Сто восемь лет назад, 18 июля 1914 года, в Российской империи была объявлена всеобщая мобилизация. На следующий день Россия официально вступила в Первую мировую войну. Традиционный, «школьный» курс истории обычно сообщает, что начало войны привело к мощному росту патриотизма среди населения страны. На деле все было гораздо сложнее: для сотен тысяч людей мобилизация стала трагедией, а ее плохая организация регулярно приводила к бунтам и погромам. Об этом подробно рассказывает историк Владислав Аксенов в своей книге «Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)». С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» «Холод» публикует несколько фрагментов глав, посвященных восприятию мобилизации 1914 года.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
«Из приемной воротился — мать катается, ревет»
В июле-августе 1914 г. в российском обществе начали формироваться две картины военной мобилизации. Первая являлась пропагандистской конструкцией, вторая, неофициальная, передавалась в частных письмах, разговорах. В какой-то момент эти две картины окончательно разошлись, дискредитировав средства официальной информации в глазах народа.
Патриотическая пресса описывала энтузиазм, который якобы охватил новобранцев сразу после публикации приказа о призыве. «Вечернее время» сообщало на второй день мобилизации: «Сегодня к шести часам утра вся столица приняла необычный вид. Со всех концов города тянулись группы направлявшихся в полицейские участки… Подъем духа среди призывников необычайный…Чем больше вглядываешься в толпу, тем спокойнее становится на душе. Серьезные, трезвые люди, собравшиеся истово исполнить свой долг, без шуму, без истерических выкриков. И кажется, что у всех глаза потемнели от внутренней мысли, от решимости». <…>
Вместе с тем сами мобилизованные впоследствии воспроизводили тамошнюю атмосферу. Будущий пролетарский писатель И. Зырянов (В. В. Арамилев), отправившийся на фронт, спустя несколько лет вспоминал врезавшиеся ему в память частушки и народные песни, которые исполнял один запасной из крестьян Вятской губернии во время стрижки новобранцев. Эти куплеты были придуманы не им, они отражали традиционное отношение народа к царской службе, повторяющееся и в мобилизации 1914 г.:
Во приемну завели,
Во станок поставили,
Во станок поставили,
Ремешочком смерили.
Ремешочком смерили
И сказали — приняли.
Из приемной вышел мальчик,
Слезоньки закапали,
Слезоньки закапали,
Мать, отец заплакали.
Думал, думал — не забреют,
Думал — мать не заревет.
Из приемной воротился — Мать катается, ревет. <…>
Медсестра С. Федорченко, собиравшая характерные высказывания народа, фольклор Первой мировой, привела типичные слова крестьянина о начале войны: «Как громом меня та война сшибла. Только что с домом справился — пол настлал, крышу перекрыл, денег кой-как разжился. Вот, думаю, на ноги стану, не хуже людей. А тут пожалуйте! Сперва было пить задумал, а только сдержался — на такую беду водка не лекарство». <…>
Раздражение крестьян по поводу мобилизации отмечала семидесятилетняя вдова Л. Н. Толстого в Ясной Поляне: «Все в унынии; те, которых отрывают от земли и семьи, говорят о забастовке: “Не пойдем на войну!”», — и семнадцатилетняя гимназистка в г. Скопине: «Сколько слез, рыданий, горя! Остаются семьи без кормильцев, пора рабочая, хлеб не убран, у многих до сих пор стоит в поле. И все эти молодые, полные сил люди обречены на смерть». <…>
В то время как официальная печать в первые дни после начала мобилизации описывала высокую сознательность и подъем народного духа среди новобранцев, россияне в частной переписке рисовали совсем иные картины. Один из екатеринбуржцев так описывал настроение мобилизованных и населения в городе 5 августа 1914 г.: «<…> За все время мобилизации, шатаясь по городу, могу сказать, что не видел не только энтузиазма, но даже не встречал просто веселой физиономии. Если бы была возможность опрашивать всю эту разношерстную публику, то, наверное, мы бы получили курьезнейшие ответы относительно причин войны; полная апатия по отношению к личности и намерениям внешнего врага и очень осмысленное и яро враждебное отношение к внутреннему врагу — в первую очередь к полиции. Полицию всюду встречали камнями и кошачьими концертами. Здесь полицейских сняли с многих постов, дабы не возбуждать запасных. В первый день мобилизации здесь было крупное столкновение со стражниками. Убито было 3 и ранено 3. Дней пять тому назад вышло распоряжение, запрещавшее запасным ездить бесплатно на трамваях. Для поддержания порядка поставили городовых на каждый трамвай. Запасные взяли штурмом вагоны, повыкидывали городовых и навели панику на полицию. Вызвали солдат и вооруженных стражников, приехал губернатор, который обещал на другой день пустить несколько вагонов специально для запасных».
