«Тебе этого русского солдата жаль, а его собственной матери — все равно»

По данным украинской Генпрокуратуры, с момента начала войны в Украине погибли 143 ребенка, еще 216 детей были ранены. Почти два миллиона детей уехали из страны. Чаще всего семьи бегут от войны неполными — мужчины остаются в Украине, поскольку им запрещено покидать страну по закону. «Холод» поговорил с украинскими матерями о том, как они спасали своих детей и рассказывали им о войне.

• 

• 

Мы уехали из Киева всей большой семьей почти сразу. Взяли невестку с маленькими племянницами, всех, кого смогли, загрузили в машину и поехали в направлении, где не было слышно сирен. Приоритетом для нас было оградить детей от звуков войны. Хоть мы и пытались максимально тихо собирать вещи, сын все рано проснулся на час-полтора раньше, чем должен был. Он увидел, что мы собираем вещи, считал нашу тревогу и сразу стал нас крепко обнимать. Мой сын вообще очень чуткий мальчик, он сразу понял, что происходит что-то неладное, и принялся зеркалить мое состояние. 

Я про себя поняла, что засыпать под вой сирен и бегать в подвал с маленьким ребенком, будучи глубоко беременной, я не смогу. Тем более наша квартира находилась в новострое с панорамными окнами — не самое безопасное место. Поэтому мы решили уехать в Данию через западную Украину. Как выяснилось, не зря: через несколько дней мы узнали, что в соседние жилые комплексы прилетели снаряды.

Ребенок пребывал в диком стрессе от того, что мы беспрерывно куда-то ехали. Мы уже не соблюдали никаких правил — он сидел у меня на коленях, отказался от автокресла. У него были все признаки стресса — и это хорошо, что он показывал эмоции, капризничал, потому что дети, сидящие больше двадцати дней в подвалах Мариуполя, наверное, уже не проявляют никаких эмоций. Это хуже, чем если ребенок капризничает, кричит, требует внимания.

Я приняла, что в данной ситуации ребенок может себя так вести, а я могу на него злиться. Ведь я знаю, что однажды ситуация нормализуется, и постепенно я адаптируюсь к новой реальности. А пока я запретила себе корить себя за то, что разрешаю ребенку делать то, что он в нормальное время не делал бы. У нас с сыном в принципе такие отношения, что я всегда проговариваю ему все происходящее. Я объясняю ему, почему у него сейчас так мало запретов и что так будет не всегда, рассказываю, почему я злюсь, почему я плачу. И хоть он у меня говорит и немного, он меня чувствует.

Сейчас мы уже выстраиваем новые правила с сыном, возвращаемся к привычному ему режиму. Нас снова беспокоит, как бы сыну не залетело лишнее сладкое в рот, снова начинают волновать бытовые вопросы. Но ничего не забывается. Я каждый день благодарю бога, что мой сын не прячется от бомбежек в подвале, и молюсь за тех, кто сейчас в горячих точках. Меня терзают мысли о том, через что проходят сейчас наши украинские матери и дети. От этих мыслей не спишь ночами и еще крепче прижимаешь к себе своего ребенка. 

Мой муж остался в Киеве согласно украинскому закону, запрещающему выезд из страны мужчинам до 60 лет. Помогает, чем может, в качестве добровольца. Не знаю, успеет ли он приехать до родов к нам или мы вернемся в Украину. По телефону он рассказывает, что привык засыпать под звук сирен. Я про себя знаю, что с этим звуком примириться бы не смогла никогда. Видимо, мужчины по другому реагируют на все эти звуки сирен. Война — однозначно не место для женщин и детей. 

Я сама из Луганской области. Мой город оккупирован с 2014 года, я была свидетелем захвата здания СБУ. И там я видела много мам, готовых растерзать меня за мое инакомыслие, за то, что я не согласна с российской оккупацией. Когда наш президент взывает в своих обращениях к русским матерям, он надеется на то, что у них тот же набор чувств, что и у наших матерей, для которых нет чужих детей, у которых сердце разрывается, когда они видят, как ребенка из-под завалов достают. 

