Американец Один Байрон был одним из самых известных актеров «Гоголь-центра». Популярность в России он получил после выхода сериала «Интерны», много снимался в российском кино, играл в театре «Сатирикон». Однако самые значимые роли создал под руководством режиссера Кирилла Серебренникова. Сейчас актер по-прежнему занят в его постановках — в гамбургском Thalia Theater и Национальном театре оперы и балета в Амстердаме. Фарида Курбангалеева поговорила с Байроном о Чичикове и Охлобыстине, о жизни в России вопреки закону о «гей-пропаганде», о том, почему «русская душа» — это миф.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Когда ты уехал из Москвы?
— К сожалению или к счастью, я просто не вернулся. В январе мы репетировали с Кириллом [Серебренниковым] спектакль в Гамбурге («Черный монах» по Чехову. — Прим. «Холода»), я думал, что буду жить и работать и там, и в Москве: мой ВНЖ в России действует до сих пор. Когда началась война, я был в Грузии — это очень знаковое место для такого момента. Я гостил в семье русских, которые когда-то жили в Чечне, но переехали в Грузию после начала чеченской войны. Потом случился 2008 год (в августе 2008 года Россия вторглась в Южную Осетию под предлогом защиты местного населения от грузинской армии. — Прим. «Холода»). И, конечно, услышать их истории, их точку зрения и узнать, как они это переживают уже в третий раз, было непросто, это меня свалило. Мы каждый день сидели на кухне и читали новости.
Я просто понял, что вернуться в Москву и жить, как мы жили раньше, — не вариант. И наслаждаться этим прекрасным городом мы больше не можем. Такое ощущение, что украли мою Москву, что полностью захватили ее. На второй день войны я прислал в «Гоголь-центр» заявление, что ухожу с работы. Вскоре все мои коллеги сделали так же.
И «Гоголь-центр» у вас ведь тоже украли.
— Да, украли. «Гоголь-центр» стал жертвой этой «чистки». В принципе, я был готов покинуть Россию. Я ощущал, что это мой последний год там: я хочу базироваться в другом месте. Мне уже давно нравился Берлин: тут много друзей и коллег, и явно не соскучишься по русской речи. Но как правильно говорит Кирилл, «Гоголь-центр» — это то, что создали мы сами. Это наша команда, наши люди, наши мысли. И это можно забрать с собой и создать заново где угодно.
До 24 февраля ты чувствовал, как менялась атмосфера в стране?
— Да, чувствовал. Это происходило с 2014 года. До этого было время, когда был создан «Гоголь-центр», когда Капков был в Департаменте культуры Москвы (Сергей Капков был руководителем Депкульта с 2011 по 2015 годы, с его именем принято связывать ряд заметных реформ в московской культурной сфере — от перезапуска крупных парков до создания новых театров. — Прим. «Холода»). Было ощущение, что вместе с Москвой и остальной Россией мы движемся в какую-то интересную сторону. Не было ощущения, что мы — враги с остальным миром, мы были его частью. И мне очень нравилось, что я нашел свое место в Москве и России. Выучил и полюбил язык, культуру, встретил любовь и друзей. Это было совершенно органичное для меня ощущение.
А потом вдруг по непонятным мне причинам все начало двигаться в обратную сторону. И в последние годы было чувство, что начинается изоляция и какая-то стремная атмосфера невидимого давления. Для меня это непривычно, и я больше не хотел закрывать на это глаза.
Конечно, еще задолго до войны власти принимали все эти законопроекты, начиная с того же закона против «гей-пропаганды», который меня пугал. Но я решил: хорошо, здесь все-таки куча хороших людей, и мы будем вместе с этим как-то справляться.
А теперь я понимаю, что все это было сделано нарочно. В Москве больше нечем заняться. Раньше было ощущение, что через искусство, театр, занимаясь нашим творческим делом, мы можем создать какой-то перевес, хотя бы возможность диалога. А теперь это просто невозможно. Ничего не терпится [властями]. Ничего. Никаких других мыслей или слов.
