«Домик родненький, жди нас, мы вернемся»

Спасаясь от российского вторжения, многие украинцы лишились не только дома, но и всех нажитых вещей. Теперь о прошлой жизни им напоминают случайно взятые с собой мелочи: в соцсетях много рассказов о том, как беженцы берегут оставшиеся с мирных времен старые тапочки или незаконченное шитье. «Холод» записал две такие истории — о турке с подгоревшей ручкой и ключах от дома, в который нельзя вернуться.

В моей косметичке лежит связка ключей. Каждое утро, когда я умываюсь и мажу лицо кремом, я достаю эту связку и держу ее в руках. Это ключи от моего дома в Мариуполе, который мы с мужем оставили, спасаясь, 5 марта. 

Это, наверное, самая бесполезная вещь, которая у меня есть, но самая дорогая. Когда муж видит, что я держу в руках свои ключики, он говорит: «Ну что ты, в самом-то деле? Ну убери их в сторону, давай положим в тот чемодан, с которым мы приехали, закроем, пусть они лежат там. Не рви себе душу». А я не могу их никуда убрать.

Мы жили в двухэтажном частном доме на левом берегу реки Кальмиус. Этот район обстреливать начали раньше всех, и уже с 26 февраля мы почти не выходили из подвала. 2 марта осколки снаряда попали в наш дом: загорелась крыша, пробило окно, осколки застряли в стенах.

Мобильной связи не было, но 5 марта нам смогли дозвониться друзья и прокричали в трубку: «Зеленый коридор! Зеленый коридор!». И мы стали эвакуироваться как сумасшедшие. Собирать вещи времени не было. Мы взяли с собой только то, на чем спали в подвале: подушки, одеяла. И собранный заранее чемодан, где было по одному спортивному костюму на каждого. Закинули все это в машину и поехали. Ни одной вилки не взяли, ни одной тарелки.

Этот дом мы с мужем построили сами 10 лет назад. Это была мечта всей нашей жизни: дом для семьи, для детей, для того, чтобы, когда родители состарятся, можно было забрать их к себе. Чтобы был свой сад, чтобы в нем жила большая собака.

Держать в руках ключи от дома теперь для меня — ритуал: это боль, но это и тепло. По своему дому я мысленно брожу каждый день. Делаю что-то — кушать, например, готовлю для своей семьи, — а сама хожу по своему дому. Я помню там каждую клеточку, потому что мы все делали своими руками. Помню каждое дерево в саду, все мои десять груш. Альпийскую горку, на которой я своими руками сажала растения, меняла их несколько раз местами. Мне муж говорил: «Вот ты все пересаживаешь, а оно не примется». А я отвечала: «У меня примется все, потому что я сажаю с любовью».

В доме осталась моя мастерская. Я занималась валянием, делала картины из шерсти. Не на продажу, а для себя. Иногда у меня заказывали картины, но я брала деньги только за материал. Как можно брать деньги за то, от чего ты получаешь удовольствие сам? Я валяла, чтобы делать подарки знакомым и близким. Шила новогодних гномов — у всех моих девочек на работе были новогодние гномы от меня. Все это осталось там, дома.

Когда мы уехали из Мариуполя, старшая дочь мне сказала: «Мама, мы с тобой будем плакать, когда на Новый год все вокруг будут украшать елки». Потому что у нас дома была большая коллекция игрушек. Несколько остались еще со времен детства моей мамы, с 1948 года: две стеклянные и одна ватная, которую я сама отреставрировала. А еще — игрушки, которые я сама делала из бисера: шишки и снежинки. На последний Новый год сделала две большие игрушки — двух снеговиков — в рост моей внучки, она с ними обнималась.

Когда мы уезжали из дома, начался обстрел. Надо было быстро убегать, но я все равно закрыла дом и поцеловала дверь. Я сказала: «Миленький, жди нас, мы вернемся. Мы обязательно вернемся, дождись нас, пожалуйста, домик родненький. Мы ж тебя так любили, мы ж за тобой так ухаживали. Ты нам платил теплом, уютом, ты согревал нас».