Но я знаю матерей в своем родном городе, которые не пытались спрятать своих детей, уберечь их от всеобщей мобилизации. Когда их спрашиваешь, почему, они молчат. Такое ощущение, будто у людей атрофирована агентность, они как будто не распоряжаются собственной жизнью и жизнью своих детей. Я не хочу их судить, я не знаю, что они чувствовали. Но у меня не получается не ненавидеть тех матерей, которым сын звонит, рассказывает о войне, о своих муках, о том, что ему приходится убивать людей, а она ему говорит, чтобы сопли не пускал и выполнял приказ. Тебе этого русского солдата жаль, а его собственной матери — все равно. 

На момент начала войны мы с мужем были на даче, а дети — в киевской квартире. Мы первым делом рванули к ним и вывезли детей за город. Было, мягко сказать, очень страшно, но мы достаточно быстро организовались, сделали себе убежище, закупили продуктов наперед и готовились сидеть и ждать непонятно чего. К нам присоединились другие семьи. Через два дня у нас начали по чуть-чуть сдавать нервы, и, проснувшись в очередной раз от выстрелов в пять утра, мы приняли решение эвакуироваться. Я поняла, что будет только хуже, что муж мой вскоре просто не вытерпит, возьмет, что под руку попадется, любой колющий, режущий, стреляющий предмет, и пойдет просто уничтожать этих тварей. 

Младшей нашей вскоре исполнится 9 лет, среднему ребенку — 14, а старшему — 17. Младшая дочь все эти долгие четыре дня, что мы сидели в убежище на даче, не выходила из состояния паники, ее колотило от страха. Ее состояние, конечно, вынуждало нас что-то делать, решать, шевелиться. За несколько часов нам предстояло решить множество важных вопросов: собраться, уладить несколько внутренних конфликтов, договориться с биологическими мамами детей, и уехать. 

Самое противное, что от страха начинаешь цепенеть. Тебя просто сковывает так, что тебе элементарное действие — набрать в бутылку воды — дается в десять раз тяжелее. Прикасаешься к каждой вещи и не понимаешь, что это вообще такое у тебя в руках и зачем оно тебе. Параллельно слышны выстрелы, все сверкает, дети в панике, даже старшие пацаны. Женщины в убежище начинают причитать, голосить — это, конечно, очень пагубно отражалось на состоянии детей.

Мы своим детям рассказывали о войне, правду от них не прятали. Дети, во-первых, гораздо чувствительнее нас, они моментально считывают эмоции своих взрослых. А во-вторых, во лжи смысла нет. И с практической стороны: как ты потом будешь ребенку объяснять, что он находится в другой стране, а у тебя денег нет купить ему какую-то новую игрушку? И с душевной: он же однажды узнает правду, и это подорвет его доверие к родителям. Когда с ребенком говоришь, как со взрослым, доверяешь ему так, как доверял бы взрослому, ребенок становится ответственнее.

Я поняла, что мне важно включить свой холодный рассудок, чтобы всех спасти — и детей, и мужа. Мне пришлось полностью переформатировать графики детей, ввести максимальное количество каких-то успокаивающих практик в нашу жизнь. Сложно было объяснять детям, что такое война, что им нельзя сейчас видеться со своими друзьями, выходить на улицу, питаться так, как раньше. Я учила детей фильтровать свои переписки так, чтобы нигде не было точных данных нашего местонахождения. Они искренне не понимали, что с нами происходит, даже старшие. У них работало детское мышление, их от всей этой информации, от звуков войны начинало трясти. Я их обнимала, успокаивала, приводила в чувства. Нервы сдавали, приходилось где-то и гаркнуть. 