Меня всегда удивляло, как ты, открытый гей и американец, находишь в себе силы жить и работать в России.
— Слушай, политики придумывают всякие дурацкие законы, которые не нужны никому, кроме них самих. Сначала — да, это меня пугало. Я сделал свой каминг-аут и не знал, чего ожидать: новый закон, меня ругают какие-то люди... Тогда я уехал из России в Штаты на девять месяцев. Но в России у меня оставалось очень много друзей. Я полюбил Москву, и против этой любви ничего нельзя было поделать. Это было мое место, огромная часть моей души. И я приехал обратно.
Да, закон дурацкий. Но можно было быть примером: не бояться об этом говорить и жить открыто. И я ни разу не ощущал на себе агрессию — круг друзей и их любовь защищали меня. Никто не приходил на спектакли, чтобы плюнуть в меня, и на улице тоже не плевали. Я знаю, что до сих пор есть фанаты «Интернов», и я ощущаю их поддержку.
Это было важно для меня. Не политическая ситуация, потому что мне плевать на эту всю политику, а люди. И мне было важно, что я был частью чего-то большого, красивого и талантливого. А то, что я вижу сейчас, — это настолько неталантливо, что аж мурашки. Я имею в виду не сцену, а все, что происходит вокруг: эта война как проект нынешней власти, это имперское видение — вот это все дико неталантливо, на мой взгляд. И быть частью этого я не хочу.
Понятно, что были [после принятия закона о «гей-пропаганде»] какие-то всплески. Скажем, Ваня Охлобыстин и какие-то депутаты сказали в мой адрес какие-то слова. Когда в новостях что-то вспыхивает, люди всегда сначала говорят глупости, потом это все исчезает. После этого нам пришлось с Ваней вместе поработать на площадке. Я не могу сказать, что мы ругались, но была довольно напряженная атмосфера. А потом все прошло. И он понял, что Один — хороший человек, с которым можно разговаривать и дружить.
Может быть, были еще какие-то люди, которые ругали меня в соцсетях, но я не люблю их смотреть и читать. Это не мое. Поэтому я все эти годы чувствовал только поддержку и любовь.
Ты знаешь, чем сейчас занимается Охлобыстин? Он воспевает войну и сам грозится на нее поехать.
— Если честно, не знал. О господи. Да, на английском мы говорим про такое «it tracks» («это логично». — Прим. «Холода»).
Многие, как и Охлобыстин, считают, что войну в Украине развязали и ведут западные страны во главе с США
— В конспирологию я не могу и не хочу вдаваться. Но я знаю, что они уже восемь лет говорят, что военные действия на Донбассе начали США. Я уже давно понял, что в этом мире всегда есть как минимум две правды. Но я не могу их мирить, и, по-моему, этого никто не умеет делать. Я не знаю, как мы все можем смотреть на одни и те же действия, на одни и те же факты и реально видеть их совершенно с разных сторон.
Живя в России, я, например, видел, как вы воспринимали войну на Балканах и натовские действия. Вы выросли и смотрели на это совершенно другими глазами, вам говорили совершенно другие слова о том, что там происходит. Поэтому неудивительно, что мы не можем найти сейчас общий язык.
Мы не можем смотреть на одно и то же событие одинаково даже с нашими любимыми людьми, даже разговаривая на одном и том же языке. Даже между родителями и детьми это бывает очень тяжело и сложно. Что уж говорить о странах.
«Мертвые души» называют «энциклопедией русского характера». Ты что-то понял про него, пока играл в этом спектакле? Может, обнаружил черты, из-за которых стала возможной эта война?