«Возмущение запасных принимает характер мятежа»
Мобилизация крестьян не способствовала единению народа и власти, наоборот, становилась очередным источником политической опасности для существующего строя. Националистически настроенный житель Армавира, в условиях раздувавшегося печатью патриотического «психоза» не потерявший заряд скептицизма, обнаружил весьма любопытную причину разговоров о внезапно охватившем всех патриотизме. По его мнению, причина мнимого патриотического единения заключалась во временном «протрезвлении людей» ввиду закрытия на период мобилизации трактиров: «Наши либеральные газеты видят какой-то подъем духа в народных массах, которые призываются в войска. На мой взгляд, тут простая ошибка. Народ в дни мобилизации не пил, т. е. ему не давали пить, и это есть результат того спокойствия и серьезности, какие мы наблюдали в настоящую войну. Народного подъема не было — ходили с портретами и иконами небольшие кучки истинно русских людей и только».
Зырянов подмечал не спокойствие и серьезность мобилизованных крестьян, а с трудом сдерживаемое раздражение от того, что их оторвали от привычной жизни: «Мужику помешали жить, растревожили его, как медведя в берлоге. Он сердится, но пока еще сам толком не знает, на кого: на немцев, на царя, на бога, на Отечество». Князь А. Д. Оболенский 12 августа 1914 г. отмечал, что в Калужской губернии настроение спокойное и выжидательное, самоуверенный тон столиц отсутствует, однако крестьяне находятся в состоянии «спокойной грусти» и «некотором печальном недоумении». В. А. Городцов описывал настроение крестьян села Дубровичи Рязанской губернии перед отправкой мобилизованных как тревожное: «Во многих домах слышался плач и причитания. Мужики угрюмо бродили по улицам или сидели у ворот, толкуя о набежавшей беде».
<…>
[Еженедельная государственная газета] «Летопись войны» с первого своего номера пыталась убедить читателей в том, что призывники чуть ли не с восторгом встретили запрет на алкогольную торговлю: «За все дни мобилизации Россия была в буквальном смысле слова трезвою. Все, где можно найти хоть бутылку водки или вина, было закрыто… И, заметьте, ни слова недовольства, наоборот, даже заядлые пьяницы благословляли такую мудрую меру правительства. Да и можно ли было пить в такие минуты всеобщего гражданского воодушевления». Официальная картина не соответствовала тому, что творилось в России. Зырянов описывал торговлю алкоголем в небольшом уездном городке в первые дни мобилизации: «В городке много пьяных. Винные и пивные лавки закрыты, но, очевидно, не казенкой единой пьяна Русь. Появились шинкари. Продают запрещенное вино по неслыханно высоким ценам». <…>
С началом мобилизации по губерниям прокатилась волна разгрома запасными казенных винных лавок. Уже 21 июля на имя министра финансов из Стерлитамака была направлена срочная телеграмма от городского головы, занявшая целых пять телеграфных бланков: «Стерлитамаке более десяти тысяч запасных начались беспорядки угрожающие разгрому всего города. Разгром уже начался с винного склада который растащен. Надзиратель и помощник ранены полицейской стражей. Начались выстрелы. Магазины и лавки закрыты. Ожидаются их разгром и имущества жителей…».