Выехав за границу и проехав всю Европу, мы добрались до Португалии. Сейчас в условиях безопасности нам уже другие вещи приходится детям объяснять, Например, что у нас нет каких-то сумасшедших денежных запасов — соответственно, покупать новую одежду им мы не всегда в состоянии, так что надо носить то, что есть. Дети сейчас осознали ценность своих вещей, ценность того, что у них есть с собой своя футболка, игрушка или ручка. У нас мало осталось своего, но вот это малое детей радует. Радует само наличие их личного предмета, который уже связан с ними общей историей. Это сильный момент, который влияет на их мышление и помогает им обрести чувство нормальности. 

Отдельное испытание — это то, что моя семья — мама, брат с невесткой и их ребенок, кумовья, трое моих крестников и бабушка — до сих пор находится на оккупированной территории в Изюме. И с 6 марта у меня с ними нет связи. Люди совершенно не готовились к тому, что у них там будет война, потому что в этом городе нет никакой стратегической ценности. Но 5 марта у них начались обстрелы, и мне написала кума с полуторагодовалым ребенком: «Нашего дома больше нет». От него осталась одна огромная воронка. Они, скорее всего, перешли к своим родителям, на оккупированную территорию. Как они, где они теперь находятся, что там происходит — мне неизвестно. 

У двух моих подруг оставались дети в Изюме: у одной дочка шестилетняя, у второй сын двенадцати лет. Они успели во время всех этих перестрелок, когда в городе уже не было связи, доехать до города и забрать своих детей. Они вам могут рассказать, каково это — идти по трупам, как к коже ребенка могут прикипеть трусики, и их приходится отдирать чуть ли не с мясом, потому что он сидел безвылазно больше двух недель в бомбоубежище. Они вам могут рассказать, что такое настоящая полноправная война в глазах ребенка, который скороговоркой шепчет: «Мамочка, пойдем быстрее, я не хочу умирать». Это совсем иной опыт, чем у меня и у моих детей. 

Я уверена: украинские женщины, не будь у них прямых семейных обязанностей и ответственности за жизни детей, сами бы пошли на фронт. Но мы как матери понимаем, что сохранить жизни, здоровье и психику наших детей важнее. Потому что застрелить десять этих орков — это одно, а помочь выжить семействам, которые в будущем произведут на свет не одно поколение счастливых людей, — это совсем другое. Наши мужчины воюют за мир, за нас, а мы воюем за них, за наше будущее.

На момент начала военных действий мы с мужем и детьми находились у себя дома в Киеве. Проснулись от страшных звуков взрывов, и я молниеносно начала хаотично собирать вещи, лишь бы уехать прочь от этих звуков, лишь бы обезопасить себя и детей. Сначала мы поехали на дачу, потом на запад Украины. Я до последнего не хотела выезжать за границу, но, когда мы окончательно поняли, что ничего в лучшую сторону не меняется, я решила согласиться на предложение своих знакомых и пожить у них в Италии. 

Моему младшему сыну недавно исполнилось семь месяцев, а дочери скоро будет шесть лет. В Киеве она ходила в частный детский садик, где ей очень нравилось, готовилась поступать в школу в сентябре, проходила всякого рода тестирования и собеседования. Для нее это был очень важный, трепетный момент. Старшая дочь и без того очень чувствительная, а теперь ей особенно сложно. Она не понимает [других] детей, они не понимают ее, [потому что они говорят на разных языках]. В одночасье рухнул весь ее уютный мирок: она лишилась любимых игрушек, родной комнаты, садика, кружков, друзей. Я вижу, как ей грустно, и мое сердце разрывается, но я успокаиваю себя и ее тем, что это временно. Я повторяю дочери, что наши защитники скоро выгонят злодеев, которые ворвались в нашу страну, и мы обязательно сможем вернуться домой.

С самого начала мы рассказали дочери о войне как есть — разве что выбирали лексику и сказочные образы, которые ребенку ее возраста легче воспринимать. Сейчас она задает все меньше вопросов и все больше тревоги копит в себе. Я уже договорилась с детским психологом об онлайн-занятиях, чтобы хотя бы немного прорабатывать внутренние переживания дочки. 