— Это удивительное качество русских: они считают, что они какие-то особенные, непохожие ни на кого. «Мертвые души» — это действительно энциклопедия, но это энциклопедия всех людей на свете. Человеческая энциклопедия, а не русского человека или русских людей. Поэтому я и мог вжиться в такую якобы очень русскую роль Павла Ивановича Чичикова. Я играл человека, который пришел «извне», а иностранец он или нет, неважно. Везде есть такой человек.
А нашел ли я черту, которая сделала эту войну возможной… сложный вопрос. Возможно, войну делает возможной сама мысль о том, что мы какие-то особенные, что у нас какой-то особенный путь. «Вы не поймете нас, и мы можем полностью изолироваться, потому что любые мнения снаружи рушат нашу чистую сущность» — вот как это выглядит.
Тебя удивляли разговоры о величии и «загадочной душе» в России?
— Мне сложно об этом говорить, ведь я почему-то остался в России на 16 лет и нашел нечто, чего я не находил в Штатах. В каждой культуре есть важные и особенные черты. Но эти черты, скорее всего, зависят от человека. Они не зависят от того, что насаждается и поддерживается на официальном уровне.
Величие — это страшная вещь. Есть великие люди, но великие национальные черты — это очень опасная зона. И мы сейчас видим, как этим могут пользоваться. Есть прекрасные люди в России, я с ними работал. Есть какой-то менталитет, который мне понравился больше, чем родной американский. Но менталитет — это очень хрупкая, поверхностная штука. Это первый взгляд на что-то, первые реакции. Ничего в этом основательного нет, это можно через секунду разрушить. Гораздо важнее взгляды и поступки человека. Поэтому, если мы говорим о величии, мы должны всегда говорить о человеке, а не о величии нации.
Ты играл главную роль в спектакле «Outside», который Серебренников поставил после домашнего ареста. Он откровенно описал в нем свои мысли и переживания во время травли. А ты, по сути, играл его самого. Как ты думаешь, почему он тебя выбрал на эту роль?
— Внешне я точно не похож на Кирилла, поэтому не знаю, почему он выбрал меня. Мы с ним об этом не говорили. Но у меня есть предположение: когда я учился в Школе-студии МХАТ, Константин Аркадьевич Райкин говорил другим педагогам, что Один всегда будет «человеком извне», человеком, который откуда-то пришел в нашу среду. И мне кажется, что и в «Outside» это тоже имеет значение. То, что я разговариваю с акцентом, глаза, может, какие-то другие, манеры «не наши» — это все ощущается русскоязычной публикой.
При этом я хочу верить, что когда я на сцене, ко мне хочется прислушиваться как к человеку, который делает что-то интересное. Соглашаться необязательно, любить необязательно, но послушать и понять — это очень важно. Может быть, Кирилл меня выбрал еще из-за того, что я служу каким-то «мостом» между ним и зрителями, не только российскими. Мы же играли этот спектакль только в Европе. А у меня есть понимание жизни и в России, и там.
В «Outside» трагический финал. Главный герой кончает с собой. Как думаешь, Серебренников реально думал об этом?
— Я думаю, однозначно. Он подружился с Реном Хангом (китайский фотохудожник, совершивший суицид — персонаж спектакля. — Прим. «Холода»), и то, что сам Рен Ханг решился на это, я думаю, было для него важно. Суть этой пьесы и моей роли — это разговор, который у Кирилла был с самим собой. Прыгать [из окна] — это что? Это свобода или трусость? А остаться в этой квартире — это что? Это свободный выбор или трусость? У него весь спектакль строится на этом диалоге. Поэтому — да, у него были такие мысли.
Пока Кирилл находился под домашним арестом, он выпустил «Барокко» и «Маленькие трагедии». Как он умудрялся проводить репетиции дистанционно?
— Он очень хорошо умел это делать. Потому что к этому времени у него уже были такие проекты, он еще ставил оперы в Европе (Во время домашнего ареста Серебренников поставил оперы «Так поступают все женщины» в Цюрихе, «Гензель и Гретель» в Штутгарте и «Набукко» в Гамбурге. — Прим. «Холода»). Когда его не было — всегда была камера. Да, это был странный опыт, нам приходилось дольше, чем обычно, ждать его замечаний. Но эта красная лампочка, которая на нас смотрела все время, — это были его глаза, всегда очень важные в этом театре. Мы работали без него, но его присутствие ощущалось.
