострадал от бомбежки: одна девочка беременная, вторая — только родившая.
В подвал я взял с собой много посуды: и кастрюли, и казаны… У нас на всех был один мангал, мы на нем готовили, кипятили, каши делали. А на турке я варил всем кофе. Утром встал, почистил зубы холодной водой, подогрел в турке кофе — в ней умещается две порции. Одну чашечку себе, одну — рядом стоящему. Потом, когда находилось место на мангале, чтобы сунуть свою турку еще раз, — еще две чашечки. Тогда у нее ручка и подгорела.
Каждое утро у нас в подвале начиналось с чашечки кофе и с выгула собак. Я в подвале сидел вместе со своим французским бульдогом, его зовут Граф-два — я завел его, после того как мой первый пес, Граф, умер. Первое время в начале войны я ездил еще и кормить алабая, который жил у меня на работе, в автомобильном салоне. А когда начали сильно стрелять, забрал его с собой в подвал. Этого алабая я подобрал в 2014 году, когда ему снарядом оторвало одну лапу.
Я ночевал в подвале, а моя супруга — в нашей квартире, в ванной. Она болеет, и ей нужны удобства. Но 13 марта я ее все же забрал в подвал. А на следующее утро снаряд прилетел прямо в нашу квартиру.
В ту ночь у нас в гардеробной попросился переночевать мой знакомый, Стас. Его жена, Света, в нашем доме работала консьержем. Семья у них интеллигентная — все время театр, филармония. А Света для нашего дома была берегиней — очень ответственный человек. У нее на первом этаже была консьержная: кровать, туалет и душ. В те дни, когда нас обстреливали, она жила в нашем доме. Той ночью Света поднялась на лестничную площадку к моей квартире и села там, в общем коридоре. А Стас лег в нашей гардеробной. Он ей говорил: «Иди ко мне». А она ему: «Нет, я тут буду, на посту». Следила за домом.
Когда прилетел снаряд, завалило лестничный марш, который вел ко мне в квартиру, и Свету обломками присыпало, контузило. Она выбралась и пришла к нам в подвал. Сказала: «Стас, наверное, погиб».
Мы с соседом разобрали завал. Перетащили тело Стаса во двор. Нашли в котельной штыковую лопату, чтобы выкопать могилу: земля была мерзлая, было 10 градусов мороза. В те дни как раз выпал снег, и мы со Стасом перед его смертью вместе ходили по двору, собирали снег в мусорные баки, чтобы был запас воды. Похоронили Стаса у меня под окном.
После этого мы всем домом решили уезжать из Мариуполя. Стали собирать, что могли, из квартир. Гардеробную, где у нас с женой хранились все вещи, из-за попадания снаряда завалило, и вытащить оттуда какие-то куртки, обувь было сложно. Я собирал вещи бессознательно, пытался взять что-то удобное, теплое. С кухни ничего не взял — ни чашек, ни тарелок. Из посуды у меня только турка и осталась, которую я забрал из подвала.
Я оставил дома всю свою библиотеку — и моего любимого Чехова, и Толстого, и Достоевского, Карамзина. И «Историю российского государства» Акунина, которую он сам для меня подписал в Москве, в Доме книги на Арбате, где мы с внучкой много лет назад были на презентации. Соседи сказали мне, что уже после того, как мы уехали, все книги сгорели.
У меня была целая коллекция статуэток французских бульдогов — 85 штук. Мне кажется, это самая крупная коллекция в мире. Я ее 20 лет собирал. Привозил из Пекина, из Шанхая, из Берлина, из Амстердама… Самую маленькую я привез с Валаама. Две статуэтки были из императорского фарфора. Когда началась война, статуэтки были в музее: у меня их забрали, чтобы сделать выставку. Все они разбились во время бомбежек.
Перед моим подъездом был сад — я сам разбил его в честь моего первого пса Графа, когда он умер. Я назвал его «Сад Графского периода». Высаживал там хвойные — саженцы сосен привозил с Соловков, из Западной Украины, из Крыма, из Сочи. Кактусы привозил из Черногории, тюльпаны из Голландии. Потом с соседей в подъезде собрал по 150 гривен, и мы посадили семь сакур. К нам в сад свадьбы приезжали фотографироваться.
В саду была гранитная табличка в память о Графе. Ее снарядом сорвало. Когда мы уезжали, я эту табличку сложил с собой в машину.
Выезжали мы колонной машин вместе с соседями 16 марта. С большим трудом доехали до Бердянска, а потом через массу блокпостов добрались до подконтрольной Украине территории. Оттуда мы с семьей уехали во Францию, в Дижон. Помогла старшая внучка, которая учится во Франции: она поселила нас у родственников своего мужа.
В Дижоне было неплохо. Во дворе дома, где нас приютили, я и помидоры, и картошку, и огурцы посадил. Перец тоже посадил — правда, его голуби поели. Помидоры я посадил в ведрах. Всех соседей угощал.
У меня была возможность остаться в Дижоне. Владелец местной винодельни предложил мне устроиться к нему на работу фотографом — я фотограф-любитель — снимать сбор урожая, приготовление вина. Хотел даже оплатить мне ускоренный курс французского языка. Но в почтенном возрасте оставаться за границей и пускать там какие-то корни — поздно. Мы с женой решили вернуться в Украину. Хотя я понимал, что тех благ, которые нам, как беженцам предоставляют во Франции, там не будет. Но я не ожидал, что будет так плохо.
В сентябре мы приехали в Киев и окунулись в кошмар: на 17 этаже без света, без воды, без тепла, без лифта — а каждый день нужно с собакой спускаться и подниматься. Поэтому мы переехали к друзьям в Ивано-Франковск и пока живем здесь, на первом этаже.
И мы, и наши соседи по дому в Мариуполе не забирали все вещи из квартир, потому что надеялись вернуться. В доме осталось еще несколько человек, и мы договаривались, что будем вместе доплачивать консьержам, которые работали у нас раньше, чтобы они жили в оставленных квартирах и приглядывали за домом. Недавно я узнал, что мой дом снесли.
И во Франции, и в Киеве моя турка была со мной. Она и сейчас со мной: сегодня утром уже выпил две чашки кофе.