Наиболее тревожные донесения в Главное управление неокладных сборов и казенной продажи питей поступили 22 июля из Томской губернии. За неполные пять дней в разных местах было разгромлено более двадцати винных лавок и складов. В Кузнецке склад был взят приступом и в течение нескольких дней находился в руках запасных. Опасаясь проникать внутрь, полиция снаружи наблюдала за происходящим, прислушивалась, сообщая о доносившихся изнутри глухих «ударах железа». В процессе разгрома склада в Барнауле начался пожар. Тревожным симптомом бунта стало то, что к запасным начали присоединяться и крестьяне. Управляющий акцизными сборами Томской губернии Лагунович прямо телеграфировал в Петербург: «Возмущение запасных Томской губернии принимает характер мятежа».
Вместе с тем пьяные барнаульские беспорядки оказались окрашены в патриотические цвета: перепившая толпа, в которой очень часто возникали ксенофобские настроения, после разгрома винных складов приступила к разгрому промышленных заведений, причем, как уже упоминалось, с наибольшим ожесточением были разрушены представительства шести датских фирм, ошибочно принятых толпой за германские. В итоге министр финансов разрешил томской власти начать уничтожение алкогольных запасов. <…>
Не отставал от Сибири и Урал. В июле в Пермской губернии было разгромлено 29 складов; так же, как и при погромах в других местностях, в событиях активное участие принимали крестьяне, женщины и подростки. Напряженная обстановка складывалась в Поволжье. В г. Вольск Саратовской губернии 19 июля призванные на военную службу, узнав о закрытии не только трактиров, но даже чайных в городе, разгромили три казенных винных склада, после чего взломали оружейный магазин Мейнца и пошли на штурм полицейского правления. Таким образом, «трезвая мобилизация» способствовала отработке военных действий пьяными призывниками перед отправкой на фронт.
«Бабы кричали так, как будто их резали»
Плачущая женщина становилась одним из самых ярких символов мобилизации. Призванный по мобилизации рижский рабочий А. Пирейко вспоминал отправку своего эшелона: «Когда начали нас погружать в вагоны, раздались душераздирающие крики и плач женщин, родственников и близких мобилизованных… Жены мобилизованных от горя рвали на себе волосы, цеплялись за буфера вагонов, чтобы остановить отходящий поезд с близкими людьми. Вой поднялся такой, что казалось, будто отправляют людей на кладбище».
Плакали не одни женщины. Вологодский крестьянин И. Юров, зачисленный в ратники ополчения из‐за больной ноги, описывал отправку первых партий мобилизованных: «Огромная толпа простонародья — мужчин, женщин и детей. У многих мужчин, как они ни крепились, из глаз лились слезы, а все женщины истерически рыдали или скулили каким-то нечеловеческим голосом, держась обеими руками за своих мужей. Мужчины каким-то помертвевшим взглядом смотрели на оставляемых жен и детей. Глядя на все это, хотелось и самому завыть по-звериному от бессилья против этого великого и ужасного бедствия… В Устюге нам рассказывали, как женщина, имевшая пятерых детей, прощаясь с мужем, сошла с ума, а муж, видя это, от отчаяния удавился». Один молодой сельский дьячок рассказывал, как расплакался, наблюдая отправку запасных своего прихода: «Взяли N, знаете, у него осталась жена с пятью детьми. Идет он, а у самого лица нет. Один ребенок — на его руках, другого жена несет, а прочие ухватились за подол отца и матери и бегут по бокам. Мать причитает, плачет и дети ревут; аж жутко. И меня прошибла слеза». <…>
Схожие картины воспроизводятся в письмах, дневниках, воспоминаниях разных современников, как «изнутри» — офицерами и мобилизованными солдатами, — так и сторонними наблюдателями. <…> И. Зырянов вспоминал отправку запасных в губернский город: «В деревне самый разгар полевых работ, а бабы, приехавшие в городок с мобилизованными мужьями, ни за что не хотят уезжать домой, дожидаются отправки. Они как тень, как жалкие, покорные собачонки бродят за мужьями, голосят, причитают… Горе сразило баб. Лица у баб красны и опухли от слез… Бабы задержали отправку поезда на два часа. Они точно посходили с ума… После третьего звонка многие с причитанием бросились под колеса поезда, распластались на рельсах, лезли на буфера, на подножки теплушек. Их невозможно было оторвать от мужей. Это проводы… На вокзал сбежалось все уездное начальство. Вид у начальства растерянный, жалкий. Не знают, как быть с бабами… вызвали специальный наряд из местной конвойной команды. Конвойные бережно брали на руки присосавшихся к рельсам и вагонам баб, уносили их с перрона куда-то в глубь вокзала. Бабы кричали так, как будто их резали».