Знаете, мне, может быть, даже легче было бы, если бы дом не сохранился. Просто опаскудело, что теперь какая-то гадость в нем живет. В марте мы случайно увидели в интернете видео, как по нашей улице едет зетовский танк и стреляет в девятиэтажки. И я смотрю — а этот гад, который видео снимает, стоит спиной к моей калитке. Я узнала мою форзицию, она у меня уже к тому моменту зацвела: это кусты, которые зацветают первыми, желтенькими маленькими цветочками. Он стоит, снимает этот танк, и эта форзиция моя, и мои березы виднеются перед его камерой.

Спустя какое-то время туда приехали наши сватья. Они обнаружили, что дом уже вскрыт и разграблен. Не было техники, телевизора, микроволновки. Только холодильник остался, потому что он большой. Везде валялись объедки, консервы, пакеты. Моя сватья увидела это и вместе со своей мамой вымыла весь дом. Я ее спрашиваю: «Воды же нет, света нет, как вы могли все убрать?». У них, говорит, было немного воды в баклашке, они перемыли тарелки, почистили унитазы. «Юля, мы с мамой помним, какой у тебя был чистый уютный дом». Но поселиться в нашем доме сватья не смогли: приехали бойцы из ДНР и выгнали их. Сказали, что у них в нашем доме будет штаб.

Недавно я вспомнила, что у нас в доме лежит украинский флаг. Я, честно говоря, и не помню, когда мы его последний раз доставали: в 2014 году, когда в Мариуполе было очень напряженно, я его спрятала. Подумала: у нас дети, не дай бог, что. И все эти годы он пролежал в укромном месте — ни муж не знает, где он, ни дети, только я. Его случайно не найти — надо знать, какую дверцу открыть и куда залезть рукой. Я вспомнила об этом и подумала: эта гадость в нашем доме живет и не знает, что там есть украинский флаг. Меня эта мысль немножко поддерживает. Они его не найдут, они его никогда не найдут.

Каждый день я варю кофе в своей турке с подгоревшей ручкой, которую вожу с собой последние 10 месяцев.

Эту турку я взял с собой с кухни, когда в конце февраля спустился жить в подвал, на подземную парковку нашего дома. В этом подвале прятались все жильцы нашей многоэтажки. Еще пришли роженицы из роддома, который пострадал от бомбежки: одна девочка беременная, вторая — только родившая. 

В подвал я взял с собой много посуды: и кастрюли, и казаны… У нас на всех был один мангал, мы на нем готовили, кипятили, каши делали. А на турке я варил всем кофе. Утром встал, почистил зубы холодной водой, подогрел в турке кофе — в ней умещается две порции. Одну чашечку себе, одну — рядом стоящему. Потом, когда находилось место на мангале, чтобы сунуть свою турку еще раз, — еще две чашечки. Тогда у нее ручка и подгорела.

Каждое утро у нас в подвале начиналось с чашечки кофе и с выгула собак. Я в подвале сидел вместе со своим французским бульдогом, его зовут Граф-два — я завел его, после того как мой первый пес, Граф, умер. Первое время в начале войны я ездил еще и кормить алабая, который жил у меня на работе, в автомобильном салоне. А когда начали сильно стрелять, забрал его с собой в подвал. Этого алабая я подобрал в 2014 году, когда ему снарядом оторвало одну лапу.

Я ночевал в подвале, а моя супруга — в нашей квартире, в ванной. Она болеет, и ей нужны удобства. Но 13 марта я ее все же забрал в подвал. А на следующее утро снаряд прилетел прямо в нашу квартиру.

В ту ночь у нас в гардеробной попросился переночевать мой знакомый, Стас. Его жена, Света, в нашем доме работала консьержем. Семья у них интеллигентная — все время театр, филармония. А Света для нашего дома была берегиней — очень ответственный человек. У нее на первом этаже была консьержная: кровать, туалет и душ. В те дни, когда нас обстреливали, она жила в нашем доме. Той ночью Света поднялась на лестничную площадку к моей квартире и села там, в общем коридоре. А Стас лег в нашей гардеробной. Он ей говорил: «Иди ко мне». А она ему: «Нет, я тут буду, на посту». Следила за домом.

Когда прилетел снаряд, завалило лестничный марш, который вел ко мне в квартиру, и Свету обломками присыпало, контузило. Она выбралась и пришла к нам в подвал. Сказала: «Стас, наверное, погиб».