А атмосфера какая была? Ощущение, что вы осиротели?
— Понятно, что это было. Потому что в театре не было его энергии. Но в то же время, всем было ясно (и ему тоже), для чего мы это делаем. Мне говорили об этом многие коллеги в «Гоголь-центре» и после начала войны. Зрители приходили, их была тьма, и когда мы выходили на сцену, возникало огромное, насыщенное, плотное ощущение сплочения. Людям это было необходимо, и мы понимали, почему мы тут. Искусство и театр в том числе имеют смысл именно в этих ужасных кризисных моментах.
Я недавно разговаривал с другом, который живет в Норвегии. Он говорит: какой театр может быть в стране, где все в порядке? И это реально так. В странах, где все идеально, я думаю, вряд ли получится прямо сногсшибательное искусство. К счастью или к сожалению. А в таких «неровных» странах, как Россия, театр всегда был интересным и имел особый смысл. Поэтому вот ответ на твой вопрос: его личности и энергии в театре не было, но смысл — был.
Значит ли это, что «Гоголь-центр» получился таким крутым и успешным, потому что попал в нерв: с одной стороны, в России усиливалась власть спецслужб, с другой, либеральная общественность пыталась отстаивать права, свободы и независимое искусство?
— Да, из-за этого. И еще из-за того, что мы начали говорить другим языком, очень свежим. Когда мы снимали «Интернов» — это тоже было начало чего-то нового: было ощущение, что мы играем и снимаем по-другому. И такой же свежий воздух, бунтующая и очень молодая энергия всегда ощущались в «Гоголь-центре». Ничего пыльного, уставшего и устаревшего в нем быть не могло.
Это было всегда немного грязновато, немного неровно и не всем это нравилось. Но мне — да. Может быть, потому, что я всегда ощущал себя слишком правильным, квадратным таким америкашкой. А тут понял, что могу раскрыть свою панковскую сторону. Кирилл дал нам всем возможность играть рок-н-рольщиков. И это то, что нужно в театре, особенно в России.
Сейчас идет обратный процесс — на все укладывается асфальт. И все ровно, чисто, все в порядке. Но это скучно. И это совершенно лишено чего-то человеческого.
А как ты относишься к артистам театра, которые проявляют лояльность к власти и поддерживают войну либо просто молчат?
— Мне было бы очень сложно молчать в такое время. Но я не могу судить артистов, у них есть своя правда. Надо как минимум с ними разговаривать: почему вы считаете, что происходящее в России — это правильно? Почему вы это поддерживаете? Артисты — это не самые богатые люди в мире, особенно в московских театрах. У многих нет возможности уехать, им надо зарабатывать, у них семьи, дети, больные родители — миллион причин, почему они решают работать дальше. А внутри себя или за столом на кухне они, может быть, говорят другое — и это самое главное.
Понятно, что театр должен быть площадкой для протеста. Хотя я не люблю слово «протест», потому что в Штатах с ним сложились слишком прямолинейные ассоциации: у нас очень много в культуре построено на каком-то месседже или прорыве. Я очень полюбил театр в России и европейский театр в принципе, потому что там все это тоньше сделано. Это fine tuning — мы не говорим прямыми словами то, что хотим сказать.
И мне кажется, что роль артиста и искусства — разговаривать с людьми на другом уровне, не используя слова, которые мы слышим каждый день. Потому что эти слова на седьмой-восьмой месяц войны уже потеряли всякую силу, люди уже устали от этого всего. Если артисты с любовью относятся к своим зрителям, независимо от своих взглядов, может быть, с ними произойдет, что-то очень важное.