Показательно, что во время проводов запасных на фронт происходили случаи коллективных самоубийств подростков — психика молодых людей не выдерживала трагических картин; стон, стоявший в селах, городах, на станциях, вводил в депрессию современников (далее тема самоубийств среди взрослых и детей будет рассмотрена подробнее). Пресса из патриотических соображений об этом не писала. Если попытаться воссоздать эмоциональную картину первых дней мобилизации, то, вопреки официальной пропаганде, писавшей о воодушевлении народа, истинным общим чувством будет чувство глубокого горя от расставания с близкими. <…>
Во всех уголках Российской империи вне зависимости от местных национальных традиций наблюдались одни и те же картины. Молодая дворянка Х. Д. Семина, жена военного врача, описывала похожие сцены в г. Шемаха Бакинской губернии, когда после объявленной мобилизации «поднялся такой плач и вой женщин и детей, что прямо жутко стало. Гул этого плача стоял во всем городе день и ночь. А партии призванных на войну запасных с утра уже шли мимо нашего дома на станцию для отправки в полки… Я не могла оторваться от окна и смотрела на людей в разной одежде, совсем не похожих на солдат… Иные пели, другие громко разговаривали… Многие утирали глаза и сморкались — плакали… Женщины шли рядом с ними, держась обеими руками за руку мужа, отца или брата. Многие дальше моего домика не шли, а как подкошенные падали на пыльную дорогу и выли, и причитали так жалобно, что не было сил слышать этот плач». Дорогу на станцию, проходившую мимо ее дома, Семина назвала «дорогой слез».
«Нельзя подумать, что это войско, а прямо сброд всякий»
Неспособность местных властей по ряду причин обеспечить своевременный сбор, содержание и отправку запасных без проволочек вызывала недовольство последних и, как следствие, рост бунтарских настроений. Так, например, в Верхотурском уезде Пермской губернии 20 июля произошли беспорядки, в которых участвовало более 500 новобранцев. Все они прибыли на станцию «Шайтанка» для дальнейшей отправки на сборный пункт, но на станции выяснилось, что эшелон будет подан лишь спустя несколько часов. Все это время новобранцы были предоставлены сами себе и отправились гулять по окрестностям. Некоторые из них выяснили, где можно тайно приобрести вино, и к назначенному времени отправления на станцию явились уже изрядно подвыпившими. Однако на месте оказалось, что эшелона все еще нет, а станционное начальство не в состоянии обеспечить новобранцев ни крышей над головой, ни питанием.
Пьяные, голодные и уставшие новобранцы попытались собственными силами решить свою дальнейшую судьбу, для чего ворвались в кабинет начальника станции с требованием хлеба и попытались захватить телефон с телеграфом для связи с вышестоящим начальством. В результате всех этих действий зданию станции был нанесен серьезный урон, а когда дело дошло до поиска виновных, то «крайним» оказался содержатель ренсковых погребов крестьянин П. В. Оленев, якобы тайно продавший запасным вино. Объявленный главным виновником беспорядков, по решению Пермского губернатора он был выселен из губернии и отправился в г. Барнаул.