Мы с соседом разобрали завал. Перетащили тело Стаса во двор. Нашли в котельной штыковую лопату, чтобы выкопать могилу: земля была мерзлая, было 10 градусов мороза. В те дни как раз выпал снег, и мы со Стасом перед его смертью вместе ходили по двору, собирали снег в мусорные баки, чтобы был запас воды. Похоронили Стаса у меня под окном.

После этого мы всем домом решили уезжать из Мариуполя. Стали собирать, что могли, из квартир. Гардеробную, где у нас с женой хранились все вещи, из-за попадания снаряда завалило, и вытащить оттуда какие-то куртки, обувь было сложно. Я собирал вещи бессознательно, пытался взять что-то удобное, теплое. С кухни ничего не взял — ни чашек, ни тарелок. Из посуды у меня только турка и осталась, которую я забрал из подвала.

Я оставил дома всю свою библиотеку — и моего любимого Чехова, и Толстого, и Достоевского, Карамзина. И «Историю российского государства» Акунина, которую он сам для меня подписал в Москве, в Доме книги на Арбате, где мы с внучкой много лет назад были на презентации. Соседи сказали мне, что уже после того, как мы уехали, все книги сгорели.

У меня была целая коллекция статуэток французских бульдогов — 85 штук. Мне кажется, это самая крупная коллекция в мире. Я ее 20 лет собирал. Привозил из Пекина, из Шанхая, из Берлина, из Амстердама… Самую маленькую я привез с Валаама. Две статуэтки были из императорского фарфора. Когда началась война, статуэтки были в музее: у меня их забрали, чтобы сделать выставку. Все они разбились во время бомбежек.

Перед моим подъездом был сад — я сам разбил его в честь моего первого пса Графа, когда он умер. Я назвал его «Сад Графского периода». Высаживал там хвойные — саженцы сосен привозил с Соловков, из Западной Украины, из Крыма, из Сочи. Кактусы привозил из Черногории, тюльпаны из Голландии. Потом с соседей в подъезде собрал по 150 гривен, и мы посадили семь сакур. К нам в сад свадьбы приезжали фотографироваться.

В саду была гранитная табличка в память о Графе. Ее снарядом сорвало. Когда мы уезжали, я эту табличку сложил с собой в машину.

Выезжали мы колонной машин вместе с соседями 16 марта. С большим трудом доехали до Бердянска, а потом через массу блокпостов добрались до подконтрольной Украине территории. Оттуда мы с семьей уехали во Францию, в Дижон. Помогла старшая внучка, которая учится во Франции: она поселила нас у родственников своего мужа. 

В Дижоне было неплохо. Во дворе дома, где нас приютили, я и помидоры, и картошку, и огурцы посадил. Перец тоже посадил — правда, его голуби поели. Помидоры я посадил в ведрах. Всех соседей угощал.

У меня была возможность остаться в Дижоне. Владелец местной винодельни предложил мне устроиться к нему на работу фотографом — я фотограф-любитель — снимать сбор урожая, приготовление вина. Хотел даже оплатить мне ускоренный курс французского языка. Но в почтенном возрасте оставаться за границей и пускать там какие-то корни — поздно. Мы с женой решили вернуться в Украину. Хотя я понимал, что тех благ, которые нам, как беженцам предоставляют во Франции, там не будет. Но я не ожидал, что будет так плохо.

В сентябре мы приехали в Киев и окунулись в кошмар: на 17 этаже без света, без воды, без тепла, без лифта — а каждый день нужно с собакой спускаться и подниматься. Поэтому мы переехали к друзьям в Ивано-Франковск и пока живем здесь, на первом этаже. 

И мы, и наши соседи по дому в Мариуполе не забирали все вещи из квартир, потому что надеялись вернуться. В доме осталось еще несколько человек, и мы договаривались, что будем вместе доплачивать консьержам, которые работали у нас раньше, чтобы они жили в оставленных квартирах и приглядывали за домом. Недавно я узнал, что мой дом снесли.

И во Франции, и в Киеве моя турка была со мной. Она и сейчас со мной: сегодня утром уже выпил две чашки кофе.