Серебренникова критикуют за то, что в свое время он заигрывал с властью, ставя пьесы Суркова (в начале 2010-х Серебренников поставил спектакль по роману Натана Дубовицкого «Околоноля», который, как принято считать, написал Владислав Сурков, отвечавший в тот момент в администрации президента за внутреннюю политику. — Прим. «Холода»), а потом сам попал под каток репрессий. При этом уже после начала войны он просил снять санкции с Абрамовича. Что ты думаешь об этом?
— Я был на его пресс-конференции в Каннах, где он сказал про Абрамовича, и если честно, я не помню, чтобы он сказал напрямую: снимите санкции. Он начал разговор с того, что сказал президент Украины Владимир Зеленский: пожалуйста, снимите санкции с Абрамовича, потому что этот человек может помочь в переговорах. Это был его тезис на пресс-конференции. Но на следующий день его слова выворачивали так, как будто он просил снять санкции. Для меня это был некий disconnect между тем, что я слышал на пресс-конференции на русском, и тем, что вышло в англоязычных СМИ. Это все, что я могу сказать по этому поводу, потому что личного мнения Кирилла по этому вопросу я не знаю.
Заигрывали ли мы с властью? С учетом того, что я наблюдал в России, без такого человека, как, скажем, Абрамович, не было бы возможности делать независимый театр. Мне кажется, очень важно понять, что Россия — это не США и пока не Европа. В России все большие ресурсы, деньги находятся только в одних руках: власти, Министерства культуры. И если ты хочешь создать какой-то проект вне этого, куда ты пойдешь? Я понимаю тезис Кирилла о том, что без Романа Аркадьевича не было бы вообще независимого искусства, такого, чтобы российская культура была представлена на международном уровне. Это то, что требует денег, насколько я понимаю.
То есть Серебренников играл по правилам, которые изменить не мог?
— Изменить, я думаю, точно не мог. И когда надо было выбирать, он сделал правильный выбор. А как иначе можно было действовать, я не знаю. Проекты, которые поддерживал Роман Аркадьевич, были очень хорошего уровня, это было очень талантливо. Если бы там стояло Минкультуры, я бы не чувствовал себя так комфортно. А это создавало некую зону свободы. Это был другой воздух. И Кирилл был частью этого.
Но Роман Аркадьевич был связан с Путиным.
— Мы все это знаем, но, повторюсь, без этого невозможно существовать в России с такими ресурсами. Я не говорю, что он не связан с Путиным. Понятно, что это все [было]. Но об этом надо судить с точки зрения российских реалий, а не европейских, где есть куча независимых продюсеров, более-менее свободный рынок, свободные выборы и власть меняется. Это просто другие реалии, вот и все.
Как выживают артисты «Гоголь-центра», которые остались в Москве?
Каждый сейчас решает потихоньку эти вопросы. Скажем, Филипп Авдеев играет в «Черном монахе» со мной, еще он играет в «Декамероне» в Deutsche Theater. То есть он тоже востребован, он собирается переехать сюда, и мы будем играть дальше. Я хочу держать связь с этим людьми, потому что я всегда готов им помочь и, если смогу, отвечать на все их вопросы.
Но каждый человек сейчас отвечает за себя. Я уважаю выбор остаться и уважаю решение куда-то поехать и попробовать себя где-то еще. Уже давно я говорю всем моим друзьям и коллегам: смотрите на меня. Я не покидал свою страну навсегда, и никто не считает меня предателем. Для артиста жить в другой стране, выучить чужой язык — это крутейший опыт. Если вам это интересно, делайте это, сейчас для этого самое время.
Но почему я так уважаю людей, которые остаются в России? Потому что важно, чтобы умные, думающие люди оставались там тоже. Потому что они нужны России, чтобы справляться с тем, что будет потом. Чтобы заново все это поднять на ноги. И вернуть нечто человеческое, что сейчас полностью отсутствует в стране.