О плохой организации призыва сообщалось и в письме из Казани от 8 августа: «Работы тут много. Каждый день пригоняют все новых и новых запасных. Уж даже девать некуда. Ни обмундировки, ни оружия, конечно, нет. И все это ходит грязное, оборванное. Как выведут, никак нельзя подумать, что это войско, а прямо сброд всякий. Есть и хулиганы, понятно… Постоянно массы народа недосчитываешься — где-то себе гуляют. По-видимому, организация всего этого дела пребезобразная. Например: к нам понаслали массу пехоты, а теперь велят обратно куда-то пересылать».
В другом письме сообщалось о бесчинствах новобранцев в Чистопольском уезде Казанской губернии, устроенных при попустительстве администрации: «<…> Народ там все разбойники, и можешь себе представить, их бросили на произвол судьбы, отправляя огромные партии по малым дорогам без провожатых. Шесть дней подряд проходили мимо моей усадьбы и все шесть дней поджигали мое имение в разных местах, и только благодаря дождю у меня остался сосновый лес… Кроме меня пострадали все лежавшие по дороге усадьбы, но только там не жгли, а грабили рожь и овес в снопах и разбивали стекла в окнах. Вообще видно, что идеи 1905–06 гг. глубоко пустили корни…» Автор письма лично жаловался губернатору Боярскому, но тот оправдывался лишь тем, что в других местах все еще хуже. <…>
Аналогичные бесчинства запасных имели место в Киевской, Минской, Могилевской губерниях. Запасные двигались отдельными партиями по 200–300 человек, часто без надлежащего воинского надзора. Запасные нижние чины, призванные из Игуменского уезда Минской губернии, шли пешком в Минск по Игуменскому тракту, громя по пути винные лавки, заходя в близлежащие имения, вымогали деньги, забирали вещи, грабили и поджигали усадьбы. В Могилевской губернии в имении Почаевичи графа Хрептовича-Бутенева крестьяне и запасные вырубили лес, забрали дрова. Причем доставалось не только помещикам, но и крестьянам «чужих» деревень: по сообщению киевского губернатора, мобилизованные поджигали находящийся на полях в снопах овес, били стекла в домах, ломали изгороди. <…>
Конфликты с представителями власти являлись не только отголоском былого противостояния на революционной почве, борьбы с полицией как символом внутреннего политического и классового врага. Выдвигались претензии, вызванные мобилизацией: запасные были недовольны, что полицейских не отправляют на фронт, и требовали, чтобы мобилизация распространялась и на них. Так, например, 23 июля в Череповце толпу из запасных и частных лиц, намеревавшуюся разгромить винную лавку, остановили несколько полицейских. Собравшиеся начали обвинять последних в том, что они не идут на войну, пытались учинить насилие в отношении представителей власти, но последние открыли огонь, двое были убиты. Во время бунта в Самаре запасные потребовали, чтобы стражников также отправили на фронт, после чего напали на них и на полицию. В Барнауле 22 июля началась форменная охота запасных на всех полицейских. Во время мобилизационных беспорядков толпа запасных, случалось, поднимала красные флаги и выкрикивала политические лозунги, что произошло, например, 22 июля в Томске около сборного пункта. Также имело место сознательное осквернение царских портретов, что случилось, например, в Барнауле и селе Ребриха во время разгрома запасными местного волостного управления.