Мой муж с нами не уехал, поскольку закон не разрешает мужчинам покидать страну в военное время. Я чувствую, что в этих обстоятельствах мы были для него обузой, хоть и любимой. После нашего отъезда из страны он чувствует ответственность только за свою жизнь, более свободен в своих действиях и перемещениях. Он предприниматель и сейчас пытается продолжать делать свое дело, чтобы поддерживать свою семью, сотрудников и экономику страны. В меру своих возможностей он помогает армии. Пока мы были на западе Украины, они с ребятами искали и покупали в военных магазинах экипировку и другие нужные вещи.

Матерей в похожей ситуации мне хочется просто обнять и сказать, что они не одни, что мы скоро выпьем кофе в любимой кофейне у дома и что будем улыбаться друг другу на улице. В российских матерях я тоже вижу большой потенциал для урегулирования этой ситуации. Ведь матери понимают, что нет ничего выше человеческой жизни. Женщины, в отличие от мужчин, понимают, что жизнь дана нам для созидания, не для разрушения. И что геополитические амбиции и борьба против мнимой угрозы не стоят того, чтобы жертвовать ради них жизнью детей. 

Когда война началась в 2014 году, мой старший только пришел из армии, дочь была подростком, а младшим детям было пять, четыре и два года. Дочери-подростку мы всегда честно рассказывали, что происходит, но старались нашу тревожность ей не передать. Ну а младшие дети были, конечно, малы, чтобы осознавать происходящее. И мы своим поведением старались не показать, что происходит что-то страшное и ужасное. Приходилось все время себя сдерживать, стараться вести обычный образ жизни для младших детей, чтобы оградить их от тревог. 

Мы видели другие семьи, где родители не смогли взять себя в руки. Они постоянно истерили, при детях обсуждали страшные вещи, которые происходили в соседних городах. Дети были испуганными, у них были неврозы, у кого-то начался энурез, кто-то плохо спал. Поэтому мы с мужем, посоветовавшись, решили как можно реже разговаривать о войне. К счастью, в нашем городе не было прямых боевых действий, но мы все время находились в ожидании чего-то страшного. Не показывать это детям было достаточно сложно, но, слава богу, наши младшие вышли из этой истории нетравмированными. Как это часто бывает у русских, именно горе сплачивает людей. Мы с мужем стали друг друга лучше понимать, и это очень хорошо сказалось на психике наших детей. 

Когда это было возможно, мы старались жить обычной жизнью. Находили даже какие-то смешные моменты. Был такой случай, когда в городе разобрали все простые продукты — крупы, макароны, консервы. Ну, мы пошли и купили все, что там было. Война, а у нас пир на столе такой (смеется). Старались не терять чувство юмора, насколько это было возможно. 

Война — очень страшная вещь, даже если твой город не бомбят. Это постоянная тревога, постоянное чувство незащищенности. Когда в соседнем леске стоят «Грады» и бьют по врагу, ты ждешь, что скоро будет ответка. По городу, как по Чернобылю, бегает свора бродячих собак. Встревоженные соседи, постоянные разговоры о ситуации — это очень страшно. Но сейчас мы гораздо сильнее, несмотря на то, что есть серьезная угроза и война еще идет. Мы сильнее жителей Украины, потому что мы это уже пережили. А они очень растеряны, как мы были растеряны восемь лет назад. Нам их жалко. Безусловно жалко. Нам жалко украинских солдат, которые гибнут. Нам жалко солдат ДНР, которые гибнут. Мы никого не ненавидим и всегда прививали это чувство своим детям. 

Нам помогли вера в бога и проповеди нашего священника. В самые трудные минуты он говорил только о любви. Он никогда не говорил о ненависти, никогда не призывал ни к какому сопротивлению. Молился за всех и говорил, чтобы мы любили всех. Это очень важно, потому что закипает ненависть, чувство несправедливости по отношению к себе. Мы старались тушить в себе эту ненависть. Всегда говорили: «Там люди, мы люди. Мы это переживем, все наладится, все будет хорошо». 