«Подсудимый отрубил себе топором указательный палец»
Высокая явка запасных не свидетельствовала об их желании идти на войну. Приходившие на сборные пункты запасные иногда заявляли воинским начальникам, что на войну идти не хотят, вследствие чего подвергались арестам. Свидетели рассказывали, что некоторые сибиряки отказывались идти защищать Россию, аргументируя это тем, что «у нас-де своя земля, а до чужой нам дела нет». В воспоминаниях рядовые участники Первой мировой признавались, что являлись к войсковым начальникам от безысходности: некуда было бежать, а чтобы скрываться, нужны были деньги. В материалах перлюстрации встречаются письма запасных родным и знакомым, в которых авторы просят сообщать полиции и военным чинам неверные адреса проживания, чтобы до них не доходили призывные повестки.
Некоторые рабочие, предвидя, что не получат «бронь» (как и в 2022 году, в 1914 году сотрудникам предприятий военно-промышленного комплекса давалась отсрочка от мобилизации. — Прим. «Холода»), на последние деньги меняли место жительства, переезжали в другие губернии (часто по поддельным паспортам) и пытались там устроиться на военные заводы. За места на последних начиналась конкуренция. Те, кто был побогаче, давали взятки управляющим, другие писали на управляющих и друг на друга анонимные доносы, добиваясь увольнений. В одной из анонимок сообщалось, что проживавший в Петрограде ратник 2‐го разряда Матвеев за 500 рублей был зачислен на пароход матросом и на основании подложного списка получил освобождение от призыва. Был более простой и чуть более дешевый вариант — в условиях начавшегося дровяного кризиса в городах крестьяне покупали лодки (лодка-соминка, передвигавшаяся с помощью шеста, стоила 450 рублей) и получали разрешение на перевозку дров, за что полагалась отсрочка. <…>
В качестве альтернативы покупки белого билета нижними чинами из бедных слоев общества рассматривались самопоранение (самострельство, отрубание пальцев, впрыскивание под кожу растворов карболовой или азотной кислоты и др.), а также дезертирство. Иногда военнообязанные вместо себя на медицинское освидетельствование отправляли больных людей, которые для них получали освобождения от службы. <…>
В 1914 г. членовредительство достигло больших размеров и приобрело более осознанный, целенаправленный характер. Согласно подсчетам Асташова, в некоторых партиях призывников, прибывавших на медицинское обследование от уездных воинских начальников, насчитывалось до 12% симулянтов. Причем практиковали это не только запасные, но уже принесшие присягу рядовые солдаты. <…>
В воспоминаниях русских офицеров встречаются истории, как русские крестьяне занимались членовредительством, лишь бы не идти на службу. Подобное отношение к воинской повинности сохранялось, вероятно, с эпохи рекрутских наборов, бывших для русских крестьян одной из форм крепостного рабства: «На том заседании, на котором пришлось мне присутствовать, добрая половина дня была посвящена разбору дел о членовредительстве… Я не верил своим ушам, когда читали обвинительный акт: подсудимый, молодой крестьянин, узнав о своем призыве в армию, отрубил себе топором указательный палец на правой руке, чтобы не быть годным к военной службе. Несчастный, чахлый маленький человечек, охраняемый двумя громадными кавалергардами в касках, слушал все это с полным равнодушием… Суд, состоявший из украшенных орденами гвардейских полковников, приговорил подсудимого к пяти годам арестантских рот. Тяжелое чувство вызвал во мне этот суд. Впервые я увидел с полной наглядностью, что для русского крестьянина наша армия была чем-то вроде каторги».
«Холоду» нужна ваша помощь, чтобы работать дальше
Мы продолжаем работать, сопротивляясь запретам и репрессиям, чтобы сохранить независимую журналистику для России будущего. Как мы это делаем? Благодаря поддержке тысяч неравнодушных людей.
О чем мы мечтаем?
О простом и одновременно сложном — возможности работать дальше. Жизнь много раз поменяется до неузнаваемости, но мы, редакция «Холода», хотим оставаться рядом с вами, нашими читателями.
Поддержите «Холод» сегодня, чтобы мы продолжили делать то, что у нас получается лучше всего — быть независимым медиа. Спасибо!