Недавно я была в церкви в воскресный день. Пришло необычно много женщин, многие — в первый раз. Они молились за своих вновь мобилизованных мужей, сыновей, братьев. И вот стоят эти женщины, обсуждают события в слезах. Они растеряны, потому что никто не ожидал мобилизации, и эти мужчины, по большому счету, не умеют воевать. Среди них есть совсем молоденькие 18-летние парни. Они обсуждают новости. Но ни одного слова ненависти к украинцам я не слышала. Они поговорили о своих бедах, а потом одна женщина говорит: «А как же там в Мариуполе люди, как им трудно!». Другая говорит: «А в Киеве, как там в Киеве? А в Харькове? У меня родственники в Харькове». 

Некоторое время назад был обстрел города, в котором живет моя молодая невестка. У нее четверо деток. Младшая внучка родилась 3 февраля этого года, совсем незадолго до событий. Она сидит на диване, кормит младенца грудью — летит «Точка-У», взрывается со страшным грохотом. Страшно. Хватает детей, бежит в коридор, там безопасней. 

Я счастлива, что никто из нас никогда не произносил слова ненависти в сторону украинцев. Нам их так же жалко. Донбасс восемь лет терпит бомбардировки, но никто в мире об этом не говорит. Нам это очень обидно, но в то же время никто никогда из моего окружения не проявлял ненависти к обратной стороне. Это очень важно при детях говорить. У них будущее будет с этими людьми, им с ними дальше продолжать жить. 

У нас всех сломаны жизни. Честно, я живу только для того, чтобы увидеть победу Украины и провести ребенка через войну живым. Но вся моя жизнь перечеркнута. Все, чего я достигла, все, к чему стремилась.

У нас с мужем свое агентство — мы недавно выиграли тендер на двухлетнее рекламное обслуживание одного из самых крупных производителей пива в Украине. Мы были счастливы и обсуждали, что вошли в топ-20 рекламных компаний Украины. И тут позвонили друзья и сказали: «Война!». Мы не могли поверить. Решили, что у нас отожмут ЛНР и ДНР и успокоятся. Но когда стали бомбить Киев, стало страшно. Мы поняли, что жизнь закончена. Накупили продуктов и переселились в подвал вместе с другими жителями. Морально было невыносимо: мы и другие люди в один момент потеряли серьезные бизнесы.

Мы жили в подвале десять дней. Прибрали его, наладили быт — даже с горячей едой и настольными играми. Взрослые и подростки патрулировали подвалы, потому что было много диверсантов. Было сложно, страшно, земля гудела. Потом был обстрел, после которого пропал свет. В подвале стало жить нереально. Мы уехали на машине, взяв с собой животных и часть техники. Сейчас мы в другом городе Украины — здесь тоже бомбят, но меньше. Нам помогли местные жители, которые уплотнились и дали нам место в своем доме.

Муж настроен решительно — будем воевать и победим. До войны у нас были натянутые отношения, а сейчас хорошие. Он очень поддерживает. А вот ребенок в тяжелом состоянии, даже было несколько попыток самоубийства. Ему 12 лет, еще недавно он был ребенком успешных предпринимателей, живущих в лучшем районе Украины. Мы хотели в будущем передать ему бизнес, он понемногу учился у нас нюансам работы. Сейчас он понимает, что у него, как и у других детей, нет возможности получить хорошее образование. В его жизни больше нет никаких перспектив.

Вчера мы гуляли, и произошел обстрел. Это страшно: я понимаю, что моего ребенка может разорвать ракетой на куски. Нам угрожают химическим оружием и ядерной бомбой — я понимаю, что мой ребенок может умереть в страшных муках. Сейчас сын не учится, он просто играет в компьютере и ест. Мы понимаем, что в любую минуту нас может не стать. Поэтому не дергаем его.

Он не маленький. Мы не можем ему врать. Мы сказали, что будем стараться дожить до победы над врагом. А потом уже решим, жить дальше или нет.

Фото на обложке: Serhii Korovainyi, UN Women